Газета «Сан-Франциско Кроникл», сообщая 5 мая о прибытии Шмидта в город, писала: «Из мглы, скрывающей фигуры русского фольклора, вчера в Сан-Франциско вынырнул человек с лаврами, украшающими его широкие плечи, человек, который с таким же правом мог бы соскочить со страниц легенды».
Высокий стиль развеселил Шмидта. «Выныривать» или «соскакивать» ему было явно не по силам. Он едва передвигал ноги…
Крым, 1945
К ограде туберкулезного санатория прилепилось кладбище. Это породило множество мрачных и не очень остроумных шуток. «Чтоб не забывали о близком будущем», — сказал один больной. Другой заметил, что такое расположение сокращает расходы на транспорт похоронного бюро. Третий увидел в этом соседстве неразрывную связь причины и следствия.
Шмидт на могильные темы говорить не любил. И в стихийно возникшем конкурсе острословов участия не принял. Он и разговоров о болезни, традиционных для санатория, старался не поддерживать. Но однажды осенью 1945 года, когда ему еще разрешали выходить из дому, во время прогулки забрел на это полузаброшенное кладбище. Глаза сами собой скользили по надгробным плитам, выхватывая даты рождения и смерти. И почти всюду разрыв между ними был невелик — какие-нибудь двадцать — тридцать лет: чахотка косила быстро и наповал. Плита на одной из старых могил, где был похоронен какой-то купеческий сын, привлекла внимание выбитыми на ней стихами:
«Только жить собрался,
Только сил набрался,
Тут его сгубила
Проклятая бацилла».
Беспомощные вирши, нелепые своим плясовым ритмом, поначалу только рассмешили. Но потом вдруг натолкнули на грустную цепочку размышлений. Ведь и его судьба уже давно могла стать темой для посмертных эпитафий.
Даже поверить было трудно, что он, высокий, широкоплечий, был рожден на свет со слабыми легкими. Впервые об этом ему сказал милый седенький доктор, такой коротенький, что с трудом дотягивался до груди Шмидта своей трубочкой. Случилось это в Киеве, еще в студенческие годы, когда он схватил вдруг сразу воспаление легких и плеврит. Лежать пришлось долго. Но кончилось все вроде без последствий. Коротенький доктор советовал вести размеренный образ жизни, чаще бывать на воздухе, избегать простуд, не переутомляться. Об этих советах Шмидт, конечно, скоро забыл. Было не до того.
В 1924 году легкие дали новый сигнал. Пришлось бросить все дела и на два месяца отправиться в Альпы. Потом десять лет — никаких тревожных симптомов.
Правда, и в Арктике врач Леонид Федорович Лимчер не раз уговаривал его быть осторожным. Но если уж следовать этому совету, то лучше вообще не связывать жизнь с полярными морями.
Леонид Муханов позднее писал: «Выносливость Шмидта порой просто поражала. Люди всеми силами старались создать условия, чтобы Шмидт не простудился… Да куда там! Отто Юльевич даже доктора Лимчера, который лечил его в Москве и в экспедициях, не боялся. На все его доводы он отвечал: «В Арктике нельзя простудиться. Здесь можно только замерзнуть, а я подвижный, меня не удержишь».
И он действительно не болел. Хотя много раз во время походов «Седова» и сквозного плавания «Сибирякова» замерзал на ветру, падал в холодную воду. Вот только челюскинской эпопеи легкие не выдержали. Целых полгода тогда понадобилось, чтобы прийти в себя. Но ведь выздоровел и как будто никаких последствий. Снова ходил Северным морским путем, летал в открытых самолетах, высаживался на полярный лед.
А в 1944 году и не промокал, и не мерз, но по целым месяцам держалась высокая температура. Врачи говорили: воспаления легких, одно за другим. Он глотал таблетки; пока не было сил, лежал в постели, но как только чувствовал, что уже может встать, вставал и работал. Осенью сорок пятого неожиданно открылось кровохарканье. Только после этого медики отменили свой прежний диагноз и догадались, что уже полтора года у него открытый туберкулезный процесс. Они сказали, что Шмидта надо как можно быстрее вывезти в Крым.
Жена Шмидта — Ирина Владимировна — не на шутку встревожилась, особенно когда знаменитый фтизиатр Г. Р. Рубинштейн высказался так: «Везти совершенно необходимо, хотя все что угодно может случиться и в Крыму, но если оставить его в Москве, летальный исход неизбежен».
Шмидт об этом приговоре не знал. Правда, когда впервые стало известно, что у него туберкулез, он взял с жены клятву: она будет говорить ему все, что бы ни сказали врачи. Ирина Владимировна обещала, но слово свое выполняла далеко не всегда — только тогда, когда ничего страшного медицина не пророчила.
Врачам легко было прописывать Крым. Попасть туда первой послевоенной осенью, когда многие санатории были разрушены, а те, что уцелели, по большей части еще не работали, оказалось делом почти невозможным. Выручили военные моряки. После 1936 года, когда под руководством Шмидта был осуществлен еще один отчаянный по смелости, в то время рискованный эксперимент — проводка Северным морским путем эскадры миноносцев, — он стал любимцем военморов. Туберкулезный санаторий Военно-Морского Флота в Ялте к осени 1945 года уже открылся, туда и поехал Шмидт вместе с женой.
От Симферополя до Ялты добирались на санаторной машине кружным путем — через Севастополь. Когда подъехали к бывшей городской границе, вдоль шоссе потянулись сплошные руины, искореженные скелеты зданий.
Шмидт до войны много раз бывал в Севастополе, очень его любил. И теперь с тоской глядел на мертвые, заваленные битым кирпичом улицы. Он, конечно, знал, как досталось Севастополю, но все же невозможно было представить, что этого великолепного города больше не существует.
Жена вспомнила смешную историю, которая с ними произошла здесь в один из предвоенных приездов. Они отдыхали тогда в Форосе и поехали в Севастополь по каким-то мелким хозяйственным надобностям, захватив с собой в машину еще одну супружескую пару из их же санатория. Вчетвером пошли на базар. Женщины энергично сновали между рядами, а мужчины, занятые беседой, слегка поотстали. Ирине Владимировне приглянулись мягкие тапочки, которыми торговал в ларьке веселый и разбитной грек. Пока она их рассматривала и примеряла, подошли мужчины. Шмидт пробурчал про тапочки что-то одобрительное. Ирина Владимировна уже отсчитала деньги. Но продавец вдруг выбежал из ларька, кинув на ходу:
— Не торопись, подожди минутку. Пошушукавшись с другими ларешниками, он скоро вернулся, неся в руках засаленную тетрадку.
Ирина Владимировна снова протянула ему деньги, но грек отвел ее руку.
— Очень спешишь, дорогая. Так теперь нельзя. Вот фамилию надо записать, кто купил, — и он раскрыл тетрадку.
— Зачем фамилию?
Продавец плутовато улыбнулся:
— Сам не знаю. Фининспектор такой — требует. Ирина Владимировна удивленно пожала плечами и написала: Шмидт.
Продавец глянул на фамилию и громко закричал: — Это он! Конечно, он! Я узнал! Нет ни у кого такой бороды! Во всем мире нет! Только у Шмидта.
На крик со всех сторон сбежались люди. Шмидт оказался в их тесном кольце. Все что-то кричали, хлопали в ладоши и тянули к Шмидту руки. Вырваться удалось не скоро. Ирина Владимировна растерялась и забыла про свои тапочки.
Но когда они сквозь узкий людской коридор все же пробрались наконец к машине, перед капотом вдруг вырос взмыленный грек и замахал руками. Подскочив к дверце, он сунул в окно завернутый в газету пакет:
— Вот, дорогая! Пусть будет в них удобно. Мой подарок жене Шмидта, — и он исчез в толпе…
Теперь не было базара, не было города, да и полулежавший на сиденье Шмидт мало походил на моложавого мужчину, каким он был в тот предвоенный год. Дорогу он перенес трудно и в санаторий приехал полуживым.
Да, многое изменилось всего за несколько лет — и в стране и в его жизни. Годы его славы, когда не было человека, не знавшего Шмидта, прошли. Страна пережила самую страшную в истории человечества войну. Совсем иные подвиги новых героев были у всех на памяти. А Шмидт, отнюдь не по собственной воле, оказался как бы в стороне от главных событий.
В феврале 1939 года Шмидта избрали первым вице-президентом Академии наук СССР. Потом началась война. Пришел приказ об эвакуации учреждений Академии. Нужно было вывозить на восток целые эшелоны ценнейшего оборудования — Президиум и большинство институтов эвакуировались в Казань. На новом месте пришлось в предельно сжатые сроки расселять академиков и научных сотрудников, разворачивать работу, и в первую очередь — выполнение заказов, имевших оборонное значение.
Между тем президент Академии, семидесятипятилетний В. Л. Комаров, выдающийся ботаник, один из крупнейших в мире специалистов по систематике растений и флористике, в Казань ехать не захотел, а избрал местом жительства Свердловск.
Естественно, на расстоянии руководить Академией было нелегко, и это удваивало груз забот, навалившихся на Шмидта. А Комаров, если какие-то мелкие вопросы решались без него, постоянно обижался на вице-президента, который будто бы пытается властвовать единолично. Шмидт прилагал весь свой дипломатический талант, чтобы избегать трений. Он с большим уважением относился к Комарову и считал про себя его обиды не более чем чудачеством. Да, честно говоря, ему было и не до выяснения отношений. Управлять — особенно в условиях войны и эвакуации — такой махиной, как Академия, точно и ясно формулировать задачи, стоящие перед каждым ее подразделением, переубеждать иных ученых, слишком однобоко понимающих смысл своей работы в военное время, на все это и так едва хватало сил.
Академик П. С. Александров, работавший в начале войны бок о бок со Шмидтом, вспоминал некоторые эпизоды той трудной поры: «Мне говорил один очень крупный физик, что заниматься атомной физикой теперь несвоевременно. Нужно, мол, разрабатывать темы, которые должны быть применены сейчас же к делу, а не заниматься такой ерундой, как атомные ядра. Отто Юльевич имел мужество противостоять таким голосам. Помню одно собрание, где было сказано, что математики, разрабатывающие прикладные темы, будут получать по 800 граммов хлеба в день, а математики, к