– Как не положено? – парирует Елена Александровна. – Кем не положено? Вами? Тогда назовите имена!
Та переходит на заговорщицкий тон, намекая, что мы переходим черту. Звучат слова «отдел», «комендатура» и даже «контора».
– Вы, наверное, давно на серьёзной должности? – подкидывает Елена.
– Да-да, – загадочно подтверждает госслужащая. – Не первый год…
Ещё не понимает, что попалась. Семён хмыкает. Все, кроме Насти, сочувственно киваем. У Насти камера.
– Шикарный материал, – роняет Лена.
Жертва вдруг осознаёт, как её фарс выглядит со стороны.
– Конечно, в контору, – добавляет Семён.
У той в глазах мелькает паника. Видно, как всё внутри ломается. Но Елене Александровне мало раскатать человека. Нужно идти до конца. Незавершённый конфликт всегда порождает большие жертвы. Елена приехала спасать. Готова вести, пока человек сам не нащупает путь к спасению.
– Господи, – выдыхает чиновница.
Вот оно. Нокаут.
– Господи, я же просто… Я же ничего… Это ж совсем не о том…
Лена слегка обнимает побледневшую женщину и молча кивает. Обращение невозможно без исповеди. Теперь эта женщина – лучший и искренний наш помощник. Настя опускает камеру, прощаемся, выходим. Лена остаётся проговорить наедине условия капитуляции. Все хотят как лучше. Из-за этого всё так плохо.
Семён закуривает на крыльце, удовлетворённо потягивается, идёт к машине. Середина дня, а идёт всё неплохо. Более-менее по плану.
Вообще-то должен подскочить Юра. Это наш командир, основатель всей движухи. Когда-то был ополченцем, потом помогал сослуживцам и гражданским. С началом войны невидимая гравитация соединила его с такими же энтузиастами – кто-то спасал беженцев на Успенке и Чонгаре, кто-то кормил жителей Мариуполя, кто-то добывал броню и ботинки для солдат. Сейчас, спустя четыре месяца, частный энтузиазм превращается в системную машину помощи. Уже есть склад, есть безликие спонсоры, желающие помочь, когда государство не справилось, есть зачатки команды – мы.
– Шарим дальше по кварталам. По-любому ещё не всех нашли, – отвечает Семён на немой вопрос вернувшейся Лены.
Та кивает. Хороший план.
– Давайте в темпе. Когда Юра нас словит, хана всем планам. Всегда у него что-то срочное и неотложное.
Где-то невдалеке пышно бахает. Прилёт. Переглядываемся. Елена – взволнованно, Семён – вопросительно, Настя – с надеждой.
– Не, не, Насть. Тебе по-любому туда нельзя. Тем более щас ещё бахнет, – осаживает её Семён.
– Репортаж… репортаж… репортаж… – скулит Настя, с мольбой ловя взгляды.
Стоим, прислушиваемся. Повторного нет. Заминка.
– Вдруг там люди… – озвучивает Лена то, что думает каждый.
– Мяу, – пищит из-за её плеча Настя.
Подъезжаем. Машину оставляем чуть в стороне. Слава Богу, никого не задело, просто по тротуару. Значит, издалека, наобум. Значит, следующий прилёт будет в другом месте. «Давай быстрей», – подгоняет Семён Настю. Понятно, о чём думает: сейчас здесь же нарисуется Юра. Закон притяжения. Будет сердиться, что девушек подставляем под удар. «Репортаж… репортаж…» – восхищённо ликует Настя, бегая по битой крошке от одного интервьюера к другому. Визжат тормоза уазика, подняв мелкую пыль. Юра.
– Почему без касок? – крикнув из двери, сразу порывается к эпицентру происшествия, но, оценив результат удара, не спеша возвращается.
Делаем сокрушённые лица. Известно, Юра строгий, но добрый.
– Муррр, – сглаживает негодование командира, появляясь из ниоткуда, Настя. Экипирована.
– А тебе вообще здесь быть нельзя. И даже приближаться километров на двадцать, – строго обрубает Юра. – Что я твоей маме скажу?
Настя возмущённо хлопает глазами. Ща скажет, что уже взрослая.
Но видно – Юру уже отпустило. Тем более жертв нет. Как ни крути, хороший день.
– Ладно, давайте к делу, – закругляет Юра.
Приносит несколько упаковок, объясняет, как и куда ехать, пишет позывной-пропуск, поглядывая то на часы, то в сторону солнца.
– Ну, назад по ночи, с позывным пробьётесь как-нибудь, если что…
Вдруг замирает – девушек-то деть некуда. Сам тоже едет в самое пламя.
– Мы тоже… мы тоже… мы тоже… – поняв причину замешательства, вспыхивает Настя. Попасть «за ленту» – пик её стремлений.
– Ну блин, – сердится Юра. Выглядит грозно, а даже матом не ругается.
– Засветло тронемся, – предлагает решение Семён.
Он уже немало набегался за день, сидит на груде бетонных обломков, задумчиво теребя свежие травинки.
– Хорошо. Пораньше. Но только парни, – соглашается Юра, бросая взгляд на Настю.
Та складывает ладошки, изображает кошачьи глазки.
– Нет. Только парни, – повторяет Юра.
Подняв дымку пыли, уазик скрывается. Семён, не вставая, долго кашляет, замирает, уперев лоб в руки. Устал.
– Отец Викентий! – окликает прохожего Лена.
Человек с парой лопат и связкой черенков оборачивается, близоруко всматривается, подходит.
– А, здравствуйте, божьи люди! Тоже поспешили на беду?
Из-под куртки виден подол рясы. Семён с улыбкой поднимает грузное тело, отряхивается, острит:
– Эй, Абдула, откуда здесь? Стреляли!
Священник смеётся:
– Да. И слава Господу, обошлось.
– Подвезти вас? – предлагает Лена.
Мы часто заглядываем к нему в приход. И во все другие. Храмы – первые и главные социальные центры в местах, где прошла война. Здесь, в городе, сохранились и школы – они тоже хорошо знают паству. Но церкви важнее. В каждом селе, где есть храм, священник, как капитан корабля, не покидает своего места, пока рядом хоть один верующий. Храм, по сути, и есть ковчег. Как только маячит беда, люди бегут к священнику за надеждой. В мирное время снова забывают. Обе армии стараются беречь намоленные стены, часто бывает, что от селений остаётся лишь побитая осколками церковь, а в ней несколько прихожан с несгибаемым кормчим.
У попов много невероятных историй. Их негласно свободно пускают через линию фронта. Кого-то отпеть, кого-то крестить. Как-то один батюшка рассказал, как, минуя блокпост на «той» стороне, до него докопался патриот незалежной: мол, «москальска вира – це пропаганда», не хотел пускать. Но дело было неотложное, уговорил того, что на обратном пути выслушает и поспорит. И вот, свершив таинство, вернулся к мятежному и долго-долго аргументировал, какой обряд канонический, какой – пропаганда, рассказывал про апостольское преемство, историю этой земли и суть веры. В конце концов впечатлил парня настолько, что тот попросил помолиться за своего сослуживца, недавно убиенного. Однако тут же замешкался, не зная имени, был лишь позывной. «Помолитесь за Вампира», – попросил он.
Отец Викентий тоже из подвижников. Устраивается сзади на сиденье, осеняет присутствующих крестом.
– Только бахнуло, а батюшка уже с лопатами… Вот это опыт… – подначивает Семён.
– Да я ж с рынка. Лопат у меня не хватает, уработали все. А тут как раз это, – оправдывается тот.
– Как там, шайтана изгнали? – переводит тему Семён.
– А… этого… – вспоминает отец Викентий.
Недавняя история: обратились бойцы-мусульмане, мол, в парня после контузии вселился шайтан. Дикий стал, припадочный, обозлённый. Викентий успокоил их, что по адресу, Аллах един, шайтан, точнее, джадаль, а по-простому – бес, тоже. Прописал освящённую воду, попросил приводить к нему. Тогда уже обрабатывал девяностым псалмом, да не забыл к начмеду обратиться за нужными медикаментами.
– Так что, батюшка, вылечили? – влезает Настя.
– Не знаю. Господь по-своему управил. Погиб в бою. Шахидом, получается, стал.
В этих местах немало солдат-кавказцев. Проповедника им, понятно, нет. Вот, нашли пастыря, более-менее всё уладилось.
Колёса шлёпают по ухабам, мелькают мимо жители с велотележками и бронемашины служивых, молчим, смотрим по сторонам. Огрызки деревьев, пожжённые артиллерией, зазеленелись прям по стволам. Из сваленных тянутся уверенные ветви – с мёртвого тела растёт быстрее.
Храм Викентия в пригороде, тормозим на блокпосту. Рядом уазик военной полиции. Солдат оглядывает багажник, инспектора тоже лезут. «Что это такое у вас?» – спрашивает, указывая на коробки, которые передал Юра. Похоже, «Мавики». «Не знаю, не специалист. Дали – везём», – по-доброму отбривает Семён. «А документы есть? А если что-то не то?» – прощупывает служивый. Семён смотрит на него, как на дурака, сердится, подбирая слова. С Большой земли, что ли? «Так отбери», – провоцирует он. «Чё такие борзые? От какой организации?» – заводится служака. «Как раз узнаешь», – парирует Семён. Те зло застывают, решая, идти на принцип или нет. «Подождите, вам тут передали», – выскакивает Настя, вручает каждому по детскому письму из тех, что малыши пишут на фронт в школах. Те неуверенно берут треугольнички в руки, теребят в пальцах, сердятся. «Одно дело делаем», – говорит офицер, даёт отмашку. Войны бывают и в кругу своих. Но редко начинаются среди решительных. Мелкие страхи запускают войны.
– Вы же по детям в основном? – спрашивает, выгружая свои лопаты, отец Викентий.
– Да нет, как получается, – отвечает Лена, выбирая в багажнике, что можно ему добавить. Тут, при церкви, тоже – и стол для бедных, и стихийный хоспис.
– Есть ещё одно место, где дети, – продолжает поп. – Сектанты, но тоже божьи люди.
В двух словах объясняет, как добраться. Семён, выгружавший крупу и книги, распрямляется, прикидывая в уме названную локацию. Из-под тельняшки вываливается крест, спутанный с армейским жетоном. Размотав цепочки, заправляет назад. Отец Викентий задерживает взгляд, Семён замечает. «Кундуз, семьдесят девятый. Потом Кандагар», – поясняет он. «Файзабад, восьмидесятый, – отвечает отец Викентий. – Потом Кандагар». Оба замирают друг напротив друга, сдерживая улыбки, молча пожимают руки. Слова больше не нужны. В одном строю.
– Ты понял, на что у него расходуются лопаты? – спрашивает Лена, когда тронулись.
– Когда-нибудь и сам там лягу, – отвечает Семён.
– А что, а что? – интересуется Настя.