– Ох, он и осерчав! Сброю направив, кричати стал: «Сепары, ждуны! Я ж добре до вас, а вы пидманулы». И казал, що попомните ще, всё одно погинете, русские всих убивати будуть, особливо вас.
«Действительно, неплохо. Надо бы камеру включить. Или хотя бы диктофон».
– Подняв сброю – и ось автоматом расстреляв нам тута: батареи, стёкла, меблю. И ушёв.
«Ничёсе. Не успел записать». – Я отпил ещё, спешно копаясь со смартфоном.
– Дид мене тогда казал: «Ховаемся, бабко, в пидвал, зараз танками дома расстриливать будуть». Я ему: «Навищо нас расстрелювати?» А дед: «Що я хохлов не знаю? Я сам хохол».
«Хуже лучше не придумаешь. Кустурица прям». – Я домахнул остатки самогона, глянул на экран – запись идёт.
– Мы в пидвал спустилися, тиждень сиделы. Але е Господь на свите. Руинували тильки пятиэтажкы.
Смешней некуда. Только не смешно. Сказать нечего. Не, нормального сюжета тут не выходит. Двусмысленно как-то.
Она умолкла, перекрестилась, встала с табурета, взяла обеими руками мутную бутыль, щедро плеснула мне чуть не по край.
Отвернулась к окну и скрипуче засмеялась. Мелко и сухо засмеялась.
Смутился. Немного не по себе. Оглянулся на вход, пробежал взглядом по кухоньке, стараясь не смотреть на бабусю. Без слов протянул руку и разом, в несколько глотков, выпил.
Песни Мирмидона
Угрюмый волчий рассвет. Граница лесополосы. Хруст подмороженной листвы под ногами, хаотичная поросль серых ветвей, за деревьями – заснеженный просвет чистополья. Двадцать девять уходят на штурм. Подстёгивают тубусы гранатомётчики, ждёт команд пара мохнатых снайперов в ленточном камуфляже, упёр раскладушку в землю пулемётчик, переминаются с ноги на ногу лёгкие штурмовики. Среди кругляшей шлемов несколько кепок – отчаянные игроки с судьбой. Последний инструктаж: «Все на месте? Проверить оружие, боекомплект». Отряд согласно отзывается, наконец воцаряется тишина.
«Ну что. Пора?» – тихо спрашивает себя Князь. Кивает себе: «Пора». Встаёт лицом к строю.
«На одно колено» – командует он.
Парни приседают, подчиняясь командиру. Несколько секунд молчания. Окидывает взглядом бойцов, спокойным голосом начинает:
«Господи Боже Великий Царю Безначальный. Пошли, Господи, Архангела Михаила своего на помощь рабам твоим мирмидонцам. Наставь и поддержи нас, какие бы не получили известия в течение дня, научи нас принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, что на всё Святая воля Твоя…»
Накануне вечером закусились о работе.
– Я в плен не буду брать. Пидарасы, они и есть пидарасы, – говорит Тюмень.
На широком лице играют всполохи света, выставил ладони к раскрытой дверце буржуйки. Расстроен. В темноте землянки ворочаются бойцы на топчанах, зарывшись в спальники и куртки. У лежаков торчат вертикально броники и обвес, ближе к печке, чтоб не сырели. Неровные стены подбиты тонкой теплоизоляцией, где-то просто тентом. С кривой трубы свисает на проволоке пара носков. Несколько секунд парни молчат.
– Нельзя брать больше, чем требует война, – тихо парирует Ваня. Поджарый, щетинистый и черноглазый, почти не виден из темноты. Вне войны его зовут Вакиф.
«…О, Велики Архангеле Михаиле, шестокрылатый первый Княже и Воевода Небесных сил, Херувим и Серафим. Буде нам помощник во всех обидах, скорбях, печалях, на распутиях, в пустынях, на реках и на морях тихое пристанище…»
– А чё их жалеть? Они нас жалеют? – продолжает Тюмень.
– Никто и не жалеет. В бою. Но если уже не представляет угрозы, зачем? – настаивает Ваня.
Прошуршала в темноте обёртка, полетел к огню скомканный шарик. Кажется, шоколад «Офицерский», тридцать грамм. Хрустнула тихо плитка.
– А мне вот жалко. Те же русские, просто легли под пидоров, – вступает, прожёвывая, Шахид. Наверное, сердится, на сладкое потянуло. Он вовсе не шахид и вообще не мусульманин, погоняло по случаю. Говорят, оправданное.
– Значит, не русские, – хмуро усмехается Ваня.
Скрипнул от ветра тент. Снаружи тихо и опасно. Когда долбят, как-то даже спокойней – видно куда и от кого. Хотя вроде и уютно. Шелестит снаружи своей обычной ночной жизнью лес, шипят дрова в печке, ворочаются ребята.
– Всё согласно коневской жевенции, – добавляет Тюмень. – Как ты, так и тебе.
«…Избави нас, Арханегеле Михаиле, от всяких прелестей дьявольских. Егда услышишь нас, грешных рабов твоих мирмидонцев, молящихся тебе…»
Шахид хрустит ещё одной обёрткой:
– Не. Бойня какая-то. Не по себе аж.
«…Молящихся и призывающих тебя, ускори на помощь нас, и услыши молитву нашу. О, Великий Архангеле Михаиле, победи всея противящиеся нам…»
– А прикиньте, дети письма пишут, – мальчиковатый голос бурята Шивы, – листок разворачиваю, а там: «Победы, возвращения домой…», всё такое, и крупно так написано: «Дайте там всем пизды». Ну прикинь? Это ваще!
Кто-то хмыкнул в темноте.
– У меня всегда треугольничек под бронёй, у сердца. Это как смысл, – добавляет Шива.
«…Силою Честнаго и Животворящега Небесного Креста Господня…»
– Мне тоже детское письмецо попало, из головы не выходит, – мягко объявляет себя обветренный всеми войнами Михалыч. – Теперь с собой ношу. Бывает же, с ошибками пишут. Так вот, вместо «берегите» написано «берегитесь себя».
– Да уж, – постучал пальцами о лежак – Шахид.
«… Молитвами Пресвятый Богородицы, Святителя Николая Чудотворца, Святых Великомучеников Никиты, Ефстафия и мучеников…»
– Парни, слышали историю? – снова влезает Шива. – Десять дней наш трёхсотый лежал вперемежку с укроповскими. И там тоже оказался живой один. Так вот, они перевязывали друг друга. Наш так и выжил. Тот, хохол, умер. Десять дней парень снег ел, пока наши снова не зашли. Уже не в сознании был. Позывной «Бабка» вроде.
– Про эту войну лучше истории и не придумаешь, – тихо говорит кто-то из темноты.
«…Преподобных отец и Святых Святителей и всех Святых Небесных Сил…»
– А вообще, кто сказал, что война – это зло? – продолжает Тюмень.
– Ну… потому что ничего хорошего в войне нет, – отвечает за всех Михалыч.
– Ну да. Поэтому ты на все войны первый. Да и нас за уши отсюда не оттянешь. Домой приезжаю – две недели, всё. Опять только и думаешь, как бы снова вписаться, – включается Ваня-Вакиф. – Да и мир такой, что лучше уж война.
– Знаете, видел такое. – Шива привстаёт на локте, чтоб быть убедительней. – Командир наш на стекле запотевшем что-то рисовал. Ну вроде цветочки там или солнышко. Потом спохватился, стёр и оглянулся, чтоб не видел никто.
«…Аминь…» Верующие из бойцов крестятся.
– Война – ни хорошо ни плохо. Данность. Все только и делают, что воюют. Лишь говорят «нельзя», чтоб другие не были готовы, – говорит из темноты Михалыч.
– Вот-вот, всё обман, – подхватывает Тюмень. – Если бы люди не любили убивать, не было бы фильмов. Всех этих боевиков. Учебник истории из чего состоит? Посмотри, о чём все фильмы, книги, все герои. Лучший всех убивает, забирает женщину.
– Скажешь, нравится убивать?
– А чё, нет, что ли? – вставляет за Тюменя Шива.
– А хз, честно, – шепчет сам себе Шахид.
«…Братва. Мне нужна злость, мне нужна дерзость, мне нужна стремительность… Нужна победа…»
– Знаю только одного бойца, который после двух ранений продолжает верить людям, – произносит Михалыч.
– И кто же это?
– Мохнач, наш пёс.
Лёгкий смех, кряхтение.
Тюмень нагнулся за парой поленьев, заглянул в печь, выцеливает, куда их лучше вложить:
– Но и не думаешь, когда убиваешь. Просто ты или тебя, – говорит задумчиво.
«…Та лесополка наша уже. Нам просто осталось до неё добраться. Не жалеть себя, но беречь. Не жалеть никого, беречь себя и братишку. Быть внимательными, дерзкими, смелыми и злыми…»
– Умирать не страшно. Просто жить хорошо. Страшно подвести своих, – добавляет Тюмень.
– Ладно, давайте спать уже. А то журналист сейчас всё услышит, решит, подонки какие-то.
Тюмень осторожно потянул полено назад из дверцы, смахнул пальцами какого-то замешкавшегося жука, внимательно осмотрел, задвинул полено обратно.
– Так и есть.
«…Слушаем боевой приказ – совершить марш в направлении пидараса, навтыкать в хвост и гриву и вернуться назад. Всё. Задача простая. Выполнимая. Все услышали? Командиры отделений, личный состав к выдвижению. Вперёд».
«Кто умрёт, тот пидарас», – кричит кто-то из бойцов.
«Кто умрёт, тот пидарас», – подхватывают хором остальные.
Белый квадрат на чёрном фоне
Иногда стараюсь вспомнить, представить детали, но не могу. Могу рассказать, описать, но как только пытаюсь в воображении воспроизвести картинку – пустота, вырезаны фрагменты.
В тот день у меня болели зубы. Не сами зубы, а корни. Казалось, всю ночь добывал ими руду и теперь натруженно гудит где-то в дёснах. В принципе, работе это не мешало. Даже напротив, помогало не особо концентрироваться на видимом. Если бы не Андрюха, может, вообще не обратил бы внимания.
– У тебя нервный тик, что ли? – неожиданно спросил он. – Желваки ходуном.
– Да нет, – удивился я, – зубы чуть болят.
Когда он спросил, только тут и ощутил, что корни ломит. Мы в это время снимали фото-видео на заправке в пригороде Северодонецка. Материал получался хайповый – складская постройка выкрашена чёрно-красным, крупными буквами: «Правый сектор»[1], рядом в канаве брошенная БМД с перебитой гусеницей, сама бензоколонка сильно постреляна, валяются боеприпасы всякие, разбиты стёкла, груды вещей и бумаг по полу. Как-то так.
Тела казнённых лежали в топливных ёмкостях – со связанными руками, наполовину утопленные, смотрели на меня с трёхметровой глубины, когда открывал большой квадратный люк и ловил свет, чтобы хорошо навести камеру.
– Материал, конечно, огонь, – кивает Андрюха, потирая виски.