понимается как присутствие некоей жизненной драмы. Бегство в неизвестность из своего дома в преклонном возрасте – само по себе катастрофа. Но, видимо, моё восприятие здесь уже замылилось, у многих кто-то погиб, разрушен дом или произошёл какой-то ужас, и эвакуация видится благоприятным положением дел. В общем, казалось, что за молчанием стоит что-то ещё, не хотелось быть назойливым. В ней чувствовался некий покой, отсутствие беспомощности, подумалось даже, наверное, свою неспособность ходить она спокойно заменяет книгой. И наверняка со всеми на «вы», но не из-за утончённости или гордыни, а ради независимого равного положения по отношению к собеседнику. Порой она поглядывала на попутчика, он явно её томил, однако не сказала и слова, лишь куталась в большой узорчатый платок да переводила взгляд за окно, длительно провожая дорожные указатели и вывески названий посёлков, что-то вспоминая.
Объединяло моих пассажиров то, что они не просили о своей эвакуации. Не отказались, а в нужное время просто не стали просить. У старика где-то на Белгородчине есть родственники, женщина, как понял, одна. Конечно, дело добровольное, но с отбытием соцработников, которые их навещали, им пришлось бы совсем туго. Тот факт, что сейчас они сидели рядом в автомобиле, – чистое стечение обстоятельств. Когда три часа назад я вошёл в хату к старику, он сказал, уже много лет мечтает подорвать фашистскую власть и всё, что ему надо, – десять кило тротила, больше трудно везти с собой в коляске. Насилу уговорил буйного партизана. Женщина же не стала отговаривать меня, просто позволила забрать, не особо интересуясь подробностями. Кажется, её волновало что-то намного более серьёзное, чем собственное благополучие.
Путь наш лежал в тихий уездный Старобельск, прообраз ильф-петровского Старгорода, не особо изменившийся с тех пор, но наверняка напуганный недавним, точным и прямым, как гвоздь, ударом «хаймерса». Был поражён штаб оперативного управления войсками, что обеспечило дезорганизацию и начальный успех злосчастного наступления. По пути в этот милый городок, где моих беспомощных пассажиров должны были принять в специализированные учреждения, нужно было заехать в Сватово. Там уже работали наши ребята, возможно, меня ожидало пополнение пассажиров. Начинало темнеть, броник лежал на пассажирском, рация ни разу не потревожила. Всё спокойно, до комендантского вполне успеваем.
Сватово – ничем не примечательный городок, глазу не за что зацепиться. Советское наследие в виде просторно расставленных панелек, редко достигающих пяти этажей, фруктовая поросль и поросшие плющом стены, крошечный вокзал, четырёхгранные крыши частного сектора, прямоугольничек администрации – бывший райком – в окружении елей. Всё серенько, убитые дороги, пыль. Ещё несколько дней назад Сватово представлял собой реплику ветхозаветного Вавилона, кипение языков и народов. Не дожидаясь участи Купянска и Волчанска, город покидали жители. Ситуацию усугубило то, что в Сватово к этому времени уже стеклись беженцы из того же Купянска, Шевченково, Изюма, Балаклеи, Лимана, Кременной. Километровые пробки, панические слухи, вереницы людей и машин – военных в одну сторону, мирных в другую. Библейская сцена.
Когда наша газелька миновала блокпосты и поднялась на высоты, оберегающие Сватово с запада, на землю уже сошла темнота. По светлому времени мне должны были открыться рассыпанный внизу город, линии дорог с грудами домиков и яркая даль полей, расчерченных лесополками. Но открылось совсем иное. Внизу в чёрных ладонях темноты лежал гранёный бриллиант. И ничего больше, ничего за пределами этого, только пустота космоса. Не сразу я вернул себя к реальности видимого, соображая, что передо мной и как это могло получиться. Бриллиант оказался вычерчен ровной геометрией ниток уличного освещения над абсолютно тёмными, безжизненными домами, покинутыми жителями. Никаких светящихся пригородов, никаких фар машин. Абсолютное холодное одиночество. Может быть, просто такой способ светомаскировки. Город был похож на мёртвое тело в торжественном саване.
Почему-то вспомнилось отвердевшее лицо бойца, случайно виденное в госпитале. Пожилая медсестра причитала: господи, красивый какой, а дочек бы ему, дочек. Дочек бы… Я смотрел – вроде обычный парень, мир его праху, самые заурядные черты лица, какая красота? Но в чёрном обрамлении пластикового пакета была какая-то концентрация, подчёркивающая вселенское одиночество и уникальность именно этого лица. Действительно, красивый человек.
Бриллиант, приближаясь, распадается на безликие фрагменты. Зашлёпали ямы городского асфальта, выстроились по сторонам погасшие дома. Бросив взгляд назад, вдруг увидел, что затихший было дедуля глухо сотрясается, прижав к лицу ладони. Ни плача, ни слов, лишь содрогания и сиплые вздохи, похожие на звук кашляющей кошки. Бесплотные сухие старческие слёзы. Женщина осторожно держала руку на остром плече старика.
На мой взгляд, она ответила что-то успокаивающее, не расслышал, но понял – беспокоиться и лезть к деду будет лишним. Бывает. Я потянул рацию, вызвал наших. Всё норм, уже ждут в условленном месте. Протарахтел мимо армейский грузовик без света фар. Тут и там замелькали фигуры армейцев.
Точка была назначена у опустевшего пункта временного размещения. Подъезжая, увидел силуэты, несколько сигаретных огоньков. Наши. Командирского уазика не видно. Запарковавшись, оставил пенсионеров, пошёл сверять планы. Как оказалось, инвалидов в пустом городе немного, пассажиров ко мне не добавится. Желательно дождаться Юру, и, если от него не поступит каких-либо ещё указаний, можно двигаться дальше. Достал сигареты.
– У тебя как? – спросили меня.
– Нормально. Спокойные, вроде без закидонов.
Поделились впечатлениями. В Белокуракино, где скопилось много беженцев, раздавали хлеб и проднаборы, случилась потасовка. Кто-то обиделся, что выдают по одному набору, хотел больше «для того, кто не смог прийти». Когда показалось, что дары подходят к концу, толпа уплотнилась, задние начали выхватывать у передних. Насилу угомонили. Другому экипажу попались капризные пенсионеры-супруги. Всё им не то, подали не так, допытывались, что им гарантируют на новом месте да куда жаловаться. Такое бывает. Когда делаешь добро, непроизвольно верится, что и люди, которых выручаешь, добры. Это большая ошибка.
– Слышите? – сказал кто-то. – Опять играет.
Затихнув, ребята прислушались. Ветер доносил обрывки мелодии. Я сразу узнал его. Это альт. Он поёт человеческим голосом. Мелодии не было, скорее проба, поиск каких-то тем.
Когда-то я пытался учиться играть, у мамы была мечта, чтоб сын играл на скрипке, а дочь на гитаре. Не вышло ни того ни другого. Остались лишь ощущение звука, проходящего через тело, ориентация в гаммах и память о боли натруженных подушечек пальцев. Учитель говорил, слишком зажимаю. Необходимо расслабиться, отдаться. Но я всё вжимал и вжимал тугие струны болючей мозолью.
Этот скрипач играл легко. Где-то в районе центральной площади, звук долетал фрагментами. В опустевшем городе это выглядело так странно и необычно, что возникло ощущение: происходит что-то очень важное, большое. Сел в машину, ничего не говоря старикам, проехал два квартала и остановился за деревьями, обрамляющими площадь. Тихо открыл боковую дверь. Дедуля очередной раз пребывал в лимбе, обратился к женщине:
– Там скрипка. Оставить открытой?
– Спасибо, – чуть удивлённо взметнулись брови.
Альт гнусавит на высоких нотах, его лучший диапазон первая-вторая октавы, здесь звук глубокий и мощный, потому и альт. Теперь его было слышно совершенно чётко, будто прямо перед собой, хотя самого скрипача не видно. Фонари над площадью не горели. Тьма навалилась так, что было и непонятно, где находишься. Да, импровизирует. Пустой город, тёплая осень. В душе что-то складывалось и раскладывалось, растворяясь в этой высоченной пустоте. Он всё играл. Где-то на другой стороне пыхнула сигаретка ещё одного безмолвного слушателя. «Спасибо», – сказала женщина из моей «Газели». Не «да» и «нет», «неужели», или «хорошо», или «как интересно». Просто «спасибо». Я обернулся. В темноте не было видно выражения её лица. Что-то беззвучно сказали губы. Альт забирал всё глубже и глубже, и правильным было остаться в этом месте, никуда больше не ехать, просто взять здесь и умереть.
Лёд под её пальто
Немало времени прошло, как вернулся, почти не говорим о войне – она замолкает, не желает ничего слышать. Но хочешь не хочешь, иногда какие-то вести сами врываются в жизнь. И всё идёт наперекосяк. Зло шипит: «Ну-ну… Когда-то уже обещал…» И замыкается вся, напружинивается. В такие моменты снова и снова всплывает в памяти давний случай – тех лет, когда только стал ездить «туда». Такое не особо хочется вспоминать, ведь сейчас у нас всё по-другому…
Сейчас она совсем другая, всё теперь у нас хорошо. Говорю ей: «Только не заводись, слышишь. Только не заводись…» Сначала она бьёт меня по лицу неловко, будто отмахивается, даже не глядя в глаза. Потом вопит и наносит сильные удары беспорядочно в лицо, грудь, шею, да и вообще. Ловлю её руки, пытаюсь зажать. Знаю, это будет не долго. Это у неё не долго.
Всё опять началось с пустяка. Просто оплачивала коммунальные. Конечно, с моего, я стараюсь, чтоб все расходы с меня, а её финансы чтоб по усмотрению – одежда, подарки всякие, мелочи и маленькие приятности, пусть чувствует себя защищённой женщиной. Так вот, оплачивает она коммунальные и говорит: «А что это у тебя за перевод – Анастасия Олеговна З., три тысячи?» Я-то знаю, кто такая Анастасия Олеговна, делаю вид, что не в курсе. Вообще, у меня много всяких переводов по онлайн-банку, половина всех работяг, кого на подряды беру, просят, чтоб на карту жены перечислялось, короче, обычное дело. «Не знаю, – говорю, – по работе, наверное, жена чья-то, уже не упомню». Любимая посмотрела так внимательно, наверное, хотела сказать, что платёж только вчера был, должен помнить, но промолчала. Отвернулась, дальше чеки скринит.