– Всё за Лизку переживала, говорила, на кой ей такой бусурман, как я.
Я с бабушкой долгое время в этом был согласен. Не думали, что у них срастётся. Но потом мы переменили мнение. Бабуля, когда при смерти лежала, даже сказала – теперь счастливая, ничего не хочу. Это часто у Витька дома поминают.
– А теперь вот так. Знаешь, как из дома уезжал? Я ей – Лиз, говорю. А она ноль, ничего. Снова ей – Лиз. Тишина. Лиз! И так весь день.
По мне, так её можно понять. Должна же быть какая-то причина, почему муж оставляет дом, семью и уезжает на войну. Хоть бы попробовал объяснить.
– Чё я ей скажу? Она сама знает. Просто возраст пришёл. Либо на стакан садиться, либо бежать. Потому что надо смысл.
Плюхает на камни ещё, встаёт в рост, начинает разгонять воздух.
– Вот ты мне скажи – для чего снег лежит на ветках? – говорит он.
Совсем непонятно о чём. Снег на ветках. Не зима вроде. К чему он это? Полотенце в его руках совсем домашнее, со слониками, наверное, из гуманитарки. Обжигающий гнёт воздуха заставляет согнуться.
– Жизнь я люблю. Ты не переживай. Хочу жить. Готов грызть сухую перловку, да хоть кору дерева или броню танка. Потому что это жизнь. Может, и вернуться получится.
Трудно вместить в одну мысль даже крошечный миг. Кто-то из философов удачно так сформулировал главный вопрос человека – вопрос самоубийства.
– Ты, главное, МАН прошприцуй, душа болит, дальше разберёмся.
Смеётся, размашисто толкает предплечьем, вынимает веник из таза, трясёт. Пора париться. Дыхалка у Витька в этом плане в порядке. Встаю выше, поворачиваюсь спиной. Ребята не спорят, лезут в моечную.
– А ещё скажу тебе. Пусть лучше она будет злая. Вот представь – голосовуха каждый день, «как спалось котик», «чмоки-чмоки», «я тебя тоже», пару строк, сердечко. А потом бац, тишина. Допустим, на неделю. Валидол, бессонница. На хрена эти качели? А если навсегда? Нет. Пусть забудет меня, проклянёт. Прямо сейчас.
Витёк потихоньку разгоняет себя. Расхлестался. По канону парить полагается только с добрыми мыслями. Хотя, наверное, он и говорит о добре.
– Лучше скажи ей, что я бабу завёл. Понимаешь, это моя война. Не там в полях, а внутри. Ну получилось так, потащило мужика. Вот, нашёл решение. Её это не должно касаться. А тут ещё похоронка придёт, и что тогда? Не хватало, чтоб страдала из-за меня. Жили-были и вся жизнь кувырком. Не буду ничего писать. Зачем нежности разводить. Зачем обнадёживать? Реально, скажи ей, будто с кем-то сошёлся.
Он опускает веник. Я его не вижу, лежу закрыв глаза. Парни в моечной.
– Присмотришь за ней, если со мной что?
Плохая тема, но, конечно, какие могут быть вопросы. И сейчас без внимания не оставляю. Правда, Лиза сторонится помощи, женщина самостоятельная. Как ещё присмотреть? Чтоб не завела кого, что ли?
– Ты не понял. Если меня не станет, бери её. Пусть ей будет на кого положиться. Во всех смыслах.
Снаружи воздух периодически вспарывается близкими выходами РСЗО, и вообще, кажется, сталкиваются континенты. Лес кишит армейскими. Линия призрачна, какие-то опорники отбиваются, какие-то теряются, в воздухе свои и чужие глаза. Но вдруг так тихо. Не, Вить. Не в кассу. Не о том.
– Да кто тебя вообще спросит, – усмехается он и садится, усталый.
…Хоронили Витю на родине, в посёлке. Я хотел что-то сказать Лизе, но она рукой повела: мол, успокойся. Будто всё наперёд ясно. А я просто собирался утешить. Спустя неделю взял попроще одежду, поехал. Ползали до темноты с Витькиным сыном под машиной, промазывали узлы, потом и прокатились немного по посёлку. Он маленький ещё, но ничего, пусть привыкает.
Кажется, четверг
Саня упёрся локтями о стол, пучит глаза. Всегда так делает, когда сердится.
– У меня такой материал! Ну разве не кино? Дубль пять, щёлк! Снято!
Это он снова про свою работу. Фотографируется с такой смешной табличкой в руках на местах происшествий, там шахматная клетка по краям и дата. Действительно, очень похоже на киношную, когда сцены обозначают, нумеруют дубли. Только вместо названия фильма у Сани написано: «Представительство ДНР в СЦКК». Фиксирует удары по гражданским. Такое себе кино.
– Да успокойся уже. Давай посидим нормально, – говорит Лида.
– Только финальные сцены! Зэ энд! – зло бросает он и замахивает остатки из рюмки.
Лида невозмутима, как танк, утихомиривает Саню парой фраз в любой ситуации. Привычно маневрирует по маленькой кухне хрущёвки – то подложит чего, то сальцо требовательно подвинет, то тарелку меняет. В общем, не сидит на месте, ухаживает. Сейчас встала за мужем, положила Сане мягкую ладонь на плечо, тот бросает сердитый взгляд, не решил ещё, успокоиться или нет. Они подходят друг другу, такие возрастные пончики, понимают без слов.
– Недавно иду, смотрю, толпа приодетая, – говорит Лида. – Сердце ёкнуло. Опять, блин, думаю, коллективные похороны. Мужики в пиджаках и рубашках, у женщин из-под курток юбки. Поравнялась, слышу, люди ремонт обсуждают. Оказывается, это новые квартиры выдавали. Уж и отвыкла, что люди могут красиво одеться по хорошему поводу.
– Комедия, бля! Коламбия пикчерс и не представляет! – снова включается Саня. – Дубль третий – фабрика грёз, мать её. Ошалели совсем. Просто наобум. Зло. Чистое зло.
Лида легонько шлёпает его по затылку, подвигает тарелку. Давно к ним не заезжал. В Донецке хорошо со связью, сегодня был рядом, думаю, почему б не позвонить, когда ещё? А они говорят – ого, шо ты ещё там, а не тут? Лида быстро такой стол организовала, у меня дни рождения скромнее. Пытался её отговорить, но куда уж там. По-русски, всё лучшее на стол. Выпили по поводу встречи, поговорили о том о сём. Я думал заодно проинтервьюировать или даже ролик снять. Но Саня как-то быстро окосел. Устал, наверное. Работа – не позавидуешь.
– И бывает же, стою на похоронах, – говорит Лида, – и такие странные мысли крутятся: вот бы сейчас черешни на всех и шампанского. Конечно, неуместно. Или – почему никто не купается? Понятно, погода не та. Но всё же. Как-то не так это должно быть.
Тоже, кажется, опьянела немного. Расчувствовалась. Саня рычит в каких-то своих мыслях.
– Как там говоришь? Клёвый контент? Вот, обзавидуешься – сцена «кишки на стенах», как тебе, а? – снова заводит свою шарманку.
Лида чуть пригубляет прозрачную. Сейчас не чокается, машет рукой в сторону мужа, виновато улыбается. Да и как чокаться, когда за столом такая тема. Муж и правда день и ночь по выездам, перегрузился. Так-то он душевный мужик и безотказный.
– Это утром было на Киевском, недалеко от нас, мы слышали. – Имеет в виду, что прилёт был недалеко от её работы.
Впервые, когда попал в Донецк, поразился – мирный облик. Широкие проспекты, снующие машины, огни, салоны красоты, торговля. Конечно, половина людей в форме, но всё равно нет ощущения воюющего города. Едут в автобусах, держат за руки детей, гуляют в парках и сидят в кафешках. Никаких касок и брони. Железные люди. Я даже не сразу понял, что это шумит то здесь, то там – будто где-то за домами с крыши съезжает лист жести и бахается о землю. Только когда рядом ухнуло, в голове факты соединились. Непуганый был.
– Мужчина один потом зашёл, сигареты покупал и сразу зажигалку. Не знал, какие выбрать.
Лида – обычный продавец в продуктовом. Могла бы и куда-то в другое место, образование есть, да и вакансий сейчас много. Я так понял, не решили ещё, останутся здесь после войны или уедут. Только работа Сани и держит, ответственные. Как же оставишь, говорят.
– Ракета «Джей-эр-оф хеф», производство Словакия, с увеличенной дальностью, сорок и два кэмэ, на минуточку, – чеканно подтверждает компетенцию Саня, всё так же глядя куда-то за стены. – «Джей-эр-оф хеф!» – хлопает ладонью по столу.
На холодильнике – небогатый набор магнитов, квадратики фото. Кажется, Крым, ещё что-то нехитрое. Сын на руках. Солнце. Смеющаяся девчонка в облаке сладкой ваты. Дочь. Сейчас у неё своя семья, где-то в нашем Черноземье. Сын учится в Ростове, четвёртый курс.
– Поражающие элементы – девять тысяч сто шариков. Девять тысяч сто.
Саня сверлит глазами что-то вне стола, подбирает какие-то слова, сам в себя дуется. Подрасклеился немножко мужик. Ну ничего, бывает. Буркнул что-то жене, мотнув подбородком.
– Что? – переспрашивает Лида.
– Слышишь, вода закипела.
Лида бросает взгляд в сторону плиты. Огонь только под чайником, но тот ещё не нагрелся. Показалось. Поворачивается к мужу, нежно ершит его седоватый ёжик.
– Знаешь, – говорит она, – иногда чувствую, счастлива, но, как задумаюсь, сразу же очень несчастна. Даже устала. Наверное, это одно и то же.
Непонятно, кому именно она это сказала. Значит, просто надо было сказать. Но Саня напрягся. Спьяну не знает, как реагировать, снова включает автодиктора:
– Девять тысяч сто шариков. Зафиксированы повреждения: магазин «Жасмин» по улице Чемпионной. Также частные жилые дома по улице Чемпионная, тридцать семь, тридцать девять, пятьдесят пять…
– Иду как-то на работу, – вступает Лида, не обращая внимания на Санин монолог, – по Пушкина, там, помнишь, некрологи вывешивают на длинном таком стенде. Написано среди прочих – погиб герой. Имя, дата. Фото мальчика, юный совсем. Запомнилось. Фамилия Пенин. Спустя две недели снова там иду, написано – погиб отец героя. Фото, дата. И тоже Пенин.
– … дом шестьдесят два, шестьдесят четыре, а также по улице Кемеровской…
Саня прерывается на полуслове, тянется к бутылке, добавляет всем ещё. Поднимает палец, требует внимания:
– Сцена «Губка Боб в аду». Дубль единственный. Поехали! – снова хлопает ладонью. – Губка Боб, бля! – зло смеётся.
Я не понял, вопросительно застыл с рюмкой. Лида грустно улыбается, поясняет со слов мужа – были прилёты, повторные, ад, кромешный ад, все по щелям, тут на место приезжает аниматор в костюме Спанч Боба. По фиг ему на разрывы, ищет адрес именинника, шутки-прибаутки сыплет. То ли пьяный, то ли безбашенный. Бывает и такое.