Я поднял глаза вверх. Чёрное бездонное небо втянуло очертания окружающего мира, оставив здесь еле уловимые контуры. Зажглись первые огоньки. Небесные деды закурили самокрутки, молча смотрят сверху на нас… Рядом пыхнула сигарета ещё одного, мягко осветив черты.
– Просто мелкая трусость. Люди – не герои, – сказал я.
– Не трусость. Отсутствие смелости. А отсутствие смелости признать правду – самый страшный грех перед собственной жизнью. Потом сокрушаемся, почему жизнь сложилась так.
Старик достал очередную сигарету. Лицо, освещённое пламенем спички, струйка дыма, стальной взгляд в темноту. Иней щетины, ледяная строгость черт… Очень кинематографично. Мелькнула мысль – странно, что смерть изображают жалкой дряхлой старухой. Хотелось бы, чтоб она выглядела как этот глыбистый старец. Красивой, сильной, немногословной. В конце концов, мы заслужили достойную смерть.
– Никого не жалей, – сказал он. – Все всё понимают, просто боятся признать.
Сон был какой-то мятый и мутный. Привиделось, будто сижу за рычагами, весь напрягся, как струна, мотор ревёт, едкий запах выхлопа режет ноздри, тело бронемашины бросает на ямах, скорость немалая, слышу в шлемофоне: «Серый, Серый, поднажми, держись». Кому это? Вроде с таким позывным нет никого. «Белый» есть, «Серого» нету. Или это по имени? И точно: «Серый, Серёжа, давай тяни». Зачем по имени называть, если позывные есть? Ведь подумаю, что мне. А они всё: «Серый, чуть-чуть осталось, давай дави». Интересно, а кто у нас ещё, кроме меня, Серёжа? И вдруг понимаю, что кричат мне. Что мой танк горит, но почему-то нельзя просто бросить машину, вылезти и убежать, очень нужно куда-то дотянуть, доехать, это очень важно. Пробирает испарина, жму на гашетку ещё больше, но резко всё смазывается, приходит понимание, что это сон, неприятное осознание, что меня зовут вовсе не Серёжа, живу я совсем другую жизнь, танк водить не умею и на эту ситуацию повлиять не в силах.
Настоящее – это несбывшееся будущее. Пробудившись, не сразу смог ослабить скрюченные ноги и руки – недоверчивое тело ещё проживало события сна. Отпустило, заныли мышцы, перенапрягся. Осталась непонятная тревога, что не смог повлиять, вытянуть бронемашину. Казалось, это было таким важным. Возникло абсурдное чувство вины – будто произошёл какой-то кратковременный сбой в устройстве вселенной и прожил миг чужой жизни, где в самый ответственный момент подвёл.
Солнце ещё не выглянуло, но небо уже побелело, было чистым и беззвучным. Мир снаружи выглядел смиренным и чудным. Чётко очертился близкий лес, над ним таяла в дымке далёкая громада противоположного берега. Идти меньше километра.
Великая река была затянута белой паволокой. Не дым разрывов, а тающий на глазах речной туман, зубодробительно ледяной и колкий, прям из детства. Настоящая русская вата. В прибрежных сосняках громко заливались кукушки. Без конца. Ей-богу, никогда столько их не слышал.
Пошёл в просвет между деревьями, пока не коснулся прибрежного холода. Далеко на противоположном берегу увидел три или четыре маленьких силуэта. Хоть и подумал, что снайперкой вполне достанут, помахал им рукой. Вспомнилось – воин не стреляет в тех, кто покидает войну. Спустя несколько секунд и они помахали мне. Такие же ребята, вдыхающие плоть этого утра, подумал я. Говорящие на одном языке со мной, шутящие те же шутки. И так же вовлечённые в эту грандиозную рубку. Что-то захотелось сказать тому берегу, крикнуть, но просто тихо шепнул пару слов. И вдруг объяло такое громадное чувство общности и единства с теми, кто на том берегу, с этой великой рекой и землёй, лежащей по оба берега, с титанической историей этой земли и моего большого народа.
– Кукушка-кукушка, – крикнул я. – Скажи, сколько мне осталось?
Ближний бор встрепенулся и на миг испуганно затих. В тишине вычертилось какое-то неявное эхо, наверное, братва с той стороны крикнула что-то в ответ, увидел, а вернее, услышал, как по небу невдалеке ползёт стрекочущая точка «мавика»… Осознал, что так и не понял, покидаю я войну или бегу в неё.
«Ку-ку… Ку-ку… Ку-ку… Ку-ку…» – рьяно включился затихший было лес.
Понял, война – нечто большее, чем мы можем помыслить.
Не считал. Просто стоял и слушал.
Вместо послесловия. Шафран, тростник и корица
«А давай достанешь гитару, – сказала она, – тыщу лет ведь уже…»
Была третья неделя, как вернулся, чувствовалось, стресс отпустил любимую, да и сам уже вполне вошёл в обычный уклад. Только что уложили старшую, младшая, недавно оторванная от груди, липла к матери. Та, веселясь, отступала и раскачивалась, удерживая дистанцию. Ла-ла-ла, покажи, как танцуешь, ла-ла-ла. Доча тянула руки и сердилась, но поддавалась матери. Время будто отмоталось назад, в далёкое прошлое, – силуэт любимой, скромная обстановка съёмного жилья, бокал на столике, ла-ла-ла, ла-ла-ла, – она кружится и ускользает из моих рук, я щурюсь от неловкости и ловлю её талию. Никакого вчера и завтра, только настоящий миг. Она танцует, когда переполняют чувства. Всегда млею в такие внезапные моменты. Вот и сегодня. Счастье. Только бы не вспоминать, что это там, где Айдар сливается с Донцом. Только не сейчас.
Может, немножко вина? Уже и забыл, что можно так просто налить себе стаканчик. Первые ноты пошли неловко, пальцы не сразу нащупали ходы, никак не всплывали заглавные слова. Голос осип за годы, что не пою, а может, огрубел от нескольких этих месяцев. Плохие сигареты, холодный воздух. Любимая стала подпевать сквозь улыбку, игриво морщилась, когда фальшивил. «Давай, давай мою любимую», – слышал я её шёпот сквозь зуд струн. Затянул на полную. Мелкая сначала напугалась неожиданной зычности, но теперь потихоньку притопывала, поглядывая на маму. Бокал быстро убавился. Жена с непривычки подрумянилась. Всё-таки материнство, три года ни капли. Сетуя на мои упавшие способности, она уже искала в телефоне нашу ленту треков, выверенную годами. Давай вместе, давай попоём, твердила она. Ноут выдал первые звуки, я приглушил свет. Здесь есть электричество.
«Ветер как ветер… несёт нас опять по новому круууугу… чартерных рейсов… стаи людей направляются к юуууугу…» На одной руке ребёнок, в другой – вино. Кажется, опьянел, хотя не выпил ещё и бокала. Губы сами вспоминают слова. Любимая обняла и покачивается вместе. Глаза совсем рядом. Родной запах. Тоже похудела. Появилась еле заметная сетка морщин. Вдруг понял, в моём плейлисте исключительно иноязычные, в её – только наши. А ведь иногда необходимо петь. Есть такая потребность. Сам-то не так давно ехал на уазике по ухабистой безлюдной грунтовке и вопил во весь голос гимны юности, срываясь на петуха и давясь от неожиданных непонятных слёз. Очень странно. Получается, бывает, переполнен и нужно выплеснуть, но нет слов. А все песни мира – про это. В каждой сценарий жизни. Вот не знал, а она будто знает. Напевала что-то во все моменты, которые хочется вспоминать. Или все моменты, которые хочется вспоминать, случались, когда она пела? Моменты. Прошлое, будущее. Скомканная бумажка, испещрённая знаками, узорами фрагментов событий. Плывёт песня, длится танец. Вот уже я совсем мальчишка, подкатываю к ней, такой весь деловой. Отвергла, конечно. Но уже тогда всё знала. Небось знает и сейчас. Выписывает рисунки в пустоте между клавиш вокал Маши Чайковской, снаружи липнут на окно снежинки, укрывая от внешнего мира, медленно тают. Здесь отопление.
Пора уже укладывать малышку. Лицом к лицу, обнявшись, втроём медленно кружим по комнате, шепча или вытягивая вверх свои формулы жизни. На словах Басты «голосами их детей» что-то непроизвольно надломилось, глаза увлажнились. Жена прижалась лбом к моему. Где-то далеко хлопнула петарда. Ещё одна. Вероятно, петарда. Чему ещё здесь хлопать? Конечно, петарда. Наверняка. Наверное. Скорее всего.
– Ты же больше не поедешь туда? – шепчет, глядя в глаза.
Молчу. Что тут сказать? Боюсь только, чтоб не заиграла Земфира, у неё сплошь расставания. Любимая покачивается, не отводит взгляд, ждёт.
– Правда же, не поедешь?
Долго ещё танцевали, набухая от слёз. Песня длилась и длилась.