горькое, хмурость, удивление и много разных эмоций. В общем, было в старушке что-то младенческое, мне жалко стало, аж дыхание перехватывало. А она снова «Да ладно, да ладно». Потом стала шептать:
– Слёзы… Это по-разному плакать… Жизнь большая. Теряла, тоже плакала… Когда молодая была, всё сделала не так… Сомневалась… Сейчас не жалею, правда. Ох давно это… Однажды… Сидела на работе… Тут входит этот… Я посыльный, говорит, вам просили вот передать… Даёт букет… Розы. Из кленовых листьев… Как же красиво… Спрашиваю, от кого… Но сама уже знаю. Посыльный говорит – неизвестно… А меня всё больше и больше волнение… Сразу же поняла, от кого… Да… И увидела всё. Как жизнь дальше будет… О чём буду плакать. Чему радоваться… В груди сжалось. И слёзы… И потом так и было… Конечно, не так. Но всё равно так… Просто ещё глупая была, многого не знала… Но тогда уже. Всё понять… Хоть и неправильно, но именно так и надо… Плакала. Ревела прям… Вот. Так… Надо. Плакать… Хоть раз.
Кукушки
С наступлением темноты небо над берегом Днепра кишит беспилотниками. Сочная южная ночь жужжит на все лады, как громадное насекомое, тысячью глаз выискивая сгустки трепещущего живого тепла. Где-то вдали ухает и чавкает, найдя добычу. Всё живое затаилось в своих клетушках, не выдавая себя ни движением, ни бликом света. Селяне в домах, военные в блиндажах, псы в будках. Но чувствуется, как за этими притихшими стенами, в норках, окопах и тёмных зданиях, дышит, теплится и ждёт рассвета хрупкая, но могучая, упрямая и неубиваемая жизнь. Которой не объяснишь. Которую не объяснить.
Я никогда не видел Днепр. Но уже вблизи чувствуется его величие. Ширь и простор, явственная по темноте нитка леса от края до края, глубокое чернозёмное небо с картин Архип Иваныча. Упрятанная во тьме мощь. Мелкие шорохи, охи. Метеорная вспышка далёкого разрыва то тут, то там. Чья-то звезда сгорела.
Задержался, как-то замешкался. Можно было остаться у служивых, но не придал значения, отгрузив все точки, поехал. Выскочив из посадок на открытое пространство, сразу чуть не выхватил от небратских летунов, осознал – дело серьёзно. Не стал испытывать судьбу, на югах быстро темнеет, возле первого же путевого указателя крутанул направо. Выбрал жизнь. Прогремел по ухабам посёлка, ткнулся в случайную хату. Седой плечистый старик без всяких вопросов быстро открыл створки ворот, указал закатить машину под навес, подождал, пока нырну в дом.
В доме пахло чесноком, сухой землёй и старостью. Хозяин вскипятил чай, поставил на стол дымящуюся кружку, плюхнул в плошку варенья, насыпал изюма в корзинку. Я огляделся, кажется, человек давно живёт один, лишь сохраняя какие-то тёплые следы былой семьи. Ковёр на стене, проигрыватель, блюдца на полке – память об ушедшем уюте. Чисто, бедно и одиноко.
– Такую страну просрали, – пространно заключил он.
Не старый ещё, лет, наверное, чуть за шестьдесят, с уверенной осанкой и крепкими плечами, он был похож на воплощение какого-то северного божества – стальной взгляд серо-голубых глаз, снежная короткая щетина, рубленые и ровные, будто с советского памятника, черты лица. Говорит абсолютно без диалектов, спокойно и чётко. Странно было ощущать себя рядом с ним: он, будто выкованный морозами и арктической волной, явное олицетворение Севера, укоренён здесь, на этой земле, а я, темноглазый казачий внук, – пришлый, с холодных краёв. Казалось, кто-то перепутал гнёзда, и теперь, словно в античной драме, неумолимый рок столкнул нас, готовясь явить безжалостную правду.
Хрустнуло печенье, булькнуло с ложки пузыристое варенье в кружку. Размешивая, наблюдал, как мелкие чаинки и блестящие сгустки сиропа увлекаются и исчезают в плотном водовороте чёрного, как ночь, чая. Крепко заваривает. Прямо в кружку. По первой фразе старика было непонятно, какую страну он поминает – ту, старую, огромную и общую, или нынешнюю – певучую и праздную, так и не ставшую самостоятельной. Я осторожно сказал в ответ что-то вроде «как получилось, так получилось, в конце концов история слепит итог сама, невзирая на наши хотения». Мы лишь участники, не влияем на тектонические процессы. Букашки.
Старик кивнул, подытожил стоическим «делай, что должен, будь как будет», пожал плечами, когда я упомянул Марка Аврелия, отвернулся, перекладывая что-то в памяти. Звякнула ложка в стакане. Поднеся к губам, дул на воду и держал чай в руках, не пытаясь пить. Может, просто не хочет лишних бесед или, наоборот, тщательно выбирает фразу. Совсем не похож на обычного местного. В большинстве они болтливы, все темы – сетование на времена, сравнение цен на гречку, «как было при Украине, стало при России», и обывательский испуг перед войной. В этом человеке что-то другое.
– Часто думаю – жалеть, что не стал участником, или благодарить судьбу, – сказал он.
Я не стал спрашивать, на какой стороне он прикидывал быть участником. Вовсе не из вежливости, а потому, что в его случае оба выбора верны. Остаться в стороне от этой усобицы не менее верно. Русские снова решили убивать себя. В этом мало хорошего смысла.
Нет сомнений, что старик когда-то служил в армии. Его легко было представить в тельняшке, откинуть мысленно тридцать, а то и сорок лет в прошлое – суровый ветер, свинцовые волны… Но нет. Я вдруг догадался, где блуждают его воспоминания. Словно увидел старое фото, где он в песочной афганке и с калашом на фоне пыльных гор или полупустынь. Кто раз прикоснулся к войне, всю жизнь тянется к ней.
– Салам шурави, дуст афгани? – блеснул я всем имеющимся запасом чужого языка.
Тот бросил взгляд, удивлённый догадливостью, благодушно кивнул.
Я подумал про их поколение. Когда говорят: мол, молодёжь теперь совсем другая, времена изменились, всегда забывают про них. Никогда в истории разрыв между поколениями не был так глубок, как в их юности. Их родители, выросшие в нищете, огне Гражданской, вышедшие из сёл и построившие города, победившие голод, Вторую мировую, последующую разруху и в конце концов направившие человека к высшим идеалам и в космос – какими глазами они смотрели на своих детей? Тех волновали штаны-клёш, рок-н-ролл, запретные плоды Запада. Именно это детское поколение потребовало перемен, ещё больших благ и в конце концов наивно отдало огромную страну, позже с испугом наблюдая, как она рушится и гибнет. Сейчас, словно пытаясь исправить вину, они массово идут на эту войну. Военкоматы переполнены возрастными добровольцами, везёт немногим. Не лишённые старых идеалов, они редко выделяются инициативой, не бывают жестоки, просто стараются привести совесть в порядок и умереть вместо молодых, надеясь, что мы построим мир, учтя их ошибки.
– Только две смерти хороши. В кругу внуков или на войне, – добавил старик.
Я согласно кивнул. Момент смерти есть итог жизни. Непроизвольно мой взгляд скользнул по пустому пространству его хаты, он заметил, но не стал пояснять или оправдываться.
– В русскую армию по возрасту поздно, бать, – решился я пошутить. – В небратскую берут всех. Не обижусь, если увижу в противоположном окопе.
– Ага. Но где враг?
Я сдвинул кружку, провернул пару оборотов ложкой. Потянул пальцами полгорсти изюма, встряхнув в ладони, отправил в рот. Вполне хорош, сладкий, даже душистый, но мелковат. Кое-где попадается маленькая косточка, за много лет сорт чуть выродился. Вспомнилось, бывалые бойцы часто отпускают убегающих. Чертыхнутся, посердятся, но не поднимают оружие на тех, кто покинул войну. Не стреляют в спину. Так же относятся и к своим трусам, бежишь – беги. По логике войны неправильно оставить жизнь тому, кто завтра будет снова целиться в тебя. Но кто враг?
– Тут на Днепре как-то не по-человечески. Арта, дроны. У нас, на Запорожье, лицом к лицу, – поделился я. – И всё по-другому… Недавно парни выходили в засаду, наткнулись на команду, которая двухсотых собирала. Те сразу сдались, слишком неожиданно. По идее, надо было законтролить, двигаться дальше. Пожалели, отрядили бойца, чтоб их отвёл «за ленту».
Старик кивнул. Но признаться, война влечёт всяких людей. Не только героев. Много авантюристов, адреналиновых наркоманов и просто людей, которые себя не могут найти. Встречаются и нездоровые особи – живодёры, патологические убийцы. Но хотелось говорить только хорошее.
– Встречал в госпитале нашего парня, – вспомнил я обратный пример, – которому вместо пленения перебили руки кувалдой и отпустили к своим.
Старик усмехнулся, недоверчиво поводил бровями.
– То были танкисты, – оправдал я. – Кувалдой привычней. Может, и стрелять не умеют. Парень сам рассказал. Если бы руки были прострелены, это вызывало бы подозрения. Но тут…
– Это хорошо. Только что с этим всем делать?
Только сейчас я понял, почему хата выглядела пустой. В доме не было икон. В углу или на стене, обращённой к восходу, в окружении алтарницы, рушников или просто пришпиленная кнопкой на обои, окладистая или вырезанная со страниц православного календаря, – в каждом доме здесь обязательно глядят со стен одна или несколько икон. Так заведено.
– Теперь рубиться до талого, – признался я. – Останется кто-то один.
Вышли на крыльцо выкурить по паре сигарет. Темнота укрыла просторы, еле уловимым эхом шелестели где-то вдалеке дроны. Ни огонька вокруг. Битый посёлок с кривыми плетнями и грунтовыми улицами, краткий пугливый лай собаки, скрипучие полы хаты. Чертовски своевременно повезло с гостеприимством. Днём ещё можно играть в «замри-беги», увернуться, вжать газ, сейчас опасность невидима, а ты как на ладони, сигнатура выдаст. Роботы атакуют. Явленный киношный апокалипсис, где рухнувшая земная цивилизация захвачена инопланетным разумом. Куда мир катится…
– Мы все расплачиваемся за один грех. Всегда, – начал старик. – Делаем вид, что не видим правды. Заставляем себя не верить. Потом охаем, причитаем: «Почему со мной так?», «А нас за що?». Но если посмотреть назад, причины всегда были видны, просто убеждали себя – всё нормально. Какие-то мелочи то тут, то там, вселенная шла наперекосяк, но говорили: «Меня не касается, это не со мной, не моё дело».