Женщина чуть улыбнулась в ответ, но не отвела взгляда, продолжая натужно кружить. Нет. Она всё выкупила, прочла. Считала ложь. По кистям рук, по спине пронеслись иголки. Дежавю. Точно те же иголки кольнули тогда, в блиндаже под этим самым Изюмом, когда честно спросил себя: «Неужели наши ушли, неужели всё, за мной никто не придёт?» Самый простой вопрос. И вот, прошиб пот. Как тогда. Трус, настоящий трус.
Как в детстве, в слоях почти полного забвения – мама, желая проучить за злой эгоизм, на какие-то минуты канула в никуда. Совсем один. Бросила! Мама, мама! Незнакомые люди, шумы, но один, совсем один. Мама, нет! Нет. Нет. Ответа нет. Нет ответа.
Столько всего произошло, что непонятно. Просто уже не веришь ни во что. Ни в армию, ни в Бога, ни в конечную справедливость. Вот она, правда-то. Русские своих не бросают? Ну-ну. Что будет с этой женщиной, с ними всеми? В четырнадцатом они тоже флагами махали. Потом по ним так прокатились… Хорошо, под бородой не видно лица. Второй раз им уже не простят. Как тем, в Изюме. Господи, почему снова Изюм. Так и кажется, сейчас спросит: «Компотика не хотите? С изюмом». Чёрт подери. Под артой не так страшно, как сейчас в этом вальсе.
Началось всё с писем. Если б не эти письма, эти неровные буквы, щемящие до отчаяния, может, не припёрлись бы, не предложили чудо. Но как исполнишь? «Хочу большую игрушку и верни папу…», «Чтоб наступил мир, дали воду и свет и чтоб ко мне приехал мой братик и…», «Уже 11, я, конечно, не ребёнок, но хочу…». Вот и всё.
Поэтому сам напросился, сам искал подарки. Собрали с лихом. Кому планшет, кому робота или даже поездку, набор косметики или самую большую мягкую панду. Откликнулись все – и бойцы, и волонтёры, и энтузиасты. Сделали всё, о чём дети писали, помимо, конечно, папы и наступления мира… И вот он, миг, – дети и их весёлая круговерть, низкие длинные лавки, крашенные сотню раз батареи, вон стол со сладостями и широкое окно, поблёскивают дешёвые шары на ёлке, льётся свет и звучит музыка из переносной колонки. Здесь же – подарки, о которых стеснялись мечтать. И шутки, игры, хлопушки, весёлый Дед Мороз. Ради них, этих детей.
Но страшно, что спросит снова. Самый простой вопрос. Элементарный. Самыми простыми словами:
«Вы же нас не бросите?»
И хочешь не хочешь, то же спросят эти расшалившиеся дети, не желающие окончания чуда: «Дед Мороз, а в следующем году придёшь?»
Покачивает, кружит. Разгорячилась сама. Чувствует, что обмяк, взяла крепче. Веселится? Или это слёзы? Ну нет, только не надо слёз. У самого под горлом. Только не надо слёз. Господи…
«Дорогой Дед Мороз! Если ты меня слышишь, если ты существуешь, если ты есть. Узри этих детей. Их ждёт замечательное будущее – ведь ничего хорошего они ещё не видели. Пусть нас, взрослых, не станет, пусть по нам прокатится ад, но, дорогой Дед Мороз, приди к ним. В каком угодно облике. В следующем году и следующем после того, до тех пор, пока они могут верить в чудо. Нам нужен этот хрупкий ритуал. Ибо только вера в невозможное сделало человека. Раз в год, лишь раз в год, маленькие люди ждут чуда, получают его, сами мечтают стать волшебниками. И некоторые, вырастая, сохранят эту мечту. Знаю, ты меня слышишь, Дед Мороз».
Книга чисел
– Ладно, пора, наверное, – говорит Юра.
Но сам медлит, не идёт к выходу. Непонятно, о чём он – собирается выдвигаться «туда» или, наоборот, сваливать? Туда уже и не войти. Арта как раз в ту сторону накидывает. Гуще, гуще. Походу, решили перепахать всё. Наверное, и заходить будут. После разрывов треск, фейерверк. Кассеты.
Здание школы, в котором сидим, бомбили при контрнаступе, окна утратили форму – просто проёмы. На первом этаже что-то типа холла, по бокам угадываются обваленные секции кабинетов. Запах застарелой гари и влажной земли – набросало снаружи от взрывов, кое-где уже и слабенькая растительность. Хрустят под ногами пластиковые бутылки, гильзы, обломки ящиков. Выше – руины, крыли сильно. Крепче здания на останках посёлка нет. Точка встречи. Должны прибыть сюда.
– Может, выберутся.
Обводит всех взглядом, словно спрашивая ответ. Хз. После арты пойдут штурмовые, по ним начнёт работать наша арта. Следом наша зачистка. По ней начнут тяжёлым бандеры, потом запустят своих. И так без конца. Не выберутся. Юра смотрит на часы. Минуту назад тоже смотрел. И минуту до того.
– Плотно бахают, – вслушивается.
Он похож на Деда Мороза в теле медведя. Большой, радушный, весь такой простецкий, гэкает при разговоре. Но эта простота обманчива. Он сложный, опасный, с непростой судьбой. И умный, как сам чёрт. Побыл и на войне, и во власти, и в бизнесе, но с началом этой войны отодвинул дела, нырнул в водоворот. Его работа – судьбы.
– Верба, верба, – Юра запрашивает рацию, – посмотри там есть мои?
Та что-то хрипит в ответ. Ещё.
Понятно, у военных сейчас свои задачи. Но посмотрят. Юру знают. Он вытягивает людей – в основном гражданских, но и солдатиков тоже, если рядом оказался. Армейские, когда обнаруживают, тоже вывозят мирных на броне. Но в такие моменты им не до того.
Эвакуация была два месяца назад. Но людей не заставишь, не увозить же насильно. «Куда я поеду», – отмахиваются. Надеются, что пронесёт. Какое-то природное упорство – остаться в своих маленьких домиках, у своих крохотных огородов. Вот я, вот мой удел, с ним участь моя. Трудно сковырнуть человека с места. Без этого пустота. Своё место, оно только одно, создал такое в жизни, хоть крохотное, держись, не упускай, ничьих в мире нет.
Я их понимаю. У самого детство деревенское. Без этого упрямства на земле и не выжить. Копаешь, сажаешь, обрабатываешь. Везде, насколько можешь освоить. И кажется, ну куда столько, в жизни это не переделать. А нет, потихоньку, шаг за шагом облагораживаешь, обустраиваешь своё. Делай, что положено, на небо не оглядывайся, там свои планы. Будет урожай, нет, дальше не от тебя зависит. Наломает, зальёт – ну, так получилось. Просто продолжай. Да и любое настоящее дело так. Строишь, по крупинке создаёшь, только начинаешь подниматься, то кризис в стране, то законодательство меняется, то ещё что. Волной оближет, видишь – только остов на песке. Но надо продолжать. Иначе никак, зачем тогда всё?
– Щас-щас, – тихо шепчет, кивает, прокручивает что-то в уме.
Дождя нет как назло. С неба срисуют сразу, особо не поездишь. Уже часа два, как назначенный срок минул. Есть повод нервничать. Планировали спокойно, а тут такое. Ещё вчера можно было. Глава семейства, молодая женщина, мужчины здесь вообще редкость, не решилась, замешкалась, включила мелочность. Вот ей собрать кой-какой скарб, вот ценное попрятать, окна заколотить. И детей одних не отдала. Детей, дура.
Юра воззрился в пустоту, молчит. Сейчас уже ясно, если б могли – прибыли бы заранее. Что-то не так. Но понятно, где-то там, за пределами наблюдения, люди борются. Может, бегут, но скорее сжались комочками в содрогающейся темноте. Сейчас самая большая их борьба. Стоим на невидимой границе. Просто ждём исхода. Выйдут или подадут знак, отвезём в жизнь, не выйдут, по ту сторону их без нас доставят. Перевоз. Юра и есть перевозчик. Не мифический, настоящий. Эвакуирует. Может, сейчас как раз Харону в глаза и смотрит, уставился куда-то немигающим взглядом.
– А? – Юра вырывается из своих видений. Но никто ничего не говорил.
Время капает помаленьку. Странно, вроде каждая секунда мучительно тягуча, а счёт размыт, непонятно сколько сидим. Ощущение, как в сказке какой-то или во сне. Будто персонажи. Начнутся события, оживём, а пока в стылом мороке, в безвременье. Просто сидим. Сторожим время. Снаружи мерно ухает.
Если закрыть глаза, можно представить себя дома, у моря. Где-то недалеко волна бьёт пирс. Помню, в детстве поехали с родителями, волновалось тогда, купаться нельзя, стоял, а в темноте передо мной сердилось всё, с разгона шлёпало о причал. Облака взвеси, капли пылят лицо, очки туманит. Удар, вздох бетона, шипение, ещё. Подумалось тогда по-школьному: если в кубометре воды тонна, то какая масса бьёт в мой отрезок бетона? Это ж какая мощь! Так стихия и пленила.
Непередаваемое. Кто плавал в шторм, поймёт. Кораблик только кажется огромным. Для стихии – игрушка. Или даже соринка. Когда бушует – и неверующий молиться начинает. Стоишь в рубке, волны небо закрывают, направляешь ровно поперёк, как жучок, карабкаешься-карабкаешься изо всех сил на громаду, прямиком в небо, дизеля надрываются. На миг всё застывает – винты по воздуху машут! Это когда на самый гребень влез. И тут весь корабль пронзают стоны – металл скрипит, прогибается на излом. Кажется, ну всё, хана! Потом резкая тишина, только небо улетает под потолок, будто кадр меняют. И ухаешь вниз, к следующей волне. Море, море. Будто из другой жизни. А сейчас здесь.
– Смотри-ка, ближе кладут…
Рано или поздно будут наваливать и сюда. Но пока ещё можем выехать. Те, кто там, сидят сейчас в блиндажах или погребах, уже просто покорно ждут. Преданы высшим силам. Пронесёт – хорошо. Не пронесёт – понять не успеешь. Вот и вся война. Нехитрое в общем-то дело. Поставили задачу – иди. Дошёл – окапывайся, сиди терпи.
Юра встаёт, словно порывается куда-то, но замирает, задумавшись. Снова садится. Теперь уставился взглядом в рацию, будто на ней экран. Смотрит не отрываясь. Что-то видит. Когда-то был игроком. Не в покер или рулетку, где есть стратегии, а в обычные автоматы, где тычешь наудачу, типа «однорукий бандит», слот-машины. Это на него не похоже. Не поверил бы, но однажды он сам проговорился. Я слышал, он кому-то объяснял:
«У аппаратов тоже есть своя логика. Выиграть можно, но немного».
В Горском девочка живёт, иконы рисует. Тоже как-то приехали эвакуировать, те отказались. Мамки нет, немолодой уже отец и трое дочерей. Нет, говорят, не надо эвакуировать, мы остаёмся. Только краски нужны. Какие, блин, краски? Верят, что под защитой. Посмотрели – действительно, красиво пишет. Худенькая, лет четырнадцать. Вроде и канонически, что-то неловко немножко, но даже живей получается. Всё сплошь святой Георгий да Богородица. С мамки своей, наверное. Защитники. Оба на небе. Что тут поделаешь?