– Ничего. Давайте-ка посмотримся, – говорит Ольга.
Внутри неожиданно чисто, ничего лишнего, всё строго на своих местах. Снимаю обувь, прохожу в гостиную. В углу на полочке дремлет деревянная иконка, по сторонам от неё, на стенах, по две полотняные. Дом, не разделённый на два, устоит. Громко тикают в пустом пространстве часы.
– Возьмите вот… Иконку. Сама вышила, – удерживает хозяйка на выходе. – Тем более Троица. Ведь как раз. Ну это. Я бы, конечно, по-другому. Но. Не знаю даже. А крыша, дом… Это ладно всё. Плотника бы только. Да ладно. Вот другое, это да… Люди же… Это никогда. Это не простить.
«Габапентин 300 по 1 таб. 3 р. в день; линкомицин 500 по 1 таб. 2 р. в день 7 дней после; диклофенак ретард 100 – 1 таб. 1 р. в день после еды; триметазидин 80 – 1 таб. 1 р. в день 60 дней; при сильной боли – дексалгин 2 куб.».
Здесь люди часто дарят друг другу освящённые иконки – вот, мол, пусть будет тебе защитник такой-то. Вполне их понимаю, если честно, не знаю, на что ещё они могут надеяться. Перепадает оберегов и нам. В бардачке газельки уже пантеон святых. Но есть рукодельники, которые сами для души или под заказ вырезают, пишут или вышивают образа.
– Оль, заметила? С некоторых пор нам дарят иконы, где выписана ты.
Чистая правда. Дарёные лики теперь стали подозрительно похожи на нашего врача. Здесь её ждут. Надеются.
– Святая женщина… – добавляю в шутку.
Она задерживает взгляд, поджимает свою обычную улыбку, отворачивается к стеклу.
– Только не называй меня больше святой. Такая святая, закачаешься.
Зашуршала обёртка, хрустнула плитка шоколада. На меня не смотрит, взгляд в потолок. «Получили вы эти дары не в награду и не за труды…» – написано там.
– Давай, если через Михайловку, заедем, сала копчёного возьмём, – переводит она тему. – Лучшее в мире, проверено. Там пациентка одна, мы ей кресло-коляску привезли, она всё не верила. Говорила, уже много волонтёров приезжало, обещают, а всё никак. И вообще, говорит, как же вы привезёте, мост через Васильевку перекрыт, это как-то объезжать с Запорожья… Только потом я поняла…
– Бабуся думала, ты с украинской стороны?
– Да. Потом, когда медикаменты выписывала, объясняла, что вместо прежних даю русские аналоги, тут она и говорит – а ты что, русиночка, что ли?
«Русиночка». Красиво. Реальность поменялась, а старики и не в курсе…
– Не сама делает сало. Но угостила и посоветовала. Там вся Михайловка коптит. Особые рецепты у них… Притормози, давай у местного спросим.
– Скажите, как на Михайловку? – торможу возле мужика, ведущего велосипед.
– Эт смотря на какую, – чешет под кепкой, прикидывая, сколько назвать Михайловок. К багажнику примотано ведро, в котором топор и ножовка.
– Нам вообще-то в Константиновку…
– Прямо на Константиновку и правьте. Сейчас вроде не стреляют.
– А вы не плотник, случайно?
– Не… Скажите, надолго это всё?
Следующая старушка долго открывает дверь. Еле двигается, опираясь на палочку, но разговаривает чётко, голова в порядке. В квартире очень чисто. На расспросы о здоровье пожимает худыми плечами, не жалуется, ничего не просит, только хочет, чтоб ей вернули сына. С её слов, он в районной больнице с эпилепсией.
– Сына можете мне привезти? – в конце любой фразы повторяет она.
Ольга уговаривает осмотреться, достаёт приготовленный для неё набор лекарств. Бабуля смущается, когда я ставлю в прихожей пакет с продуктами. Долго искренне отнекивается, видно, что ей неудобно. Успокаиваю: «Даром получили – даром даём». Это не совсем так.
– Сына можете мне привезти? – хватается за наши рукава.
– Простите, не в нашей компетенции, не можем, – говорит Оля.
В примечаниях указано: «Муж умер, сына убили».
– Не знаете, где-то тут плотник живёт?
«Циннаризин 75 по 1 таб. 2 р. в день; дигоксин 1 таб. 1 р. в день 5 дней потом 2 дня перерыв; сальбутамол по 1 вдох 2 р. в день».
– Тётеньки, в Константиновке бывали? – спрашиваю у картинных бабулек у подъезда.
– Як же. Конечно, бували.
– Знаете, где там плотник живёт?
– Плотник? – озираются друг на друга. – Не, плотника не знаем.
– Ладно. А ехать вот туда, как на Васильевку, правильно?
– Инших попытай. Мы не ездучие.
Те, кому мы помогаем, вовсе не добры. Обычные люди. Слабые. Не всегда добро меняет их. Но пробовать надо. Ставлю перед тётями по пакету с продуктами. «Вы такие красивые», – говорю. На самом деле не хочу, чтоб испытывали нездоровую ревность к следующему пациенту. Благодарно кивают. По обшарпанным ступеням поднимаемся на четвёртый этаж панельки, звоним. «Опять жаловаться будет», – говорит Ольга.
Крохотная бровастая и носатая старушка – платок, вязаная шаль, всплескивает руками, освобождает проход. Не так уж и бедно живёт. Всё не новое, но целое, есть даже телевизор. Боюсь представить, что он показывает – сюда не дотягивается российское ТВ. «Всех их бросили свои же дети», – тихо констатирует Ольга. Заношу сетку картохи, хлеб, полкоробки тушёнки. Ещё купил хороших помидоров и банку сметаны. Хоть это не было указано, но знаю, в этой местности считается варварством употреблять без сметаны картошку, да и вообще всё. Пока вношу продукты, Оля начинает осмотр. Бабуся плачет, сетует на судьбу, правительство и плохих людей. Объясняется по-украински. Дочь погибла в Киеве. Задерживает старушечий взгляд на нас. Понятно, намекает, что косвенно виноваты мы своей войной. Нет родственников, нет документов и пенсии. Может, привирает – в наших пометках большая история посещений, а она вновь говорит, что всеми брошена. Рыдает по-настоящему.
– Вы у бога виритэ? – внезапно всхлипывает она.
Её не поддерживают соседи, во времена Украины она сдала в СБУ многих знакомых за прорусские настроения. Это указано в примечаниях. Там же: «Посодействовать в оформлении документов. Помощь продолжить. Крайняя бедность, депрессивное состояние. Ничего от неё не принимать. Пыталась отравить волонтёров».
– Ну вот, уже намного лучше, – говорит Ольга.
«Атаракс – половину таб. утром, половину в обед, 1 таб. на ночь; валсартан 160 – половинка табл. 1 р. в сут.; ибупрофен 1 шт. 3 р. в сут.».
– Почему ты ей не ответил? – интересуется Оля, садясь в машину. – Не веришь в Бога?
– Не верю. Абсолютно. Посмотри вокруг.
Шлёпают колёса по убитому асфальту, гулко дребезжит кузов, газелька набирает скорость. Ольга чуть склонилась, смотрит вдаль. Там ничего нет, просто дорога.
– Не смущает, когда спрашивают имя, чтоб за тебя молиться?
Здесь часто просят сказать крёстное имя, наше и наших детей. Записывают, говорят, будут просить за нас. Раньше признавался, что некрещёные. Удивлялись, замирали на миг, но спустя секунду: «У Бога нет чужих детей. Дайте хотя бы их запишу». Сейчас уже не огорчаю людей, называю без пояснений.
– Это больше необходимо самим этим людям, – говорю.
Ольга кивает, молчит, глядя на проплывающие мимо поля. Вспоминается, как однажды отгрузили помощь в храм, священник спросил имена. Рядом со мной башкир Ильдар разводит руками. Поп говорит: «Вы христиане. Просто скажите имена».
– А я вот верю, – говорит Ольга. – Иначе с ума можно сойти. От этой тотальной несправедливости, страданий невинных. А подлецов сколько вокруг, мама дорогая…
Наверное, подразумевает мужичка, который устроил террор в своём селении. Мы поначалу через него помощь и распределяли, вроде как он старший, всем руководит. Потом узнали, что всё продаёт, да ещё и у оставшихся пенсионеров отбирает имущество и присваивает пенсии.
– Такое ощущение, что здесь два мира столкнулись, – продолжает она. – Кто-то всё своё отдаёт, жертвует, как наши ребята, или те горожане, что ноги сбивают, бегают, помогают всем, как могут, бездомных собак даже собирают, а помнишь, женщина одна всех брошенных лежачих стариков собрала, почти всех выходила, пока мы не появились… Смотришь вокруг себя – идеальные люди, лучшее общество, уже и не верила, что такие люди на Земле есть. Мальчишкам посылку передаёшь, они разворачивают, там записочка и вязаное от бабульки какой-нибудь из Сибири. Аж до слёз. Воюют-то только мальчишки, хоть им даже и пятьдесят. Романтики. За свою страну, за мир. Хотят быть на светлой стороне. И всему этому противостоит какой-то ужас. Есть же командиры, которые за строку в отчёте гонят на гибель. Чуть вякнул, возмутился – получаешь такое задание, что не вернёшься. Трусливые чиновники, которые всё под ковёр. Гасят всё хорошее, чтоб ничего яркого рядом, ничего без контроля. Крысы тыловые. Если не в руки даёшь, что гражданам, что бойцам, даже не знаешь, дойдёт ли до человека. Те же люди, что при Украине сидели, сейчас лижут задницу новым властям, жёстко давят любой голос. Да и просто всяких скользких типов в достатке. Почему не сбежали? А сколько бессердечных. Равнодушных. Своя копейка если – хоть умирайте там, ему всё равно… Короче, непонятно ещё, где настоящая война идёт, – итожит она. – И как это побеждать?
Морщусь. Больная тема. Иногда и вправду руки опускаются. С кем воюю? Представил, как с той стороны едут на газельке такие же волонтёры, с которыми, бывало, общался в мессенджерах. Там похлеще, чем у нас, намного серьёзней. Вот они везут продукты и медикаменты туда, откуда ушло государство, передают тёплые вещи и квадрокоптеры своим парням, которые так же отдают долг своей стране. Их командиры присваивают зарплату, международная помощь продаётся на всех рынках, а в правительствах сидят люди, согласовывающие свои действия с кем-то далёким. Бойцы, вчерашние жизнелюбы и работяги, конвейером идут без всякой подготовки. Где-то в высоких кабинетах получают картинку и на не нашем языке: «Население тридцать пять миллионов. Прогнозируется сокращение до десяти… Приемлемые потери».
– Вот вроде следующая точка, – вырывает меня из размышлений Оля.
Война идёт между двумя мирами. Враг не всегда напротив. Я чувствую, как он окопался в моих родных городах, пророс в этих разбомбленных селениях, рьяно и явно борется за лучшие кресла всех кабинетов, уже внедрился в безопасные уголки огромных армий. Чувствую его здесь, в скромных учреждениях с добрыми названиями, на сельских рынках, в нечаянных фразах случайных людей, таких же обездоленных, как их окружающие. И больше всего боюсь, что небольшой плацдарм врага есть в каждом, в том числе во мне. Знаю, он ждёт.