енные звуки нескольких лент. Азартное нагнетание табл, церковное пение в хрустящей тишине, треск рации и потустороннее давление саб-баса. Судя по саундтреку, не стоило рассчитывать на хеппи-энд.
Мне объяснили, что вообще-то мне лучше через контракт в официальную российскую армию, где взвесят, обучат, сформируют и всё такое. Если желаю прям так сразу, тоже можно, но тут ополчение – нет ощутимых выплат, отпусков, бронежилетов и даже обуви. Противник чуть ли не в черте города. Гроб найдётся, но без излишеств. Сквозь решётку окна хмурилось высокое небо Донецка. «Пойдёт», – сказал я. То, что нужно.
Если честно, в тот момент, когда выговорил «да, согласен», стало чуть дурно. Похожее испытываешь, подписавшись на какое-нибудь экстрим-приключение, – сначала вроде ничего особенного, но вот какие-то люди пристёгивают тебя к чему-то, хлопают по плечу, опора неотвратимо уходит из-под ног и… Что-то близкое к немой панике. Курица на конвейере. Холодок в животе. Неотвратимость.
Так я попал в «железные каски». Столь романтичное прозвище через сотни лет, наверное, будет вызывать пышный ореол ассоциаций. На ум приходят эпические киношедевры вроде «Игры престолов» или «Принца Персии». Вымуштрованная фаланга закатанных в латы воинов, языки знамён трепещут на ветру… Реальность прозаичнее. Штатная амуниция – стальные шлемы времён Второй мировой, примерно тех же лет вооружение. Броник, обвес и нормальные боты предполагалось добыть в бою. Зато есть длиннополая шинель. Реквизит, годный для исторического кино уже сегодня.
Отделение, в которое попал, занимало полуподвал и нижний этаж какого-то бетонного строения, не особо приспособленного для жизни. Верхние два этажа пустовали, чтобы «если прилёт – выкапывать, а не отскребать». Несколько помещений с нарами, хозпомещения. Питаться ходили через несколько улиц. Деятельность состояла в контроле определённого участка фронта и исполнении поступающих свыше задач.
Вообще-то ещё в военкомате я сказал, что предпочёл бы что-нибудь бесконтактное. Я непритязателен в быту, хорошо готовлю, разбираюсь в пневмо- и гидросистемах грузовиков, хорошо управляюсь с небольшим коллективом. Крайне спокоен, не вздрагиваю от визга тормозов или громкого хлопка над ухом, легко угадываю в уме приблизительные значения громоздких вычислений. К тому же, по мнению аспиранток и младших научных сотрудниц нашего города, здоров как конь. Но вот зрение моё довольствуется фиксацией общих черт окружающего мира, умея выделять из него лишь стройненькие фигуристые силуэты. Это в очках. Без очков же вынужден переходить сразу к делу либо спать. Таким образом, назначить стрелком, наблюдателем и даже постовым – рисковая затея. Зато какая-нибудь работа для смертников, типа полевой артиллерии или группы эвакуации, самое то. В итоге сказали, найдут применение на месте.
Командир на месте выслушал, спросил, умею ли обращаться с оружием. Если честно, лишь раз держал в руках, ответил я, в детстве, на День Победы, правда, мама придерживала. Командир усмехнулся, вытянул из ящика за дуло потёртый автомат, сказал, что вот, небось тот же самый, считай повезло. И определил в наблюдение. Хорошо, не в снайперы, подумалось мне. Помявшись, выдал главный довод, который утаивал даже от себя:
– Если придётся выстрелить, боюсь не смогу. В лицо не могу ударить. Ступор какой-то.
Со смущением вспомнил заварухи, случавшиеся в жизни. Нет, случалось, бил, конечно. Но лишь перешагивая табу. Сознательным усилием заставляя себя. А что, если увижу в неожиданном месте непонятный силуэт? Командир поморщился, почесал переносицу:
– Ты как Завадский. Гуманисты, бля.
Так я впервые услышал это имя.
Потекли будни, одинаковые своей похожестью. Выдвижение на передок, наблюдение, отход. Иногда спускался приказ проникнуть глубже в территорию, прочесать определённый сектор до соприкосновения, чуть подвинуть противника. Бывало, звучало и имя Завадского. «К кому? Да у меня тут сплошь дети либо доктора наук, кого мне в штурмовую группу?» – орал в такие минуты в рацию командир, косясь в том числе и в мою сторону. «Среди них тоже есть отмороженные, что я не знаю, что ли», – хрипело в ответ из трубки. Но оказалось, воинам нашей специфики стрелять ни в кого конкретно и не нужно. При опасности открывается заградительный огонь – шмалять во все стороны, где гипотетически может находиться противник, и молиться на артподдержку. Волнуясь, все строчат, не жалея патронов, нервно и суетливо отступают, а в безопасной зоне начинают без умолку храбриться, ржать над каждым словом, безудержно хохотать. Так отпускает адреналин. Вспомнил, давным-давно наблюдая, как дети, испугавшись аниматоров-монстров, постепенно вовлеклись в истеричную хохотливую круговерть, вывел себе важную формулу. Веселье и паника есть одно. Истерика – способ существования при потере контроля. Такое слияние ужаса и восторга частенько видел и здесь. Повариха кидает половник на стол и уходит, прохожая начинает рыдать при нашем появлении, деды вытанцовывают кренделя, кто-то незнакомый бросается обниматься. И много-много непонятных слёз.
Конечно, страшно. Постоянные прилёты. То тут, то там наобум складывают застройку. Лично от тебя ничего не зависит. Нутро наполняет холодный ужас. Прошёл день, выжил – и хорошо. Точно ли наступит завтра? Слово «никогда» обретает свой настоящий громадный смысл. В уме пульсирует затёртое выражение «танец со смертью». Танцуешь то тут, то там по территории, обозначая себя «ку-ку, вот они мы». Провоцируешь противника, чтоб раскрыл себя, уворачиваешься от удара. Кураж. Пока придерживаешься абсурдных правил странного танца – живёшь. Но это не точно. Проходит время, и острое рвение выжить сменяется тотальной апатией, спокойным безразличием к жизни. Всё выглядит издалека, любое будущее воспринимается как неотвратимость. Идеальное состояние для солдата. Однако непродолжительный отдых или нахлынувшие воспоминания вновь возвращают страх.
Внутренне я решил, что готов умереть. Но, блин, как хорош ещё один день жизни. Из дома пришли известия, что меня ждут. Та, самая дорогая, – женщина, с которой нарёк детей. Странный привет от стареющей матери, не замеченной ранее в религиозности. Были и иные послания, неоднозначные фотошедевры и даже стихи, где, согласно творческому замыслу, я расстреливаю авторшу из всего чего угодно, только не из оружия. Разве не захочется после такого жить? Хотя бы ещё чуть-чуть. Хоть день. Я смотрел на боевых товарищей, задавался вопросом: неужели только у меня сводит морозом кишки от невыносимой неопределённости каждой следующей секунды? Ну ты как Завадский, говорил кто-то. Думать – привилегия, пехоте думать противопоказано.
Вообще, в коллективе бытовала присказка «Спроси у Завадского» или «Если что, поедешь к Завадскому». Воображение рисовало образ доброго, но решительного командира, знающего ответы на все вопросы. Не любит оружие, полагаясь на слово. «Смелый, как Завадский» – одно из самых частых выражений. Я ещё не предполагал, как сильно на меня подействует знакомство с ним, поэтому не особо прислушивался. Но было заметно, Завадский оказывает на бойцов немалое влияние.
Постепенно я стал считать его чем-то вроде замполита: всё, что касалось идеологии, моральных ценностей, любви к Родине, самопожертвования и бескорыстия, обычно отсылалось «к Завадскому». Отделение наше маленькое, я в коллективе недавно, можно было предполагать, что рано или поздно служба столкнёт с ним, спешить было ни к чему.
Как-то я лежал на своей шконке в подвале, почитывая ленивый гугл-перевод «Жизни без свободы воли» Дерка Перебума, наделавшей когда-то много шума, пытаясь найти изъян в его дьявольской аргументации. Мы не отвечаем за свои поступки, никто не отвечает за свои поступки – с этим отчаянно не хотелось соглашаться. Неужели всё вокруг – действие неясных сил, прочертивших единственный вариант будущего? Фронты, люди, руины городов, вереницы эшелонов – никто не ответственен. «Не вини людей. Смирись и наблюдай. Ничего нельзя изменить. Мир предопределён, детерминирован». Неужели всё бесполезно?
Зашёл боец, объявил – пора, мужики, отдых отменяется, поступили указания, всем к Бате. Новость не сулила ничего хорошего. Мир очередной раз продемонстрировал презрение к человечьим планам. Идти так идти. От нас ничего не зависит.
Командир кратко и взвешенно обозначил задачу. Да, опасно. Да, проникнуть далеко, очень далеко. Фронт двигается, нужно прошерстить крайние территории, атаковать первую линию, покошмарить бандер, пока не закрепились. Отмазки не принимаются. Вперёд.
Хрустящая тишина палой листвы, ветреные одичалые поля и посадки, стук сердца, перекрывающий дыхание, фрагменты ландшафта, свидетельствующие о предшествовавшей развитой цивилизации. Где-то там, на насыпях бывшей донецкой кольцевой, меня вдруг осенило. Философ ошибся! Ключевой довод, «аргумент удачи», опровергает себя! Да, случайный или произвольный выбор нельзя назвать проявлением свободы воли. Но само решение о произвольном выборе является волевым актом! Отказ от волевого решения – волевое решение. Опровержение оказывается доказательством! Тотальный детерминизм буксует перед равной альтернативой, ведёт к буриданову ослу. Командир, стой!
– Я понял! Я знаю, мы можем. Можем. Не убивать. Не воевать. Этого всего могло и не быть, понимаешь? Ничего не предопределено. Это человеческий выбор. Мир не детерминирован! – шептал я ему в затылок.
Мы смотрели друг на друга. Выпученные глаза командира отражали мои, такие же.
– Знаю, знаю. Тихо ты. Он тоже. Но только… Знаешь… Теперь уже…
Чёртова жизнь. Почему мы не понимаем друг друга? Нам обоим до боли жаль собеседника. Пропасть. Он не понимает… Мы просто на разных языках… Наверное, в чём-то Перебум прав. Мы не отвечаем за свои действия. Но не потому, что всё предопределено, ни хрена подобного, а потому, что глупы. Дети, не просчитывающие последствий. Можно ли за это судить? Не знаю. А прощать?
С Завадским я познакомился очень просто. Спустя некоторое время снова был рейд на «нулевую». Где-то на дальних линиях, среди высокой травы и ветвей, не обнаружив следов противника, мы лежали на земле, надеясь, что командир не погонит дальше. Но нет. Ещё чуть вглубь. Надо. Вперёд. Кое-что проверить.