Я вообще не люблю, когда она так отворачивается. Оставляет в себе невысказанное, варит-варит его потом неделями. Когда-то давно у нас даже с потомством из-за этого не получалось. Мы и проверялись, по здоровью всё нормально, док сказал все агрегаты у нас как новые, будто из магазина, только плодись. Но отозвал меня в сторону, шепнул: «Стресс у вашей половинки, напряжённость, сжатая тревога. А природа не дура, не даёт потомства, если опасность чувствует. Вам бы, – говорит, – отдохнуть, расслабиться. Отбросить тревожные мысли – и всё получится». Ну, тогда съездили в отпуск, отпустило в конце концов, результат есть. Но теперь как-то всё не на шутку закрутилось. Охота ещё одного, а лучше больше. Ведь если что случится, то хотя бы дети… Ну ладно, не хочется об этом думать.
Кстати, когда анализы сдавали, смех и грех прям, неловко вспоминать. Там меня проводили в комнатку – журналы лежат, салфетки, давай, говорят, пятнадцать минут тебе. Любимая в коридоре где-то сидит, ждёт. Я так и сяк, минут двадцать промучился, не получается, и всё, выхожу, говорю, прости дорогая, не могу я так, я ж не биоробот, чувствую себя крысой лабораторной, не выйдет ничего. А она – я тебе помогу, пошли. Не знаю, как это на результатах сказалось. Но настроение ещё долго было весёлое, да и всегда теперь, как вспомним этот случай, сразу улыбка.
Что-то я отвлёкся. Мою девчонку не так-то просто провести. Прошло какое-то время, она мне объявляет: «Знаешь, я тут историю по банку проверила, у тебя регулярные платежи этой даме, примерно раз в месяц – есть днём, есть вечером, всегда по три тысячи. Признавайся, проститутка?» Я: «Милая, нет, конечно. Проверь, где я был в это время, наверняка дома, рядом с тобой. Не помню, что за имя. Наверняка кто-то из подрядчиков, просто на жену платежи». У самого сжалось всё, но гну свою линию, не хочу палить контору. А она: «Знаешь, с тех пор как ты уехал тогда, кинул нас просто, ты сильно изменился – молчишь всё, в телефон уставился, какие-то ничтожные новости без конца пересматриваешь, ничего тебя не волнует в нашей жизни. Что в тебе сломалось? Я, – говорит, – между прочим, на работе устаю, чтоб у тебя было свободное время. Помнишь, ты хотел расти. А сейчас взял работу, какая была, ничего большего не хочешь, ничего тебя не интересует».
Тут я сам сердиться начинаю. Знает же, что интересуюсь, и даже очень остро. И что это для меня важно. А вообще-то важно для всех нас, потому что всё только начинается. Просто сама отрицает, боится об этом думать. И говорю: «Точно хочешь знать, куда по три тысячи бросаю, тебе ответить?» Но, ей-богу, сам ещё не решил, врать или нет. Хотя и врать-то не умею, болван ещё тот, глаза выдают.
Но и правда-то болезненна. Она сама желает верить, что это какая-то шлёндра, не хочет знать ничего иного. Говорила не раз – оставь меня, не мучай, хочу, чтоб ты был счастлив, я, может, бездетная, давай не будем тянуть. Но сама-то любит. Так любит, как овчарка не любит хозяина. С яростью, силой. Мир сдвинет. И самый большой её страх – что буду верен ей до конца. Боится, что с ней конец этот будет резким. Что убью свою жизнь. Хочет хоть как-то меня захомутать, не собой, так другой женщиной, чтоб оброс деньгами, детьми и обязательствами, чтоб не рисковал больше. Любит, и ещё как.
Помню, когда она приехала ко мне туда, меня забирать, будто и не кричала вслед, когда уезжал, чтоб валил на все четыре стороны и что, если хочу сдохнуть, может меня сама прибить. Ничего такого. Была только нежность. Никаких других слов. Нежность и нежность. «Знаешь, как я тебя ждала? Да ничего ты не знаешь, гад. Сбежал мир спасать… Бросил меня, сволочь такая. Знаешь хоть, как люблю тебя. Ничего ты не знаешь». Вот так говорила. Такого никогда не забыть.
А попал в госпиталь я случайно. Был в Макеевке тогда, помню, резко ударился чем-то. Вроде ничего особенного, видимо, отключился на время, вижу уже лицо над собой и чувствую, катят меня куда-то. Женский голос надо мной всё причитал: «Мальчишку-то жалко, жалко как мальчишку». Всё думал, о ком это она? Наверное, случилось у неё что-то. Думаю, наверное, опять по городу наваливали артой, всё порывался подняться и успокоить её, и хотелось на передовую, мочить всех гадов за вот эти слёзы. Простые же мирные люди были, а они их. А она только: «Жалко мальчишку, ох жалко…» Может, у неё кто-то близкий пострадал. Вот так меня катили, она всё повторяла. Дальше не помню.
А тут вижу, как дорогая заводится. Сама себя разгоняет буквально. Такое уже было. Мы стараемся не вспоминать, никогда не говорим с ней об этом, но знаю, её рычание именно об этом и говорит. Как-то мы по улице шли, начало зимы, немного пушистого снега, и я увидел, что она уже не замечает прохожих, остановилась, кричит уже без всякой логики, обхватил, повалился с ней, вжал лицо в снег и ещё напихал за шиворот. Потом крепко-крепко обнял, прижал к себе. Она пыталась визжать, но дыхания не хватало, снег колкий очень, притихла, вздрагивала то ли от холода, то ли плакала. Так вот и сидели, пока я теплом весь снег не вытопил.
Она смущается от своих заходов, я и не напоминаю. Но сам так никогда не буду больше делать. Потому что, пока сжимал её, всплыли картинки всякие, потом отделаться от мысли не мог. Мерещилось, вот напихал ей снега, а вдруг он не растает, вдруг навсегда так и останется, как у тех гражданских, которых складывали у подъездов. Лежат, из-под одежды видны иней и наледь.
Теперь, когда вижу, что накипает, просто без слов быстро обнимаю крепко-крепко. Она всё понимает, трепыхается, потом начинает рыдать. Шепчет мне в грудь: «Хочу, чтоб больше здесь не было войны. Хочу, чтоб вообще не было войны, понимаешь. Не хочу ничего слышать о войне, ни слова».
Я знаю. Открыл ей телегу Насти, Анастасии Олеговны то есть. На, смотри! Вот дроны, антидроны. Вот ещё мандулы всякие, долго объяснять. Вот медицина, это реально очень надо. Вот вещи и печки всякие. Тут памперсы для стариков. Я и не знал раньше, что на стариков памперсов нужно больше, чем на детей. А тут на праздник детям собирали. Десятку перевёл, признаюсь, уж прости. Детям, понимаешь? Не надо так больше говорить – «пусть сами себя спасают». Что не наше дело. Такая мелочь. Шлюхи, наверное, дороже стоят. А тут жизни. Как это, в стороне остаться? Если б не видел этого, ещё можно, а если раз увидел, то уже всё, всегда там. Там нет чужих. Все наши. Не говори больше так, пожалуйста.
Помню, однажды сильно поругались, тоже с мелочи, я уже хлопнул дверью, но включил заднюю, вернулся. Ходим, молчим, и тут я шлёпнулся. И она засмеялась. Так это неловко вышло, прям Чарли Чаплина показал, что она прыснула. Мне тоже стало смешно. Господи, как же смешно, говорила она, как же смешно. И обнялись, такие сидим, сердимся, конечно, но весело и легко стало.
А однажды проснулся, дорогая моя уже вылезла, но простыня ещё тёплая. Негромкие звуки с кухни, размытый утренний свет. На подоконнике лижется кошка, шерсть искрится. И чёткое такое ощущение – хочется жить.
Лучше ли было сказать, что девка, не знаю. Но как бы ни было больно, правда всегда лучше. По-нашему, по-русски. Надеюсь, скоро будет улыбаться, снова шептать нежные слова и пьянеть от счастья. Потому что заметил, когда бывают настоящие слёзы и радости становятся острее. У нас даже любовь последний год такая, что порой прям не вмещается в тело, хочется проорать её на весь мир, заполнить все пустоты.
А тут уткнулась и шепчет, вздрагивая: «Я думала это кончилось, я думала кончилось…»
Ничего не кончилось. Тут самому хоть плачь.
III
Виктор Завадский
Летом 2022 года я отправился на донбасскую войну с самыми худшими ожиданиями. Не хотел участвовать, тем не менее поехал. Вообще-то я человек мирный и избегающий агрессии, можно сказать, даже излишне добрый. Профессиональные навыки мои сугубо гражданские, к армии никогда не имел никакого отношения. Но с новостных лент приходили такие угнетающие вести, что после долгих сомнений купил билет в один конец.
К тому времени видимая часть моей жизни пребывала в полной гармонии. Дверной косяк в квартире был исчиркан разнородными рисками, диссертация была написана и ожидала рецензий, фирма работала стабильно. Всё хорошее происходило будто само. Сам не вполне понимаю, почему решил поставить точку на своей жизни. Что-то заставило. Толкнуло. Ощутил – больше нет места здесь, есть только там. Оставаться невозможно. Должен – и всё.
В мире в это время ощущался какой-то тектонический сдвиг. Целые государства устремились к своему концу, необратимыми шагами подрывая себе будущее, разноязыкие ленты новостей призывали к мщению, возбуждённые энтузиасты выкрикивали из всевозможных рупоров свои маленькие правды. Простые обыватели, следуя фатальной привычке, делали вид, что их всё это не касается. Но чувствовалось – коснётся всех. Мрачная неотвратимость уже сгущалась где-то в незримой глубине.
Хотя история не обо мне, а о Викторе Завадском, стоит сказать пару слов и о царивших в умах настроениях. Противники войны, её сторонники, участники и их соперники, патриоты, предатели, завистники и сочувствующие – все наблюдали развитие событий, в том числе в собственных странах, не соответствующее ожиданиям. Это вызвало ожесточение. Никогда ещё в мире не требовали так безапелляционно занять одну из сторон конфликта и признать все, даже мнимые, грехи за другой. Линия разлома прошла не только по континентам, но и внутри семей. Скажу за себя, но уверен, что и таким, как Завадский, полагающим, что реальность всегда сложнее примитивного деления на чёрное и белое, стало не по себе. Зловеще замаячила перспектива оруэлловских обществ, раньше казавшаяся сатирой.
В этой душной атмосфере многие ощутили тотальное бессилие. Не стал исключением и я. Почувствовал облегчение, ступив на трап самолёта. По прибытии, не обнаружив признаков связи в своём телефоне, ощутил покой.
Сотрудник военкомата долго вертел документы в руках. Когда в памяти всплывает тот момент, он, словно отрывок кино, неизменно сопровождается саундтреком – не торжество скрипок, не разухабистый бит, не зов Иоанновых труб, а будто одноврем