– … а также по улице Кемеровской, шестьдесят семь, шестьдесят девять, – завершает Саня.
Лида мечтательно вздыхает, поднимает – рюмку:
– Хочу Новый год в тишине. Чтоб никаких салютов, никаких фейерверков.
Чокаемся. В хорошем смысле. За это можно.
Донецкие вообще бесстрашные. Будто бессмертия хлебнули. Сам помню, как-то раз заказал пиццу, начались прилёты, ну, думаю, придётся на чайке одном вечеровать. Но нет, через полчаса – тук-тук, заказывали? Я ему: а не страшно? Он: а кто же тогда будет возить? Работать надо. Русские все фаталисты, но донецкие – это что-то.
– Разве вода не кипит? – возвращается в реальность Саня.
Лида смотрит на плиту, ничего не отвечает, кладёт свою ладонь поверх его. Тот прекращает лупатиться, как карась, поднимает взгляд на неё, накрывает ладони свободной рукой.
– Девять тысяч сто шариков. Девять тысяч сто… А бывало, в шахте. Воздух-то, воздух… Воздух где? Тююю…
Саня когда-то был инженером добычи. Все когда-то кем-то были.
– Когда ж это кончится, – не выдерживает Лида, проводит ладонью по глазам, неловко опрокидывает рюмку.
– Что-то с детьми не так? – догадываюсь я.
– Дубль раз. Билет в один конец, – бубнит Саня.
Лида вздыхает. Нехотя рассказывает – сын надумал жениться.
– Вроде радоваться надо?
– «Хаймерс». Эм сто сорок два, – врубается в паузу Саня. – Ракета «Атакэмс». Двести двадцать семь миллиметров…
– В армию собрался, – отвечает Лида.
Ну тогда ясно. Не знаю, что и сказать. Лида порывается что-то пояснить, но горло сжалось, и вместо слов получился глухой писк. Смахивает ладошкой влагу, поднимает глаза вверх. Там только потолок. В неловкой тишине отводит взгляд и качает головой.
– …кассетная головная часть. Инерциальная система управления. Дальность – сто шестьдесят пять километров. Сто шестьдесят пять…
Когда первый раз приехал в Донецк, помню, удивило количество свадеб. По правде говоря, никогда не видел больше, чем здесь. Прям город молодожёнов. Изумлялся. Тогда накрывали крепко. Гремит всё вокруг, прям по городу прилетает, а они в фатах стоят, хлеб-соль там, пшено и шампанское. Все местные. «Ну людям умирать ведь. Вот и хотят потомство оставить, всё естественно», – пояснил мне кто-то. Шла мобилизация.
– Да выключи ты уже этот чайник, – взрывается Саня.
Лида остаётся сидеть.
– Вот так, – говорит Саня.
– Да уж, – отвечаю я.
Голод
Всё спонтанно. Вынужденная остановка, комендантский час, отзывчивость незнакомых служивых, аскетичное гостеприимство. Кров, ночлег. Случайность, как и многое в жизни. Как все встреченные за жизнь, как само рождение. Правда, всё, что волнует сейчас, – еда. Да и проспаться бы. Не до высоких материй.
– Знаешь, ты не обижайся, что ничего не спрашиваю, просто у меня нет эмпатии к людям, – говорит она. – Не то чтобы здесь лишилась, с детства такая.
Она отмахивает светлую прядь, плюхается на кушетку. Все куда-то испарились, полумрак светомаскировки. Одни. Выжидательно смотрит. Пугает, что ли? Или интригует. Смешно прям. Интересно, где тут у них камбуз. Небось есть какие-нибудь остатки ужина. На худой конец тушнина с хлебом.
– Когда поехала на первую войну, была совсем ещё девчонкой, – говорит она.
Потрескивание печки, копчёный запах нестираной амуниции, минимальный порядок, грубый стол. Типичная располага в бывшем жилом. На стене чудом уцелевшее небольшое фото из чьей-то прошлой жизни. Угадав мои мысли, она ставит чайник, покопавшись, высыпает на маленький стол сухпай. Батончики из сухофруктов, шоколад. Уже что-то. На вид лет тридцать, русые пряди по зелёной флиске, вполне милая, богоматерный взгляд, долгие паузы в разговоре, сильные уверенные движения. Что-то хрупкое и героическое. Грудастый символ страны. Сила и слабость. Родина-мать прям. Такие не первый век встают на место сгинувших мужиков, вытягивают страну. Да и воспитывают парней тоже они. Хочет выговориться. Что-то её мучает, свербит. Какой-то вопрос. Желудок некстати урчит от горячей жидкости, растворяя галеты. Она усмехается, отвлечённо пожамкав в ладонях митенки, начинает рассказ.
Говорит, первая война стала для неё неожиданностью – тихая контрактная должность в родном Пупырловске, кто знал, что её санчасть за сутки снимут и отправят на внезапное пекло? Я пожимаю плечами, соглашаюсь, мысленно намазывая паштет на горбушку. Где тут у них сухпайские консервы? Оглядываюсь. Нигде. Действительно, кто ж знал. Первая война. Растерянность, краткий испуг, уханье разрывов, рёв бронемашин. Спрашивает, знаю ли я, что такое бронеколонна на горной дороге? Представляю, канешн, хотя свидетелем, слава богу, не довелось. Она кивает.
– Но зато я поняла, что у меня совсем нет эмпатии. Просто не знаю, что чувствуют люди. Не могу представить. Но для войны-то это неплохо, а?
Наверное, неплохо. Хрен знает, что для войны хорошо. Решительность. У неё вроде есть. Но разве бывают люди вообще без эмпатии? Вскрыть бы её решительно, как жестянку перловки с мясом. И сожрать. На этой войне она доброволец. Замужем, трое детей, старшему четырнадцать. Ждут, гордятся. Как муж отпустил? А разве удержишь. Соглашаюсь. Кажется, решительная. Хотя всякое тут бывает. Груди призывно топырятся из термухи, отсвечивая в полумраке, как свежеиспечённые булки. Кажется, даже чувствую хлебный дух. Тёплые. Непроизвольно сглатываю.
– Не, давай только без этого. Ну ты понимаешь, – ловит взгляд она.
Мне-то что. Лишь пожевать бы. А ей выговориться. Сомнение у неё какое-то. Вот нашла стороннего слушателя. Война манит и женщин. Много таких, кто, испытав где-то сильные эмоции, уже не могут без подобного. Зачастую пугаются каждого выбуха, сразу неоправданное возбуждение: «Правда же, совсем близко? Правда же? Ты видел? Совсем рядом!» Потом пересказывают другим, преувеличивая опасность, снова возбуждаясь. И снова стремятся ближе к смерти. Мотыльки. Медики, блогеры, волонтёры, корреспонденты. Зона бд полна таких. Эта со своим прибабахом.
– Мне, кстати, это вообще неинтересно. Просто я другая.
Она задумчиво смотрит на свои ногти, которые давно требуют маникюра, прячет пальцы, встаёт с топчана и поворачивается к окну. Ну фригидная, бывает. Не многое потеряла. Зато подсела на войну. Теперь эмоциональная зависимость. Если честно, всё, что можно получить в той жизни, – дети, любовь, секс, достижения – не стоит и сотой доли того, что ощущаешь здесь. Это нужно признать. Но далеко не все рискуют быть бойцами. Это достойно уважения, даже преклонения. А ещё быть центром внимания между мужиками. Джекпот прям. Разве нет? Соглашается, но, говорит, главное – не в этом.
Помню, когда-то осознал, насколько мало дано человеку удовольствий, – первый алкоголь, первый секс, думаешь, неужели это всё? А где кайф? А о чём тогда столько разговоров, фильмов и книг? Продолжаешь, усердствуешь, гурманничаешь – эффект не многим выше. Обман, тотальный сговор. Через десяток лет понимаешь – да, это предельные радости, доступные человеку, такие вот маленькие и убогие. Как с этим жить? Аж жалко всё человечество.
– Как-то раз заметила, что мне несмешно там, где другие смеются.
Картинно поворачивается у окна, длит паузу. Опять о своём. Я представил, как поворачивается мясо на вертикальном шампуре в электрической жаровне. С меня ноль реакции – не тот слушатель. «Люш-кебаб», Донецк. Отсюда далеко, не скоро заеду, но аромат чувствую аж здесь.
Она не реагирует на безразличие, повышает накал, оказывается, их уазик недавно уходил от фпв. Чудом, как всегда. Таз в решето. Пожимаю плечами. Смерть ходит рядом, здесь в этом ничего необычного. Она говорит о детстве, замужестве, рождении детей. Откровенничает. Зачем-то опять пытается доказать, что лишена сочувствия. Явно выгораживает себя. Какая-то вина. Боится ответственности. Не земной, высшей. Так или нет? Она замирает. Кажется, попал в точку.
– Ты когда-нибудь ощущал так вот прям остро, что, может, это последние твои минуты и дальше ничего-ничего не будет? Ничего-ничего.
Отмахивает волосы, смотрит на меня, потом в окно. Где-то далеко кто-то рискнул включить фары на несколько секунд. Пронёсся с натужным гулом. Небось сейчас о том же спрашивает себя. Свет пробивается сквозь ячеистое мутное стекло, очерчивает контур её лица.
– Ладно, расскажу тебе. Только, понятно, никому, – вопросительно смотрит в глаза. – Ты трахался когда-нибудь с солдатом на передовой?
Я как раз задумался о самсе, которую крымские татары тут пекут у обочин, от внезапности поперхнулся слюной, сильно закашлялся. О чём она? Мама дорогая.
– Я это… – без эмоций продолжает она. – Вообще, не то хотела сказать. Сейчас поймёшь. Я ведь медик. Всякого тут насмотрелась. Жизни от меня зависят. Расскажу случай. – Садится рядом, отворачивает взгляд к окну. – Был срочный выезд на точку эвакуации, первую помощь там, перевязать, вколоть, ну ты знаешь. Так вот, мчимся мы на таблетке, водитель совсем юный паренёк. Всё вокруг прыгает, гремит на ухабах, особо не поговоришь. Но странно, такой молодой, а уже в штурмовиках. Они же долго не живут, да и опыт нужен. В общем, слово за слово, разговорила. Из зауральской глухомани. Школа, армия. На срочке уже контракт заключил, его сюда. Впервые большой город увидел – Донецк, да и то окраину. Короче, двадцать лет, а в жизни не было ни-че-го. Даже с девушкой не целовался. И вот мы летим, «за ленточкой» уже, неясно вообще, будем ли живы к утру. Понимаешь?
Я-то понимаю. Смотрю на неё. А говорила, эмпатии нет. Она чуть сердится:
– От каждой минуты зависят жизни. Понимаешь? Успеть оказать помощь, принять раненых.
Понимаю. Признаюсь, стало интересно.
– А он светлый весь такой. Даже веснушки ещё. Ну чё там может быть в двадцать лет. Щетины ещё нет, только пух. И безгрешный, Лунтик просто. Сразу вспомнилось, как нас возили на Аллею Ангелов, когда только прибыли в Донецк. Знаешь, там фото этих детей убитых. В тот раз были ещё и картины. Стилизованы одинаково, будто дети эти на воздушных шариках взлетают в небо. Так вот дети на этих картинах изображены смеющимися, радостными. Понимаешь, в чём дело? Радость, что на небо улетают. У меня от одного воспоминания переворачивается всё. Они верят в рай, понимаешь?