Мне снится сон. Сумка набита купюрами, роюсь и хочется докопаться до дна – кажется, там есть что-то важное. А достаю лишь купюры. Но знаю – что-то должно быть. Уже по плечо в этой сумке, пальцы, кажется, уже скребут матерчатое дно, но вытягиваю только купюры. Роюсь и роюсь, не могу найти. Что-то ведь должно быть.
Дата – Тире – Дата
«У нас есть план или опять по-русски?» – осведомляется Лена. Она опытный волонтёр, уже вторая командировка, её действия более всех кажутся системными. Задача у нас простая. Всех, кто болен, лечить, кто голоден – кормить, замерзающих – греть, погибающих – спасать.
План есть. Семён грузно шагает по рядам маленького рынка. «Такую-то знаете?» – хрипловато спрашивает сквозь седину. Ищем уличкома, которая распределяет гуманитарку по кварталу. Указали, должна быть здесь. «Да вон офис, спросите директора», – говорит кто-то. Переглядываемся. Неприятная новость. Она директор рынка? «Да ёпта», – вдруг горестно растягивает Семён, указывая на лотки рядом. Там вещи, которые мы привозили в распределительный центр.
Руины сгребли вдоль улиц в валы. Ехать теперь нетрудно. Пара недель, а кое-где на завалах уже вылезла травинка или листок. Почти два месяца, как город пережил штурм, многоэтажки полны лежачих стариков, которых бросили. Они не могут выйти за водой и гуманитаркой. День может стоить жизни. Ходим по домам, опрашиваем, ищем. Газелька заворачивает в очередной квартал. Лекарства, еда, вода. Семён тащит воду. Настя селфится на фоне какого-то покорёженного металла.
«План-то есть, но…» – Семёну тяжело, одышка. В Афгане он был в первый призыв, нынеш-няя роль – единственно возможное участие. Он откидывается спиной у проёма подъезда и долго прокашливается сквозь седую бороду, придерживая рукой тяжелый живот. «Онтология», – поясняет он. Наверное, имеет в виду онкологию, но с озвученным вариантом не поспоришь. Такова онтология. Звучит сильно. Семён вздыхает, наклоняется к баклажкам, входит в подъезд. Его последняя война.
Лихорадочно копошим записи. Глаза помнят – где-то здесь должно было быть ещё двое лежачих. Тревожная догадка. Но нет, всё нормально – Настя уже разболтала каких-то женщин, говорят, инвалидов кто-то переместил, теперь о них заботятся. Идём в указанный двор, встречаем немолодую женщину с усталыми глазами.
«Да, это я», – говорит она. Собрала из окрестных подвалов и квартир немощных, ухаживает за ними, добывает гуманитарку. Целый хоспис. «Господи, есть же люди», – тихо выдыхает Лена. У одного из подопечных – пролежни до позвонков. Переглядываемся – мы не медики. Завтра попросим армейских. Не откажут. «Мы будем заезжать. Всё образуется», – успокаиваем её. Благодарим, оставляем по максимуму. «Кто вы?» – спрашивает женщина с усталыми глазами. Пожимаем плечами. «Господи, есть же люди», – шепчет она, крестит вслед. Плачет.
«Так есть план?» – повторяет Лена. У неё деловой подход. Хотя тоже иногда плачет. Не зная отчего. Просто не ожидала такого. Поэтому снова приехала сюда. Это уже не отпустит.
Невдалеке мерно скрипит металл. На осиротевшей качели раскачивается солдат, другой что-то острит, втиснувшись в маленькое сиденье карусельки. Прищур Семёна разглаживается, утягиваясь в нечаянную улыбку. Он и сам солдат, просто постаревший. Настя тянется за фотоаппаратом.
В Лене трудно обнаружить повышенную чувствительность. Но это там, где она не Лена, а Елена Александровна. Про неё можно сказать то же, что и про добрую половину волонтёрш. Ни тёмная, ни светлая, средней комплекции, джинсы и пухлая куртка. По фамилии Смирнова или вроде того. Лет пятнадцать, как окончила филологический, лет десять, как не меняла работу, хоть и не по профилю. Более-менее всё благополучно. С семьёй не сложилось, дочь пока что у бабушки. Кошку отдала соседям. Изредка, на корпоративы и праздники, она красит губы. Но это там. Здесь не так. Иногда молча отходит в сторону, уткнётся в кулаки, недолго сотрясается. Теперь не красит и ресницы.
План есть. Детское учреждение, туда и едем. «Стойте, стойте!» – вскрикивает Настя. Валимся вперёд от резкого торможения. Мину заметила? Вроде уже неделя, как их убрали. «Уй ты моя милота…» – не обращая ни на кого внимания, Настя распахивает дверь газельки и устремляется к лохматому щенку. Тот принимает поцелуи, вертляво пляшет, пока Настя пытается надёжно зафиксировать его мордашку для взаимного селфи. «Чёрт бы тебя побрал», – сердится Семён.
Настя любит милоту. Это няшно. Это выглядит добром. Больше всего Настя любит делать фото с милотой. Это помогает причислять к добру и себя. Мир нуждается в добре, поэтому при наличии связи Настя постит картинки и видео в своих пабликах. Люди умиляются, шлют нам своё добро или просто деньги. Чтоб тоже почувствовать себя добром. Быть причастными. Настя не разочаровывает их, благодарит в ответ и постит очередную милоту. Люди умиляются снова. Так запускаются неисповедимые круги добра и пополняется наш склад.
Раздражённо перерыв бардачок в поисках сигареты, а может, и корвалола, не найдя, Семён откидывается на сиденье и закрывает глаза. Воспоминания Афгана и других земных конфликтов смешиваются с виденным здесь. Он давно знает – всё это одна война, которая была прежде и будет после. Но рад, что в строю и всё ещё ведёт битву. Он кряхтит и снова долго кашляет, даже не открывая глаз. Онтология.
Настя никак не может сделать крутой кадр. Она юна, чуть взбалмошна и инфантильна, старается улизнуть от рутинной складской работы и стремится на выезды, где вау-эмоции смешиваются с испугом. Это захватывает. Любит она и фото подбитых танков, и выгоревших девятиэтажек, на фоне которых предстаёт в образе воительницы. На ней тактический шлем и камуфляжная куртка. Броники перепадают нам редко, мы сразу дарим их ополченцам – те идут на штурмы, имея из защиты только иконки в нагрудных карманах. А вот шлемы никому не нужны. Казалось бы, странно – голова уязвимее, важнее. Но здесь боятся ранений, быстрая смерть считается избавлением.
Сегодня мы без шлемов. Как и всегда. Семён снова привычно шлёпает себя по карманам в поисках сигарет. «Не лизалась бы ты с этим псом», – хмуро высказывается он из машины. Щенку месяца четыре, все понимают, что это значит. «Насть, хватит обниматься, неизвестно, что с ним», – вразумляет за Семёном Лена. Но Настя не врубается: «Может, заберём? Смотрите какой пупс! Он же брошенный?» Семён махнул рукой, Елена тоже не стала объяснять, просто подошла и утянула Настю в машину. Слава Богу, рядом появилась мать с обвисшими сосками, подошла, осторожно обнюхала чадо. Два месяца они питались человечиной.
Нужно заехать в собес. Приватный разговор. Унылые стены училища, гулкое эхо коридора, капающая вода. Небольшое столпотворение возле бывшего спортзала – здесь распределительный центр государственной гуманитарной помощи. Усталые люди просто ждут, никакой выдачи нет.
– Создаётся впечатление, что помощь идёт не по назначению, – осторожно кладёт слова Семён. – Полный склад, а люди ничего не получают.
Директор понимает, о чём вопрос, сердится:
– Думаете, ворую? Давайте откроем склад – люди вынесут всё за час. Надо не надо, налетят, будут хватать, сколько смогут. Нуждающиеся опять не получат.
Семён смущённо морщится – ответить нечего.
– Вот ещё три адреса. Неотложно, просто катастрофа, – вставляет Лена.
Директор принимает, в ответ даёт свои списки.
– Давай сейчас только без этого, – останавливает Лена Настю.
Безудержные фото Насти и ещё пары таких же энтузиасток на самом деле очень важны. Стоит им написать на своих страницах: «бетаметазон или аналоги», «ходунки детские», «мочевой катетер» или «бронеплиты керамика бр-5», как через пару дней нужный товар уже едет в Ростов, оттуда переправляется нам. Листая их страницы, хочется рыдать от ужаса и восхищаться героизмом одиночек. Так запускается древний закон добра: чем страшнее, тем больше готовность жертвовать.
Первый этаж длиннющей высотки, пандус, яркие вывески. Приехали. Вообще-то детей здесь мало. Когда начинается война, люди спасают самое ценное. Детей. Также не встретишь и красивых девушек, им легче найти, куда свинтить. Следом ударяют по тапкам все имущие. Остаются те, кому особо некуда или кого бросили.
Этот интернат не успели вывезти. Мы уже были здесь. С едой и вещами всё благополучно, нет главного. Выкладываем головоломки, карточки пантомим, настолки, теннис. Будут меньше курить за разрушенной кочегаркой. Детство – это игры.
Воспиталки, охая и не зная, за что хвататься, отступили к стенам, предоставив свободу юному любопытству. Одна из них часто смахивает у уголков глаз, вторая просто укрыла ладонью нос и губы. Лена незаметно вкладывает им в руки по пакету карамелек. Сладкое здесь в дефиците. Едой обеспечили, но сладкого, хоть умри, хочется всем. Найдут как распределить. Настя в это время устроила весёлую круговерть, изображая какие-то фигуры, втягивая детей под фотосъёмку. Но быстро забывается, ей самой весело.
«Кто давал разрешение? Что раздаёте? Почему съёмка?» – вбегает через двадцать минут какая-то чиновница из исполкома. Уже пронюхали. Тем лучше. Воспитатели виновато прячут глаза. Семён хмыкает и расправляет плечи, предчувствуя битву. Настя незаметно дрейфует в сторону и включает видео. Лена превращается в Елену Александровну.
Мотив чиновницы ясен. Страх. Логика примитивна: если что-то дарят, значит, учреждение нуждается, а это дискредитирует её работу. Ведь она делает всё, что может, а по отчётам и того больше. Но дарители снимут видео, расшарят его по максимуму в сетях, глядишь, и на ТВ мелькнёт. Если вдруг начальник чиновницы увидит ролик или хотя бы услышит, что кто-то видел, у него включится та же логика. Так же подумает и начальник начальника. Катастрофа. Домино. С невысокой бюджетной должности величина этих столбиков домино, которые угрожают посыпаться, выглядит огромной. Возрастающей цепью они уходят в бесконечность, затеняя безликую группку детей.
Елена Александровна понимает источник агрессии чиновницы. Елена Александровна откапывает этот мелкий страх и начинает надувать его. Она говорит, что съёмка уже идёт, материал шикарен – действительно острый материал, только представьте: кто-то препятствует помощи детям, небось неспроста. Чиновница пытается сопротивляться.