А Шмидт понял, что на предостережения капитана опасно не обращать внимания. Конечно, «безумство храбрых» — прекрасно. И бывает, когда именно на «безумство» вся надежда. К таким ситуациям он относил и ту, что сложилась вечером 27 августа, а потому и после возвращения на «Седов» считал, что поступил правильно, отправившись по льду к зимовке. Но тут случай чрезвычайный. Вообще же — он это хорошо понимал — страстный порыв должен контролироваться опытом, веками нажитой мудростью — всем тем, чем в полной мере обладал капитан.
Словом, ему стало ясно, что он и Воронин хорошо дополняют друг друга, что именно это «единство противоположностей» и нужно для руководства экспедицией.
Идиллии, правда, после бухты Тихой не наступило, не могло наступить. Шмидт и потом несколько раз без достаточных на то оснований упрекал Воронина за излишнюю осторожность, но когда «Седов» пришел в Архангельск, Шмидт и Воронин расстались друзьями.
Арктику Шмидт покидал с грустью: «Мучительно жаль уходить. Так и остался бы, кажется, на зимовку. Хочется растянуть, хочется хоть на день еще продлить плавание».
Он не знал, что его связь с Заполярьем продлится не дни, не недели, что на годы она будет основным его поприщем, что вскоре ему предстоит стать главой всех полярников страны.
Это все было впереди. Но когда весной 1930 года Шмидту снова предложили пойти в ледовое плавание, он с радостью согласился. И первым среди своих будущих спутников назвал Воронина.
И уж на этот раз начальник экспедиции и капитан были неразлучны в течение всего рейса. Леонид Муханов, секретарь Шмидта, участник второго похода «Седова», вспоминает: «Бывало, никак не прервешь их беседу. Когда они спали — не уследишь. Так друг за другом и ходят. Капитан на вахту — Шмидт с ним. Придут, покушают и говорят или вслух читают книги. Разлучала их только наблюдательная бочка, укрепленная на передней мачте. Как только ледовая обстановка ухудшалась, капитан Воронин залезал в бочку, которую мы в шутку прозвали «воронье гнездо». Отто Юльевич, бывало, посматривает наверх да время от времени спрашивает через рупор: «Как лед?» Если бы в бочке было просторнее, так они вдвоем бы и сидели рядом».
Плавание «Седова» летом 1930 года было на редкость удачным. За неполных два месяца экспедиции удалось побывать на Земле Франца-Иосифа, на Новой Земле, открыть шесть небольших островов в Карском море, достичь Северной Земли и построить здесь станцию. Ледовая обстановка в тот год оказалась значительно легче, чем в предыдущем. Но успех экспедиции был обеспечен и благодаря тому, что теперь на борту судна работал слаженный коллектив людей, «притершихся» в плавании 1929 года, который возглавляли два неразлучных друга.
Во вторую экспедицию «Седова» «арктическая учеба» Шмидта продолжалась. Он сам позднее осуждал иные свои скоропалительные выводы.
Однажды в конце экспедиции капитан пришел к Шмидту и сказал, что на горизонте — остров. «Островная мания» уже много раз подводила седовцев. Жажда открывательства охватила всех, поэтому нередко за острова принимали айсберги, скопления льдов. Но Воронин в этих грехах не был повинен. Начальник же экспедиции почему-то решил, что и на сей раз повторится та же комедия. «Я ему говорю, — вспоминает позднее Шмидт, — что это, вероятно, туча. Капитан мне отвечает: «Верьте мне, это остров. Я уже нанес его на карту». Я снова заявляю, что никаких… оснований к этому нет. Капитан рассердился и настаивает: «Идем ближе»… Дал полный ход и через тяжелый лед повел корабль к острову, к которому подошел ночью. Он разбудил меня… действительно, мы были у острова. Пришлось извиняться. Затем я уехал в отпуск и узнаю, что издана карта нашего плавания и этот остров в назидание мне назван именем Шмидта…»
А другой остров, открытый «Седовым», в честь капитана был назван островом Воронина.
Так летом 1930 года на карте появились имена двух друзей. Географическое положение «их» островов словно бы подчеркивало несхожесть характеров начальника экспедиции и капитана. Остров Шмидта находится неподалеку от северной оконечности архипелага Северная Земля, остров Воронина — несколько западнее самой южной его точки.
Дать острову имя капитана предложил Шмидт. После плавания 1930 года он в полной мере оценил достоинства Воронина. В докладе, посвященном итогам экспедиции, Шмидт говорил: «От экипажа ледокола зависит очень многое, а от капитана — больше половины успеха… Капитан В. И. Воронин не только великолепно ведет судно, но интуитивно чувствует, как его надо вести… И, что очень важно, В. И. Воронин отличается редким для капитана пониманием целей и значения наших научных исследований… Это великолепный капитан исследовательского судна».
Да, многое изменилось в его оценках со времени торопливых дневниковых записей, помеченных июлем 1929 года. Его суждения о делах Арктики обрели ту мудрость и глубину, которая была вообще свойственна Шмидту. Сам он, понимая это, говорил, что на «Седове» прошел арктическое крещение.
Конечно, два коротких похода — недостаточный багаж для полярного мореплавателя. Но Шмидт умел «прессовать» время, умел постигать науки «по краткому курсу». Этой своей способностью он поразил летом 1927 года крупнейших математиков мира в Геттингене. А три года спустя — людей совсем иного склада, тружеников холодных морей, посвятивших жизнь Арктике.
Любовь к первоисточникам
Но сколь резким ни казался бы поворот судьбы нашего героя, превративший государственного деятеля в арктического морехода, был он все же лишь следствием того, что произошло в его биографии двенадцатью годами раньше — в год, когда круто и безвозвратно изменилась судьба всей России.
Тогда, летом 1917 года — точнее, в начале июня, — приват-доцент Киевского университета двадцатипятилетний Отто Юльевич Шмидт, отправившись в Петроград по делам службы (впрочем, службы весьма своеобразной), остался в этом городе, ибо решил, что сможет понять проносящийся над страной вихрь событий лишь в том случае, если все главные события увидит собственными глазами. К формирований) своего мировоззрения он подошел как ученый. Известно — люди науки, изучая взгляды коллег, по вполне очевидным соображениям обращаются не к изложению этих взглядов в статьях других специалистов и даже не к переводам их трудов, а непосредственно к первоисточнику.
Но откуда у приват-доцента, уже известного своими работами в области абстрактной теории групп, появилось острое желание разобраться в конкретной политической обстановке тех бурных дней? Ведь никак нельзя сказать, что тогда миграция провинциальных доцентов в Петроград за мировоззрением была явлением массовым. Что же побудило Шмидта отправиться в эту поездку?
Тут нам придется вернуться к истокам, к началу его жизни, и (следуя традиции нашего героя) к первоисточникам, к его собственным рассказам о годах молодости, к документам тех лет.
Его отец, потомок немецких крестьян-колонистов Лифляндской губернии, сам крестьянствовать не стал, а пошел по торговой части. Долгие годы служил он приказчиком у купца в Могилеве, где и родился Отто. Поднакопив деньжат, отец открыл небольшой писчебумажный магазин, но вскоре был задавлен более мощными конкурентами — прогорел. И позднее уже служил в различных торговых заведениях, фирмах, страховых агентствах. Доходы семьи были весьма ограниченны, их явно не хватало на то, чтобы дать всем детям хотя бы среднее образование. Поэтому, когда подошло время определять судьбу Отто, его отец и мать обратились за поддержкой к многочисленному родственному клану.
Через много лет Шмидт рассказывал об этом событии: «Я до сих пор с жутью вспоминаю разговор, подслушанный мною поздно вечером, когда собрался большой семейный совет — приехали оба дедушки и дядья. Мне, восьмилетнему мальчику, пора было спать, но я не спал и слушал разговор взрослых. Это все были положительные немцы…
Один из моих родственников предлагал обучить меня портняжному ремеслу, другой — сапожному ремеслу. Но тут вмешался дедушка и сказал: «Нужно дать образование этому мальчику, он способный».
Чем же еще вооружила семья молодого человека, вступающего в жизнь?
«Мой отец, — вспоминал Шмидт, — чрезвычайно увлекался религией и в промежутках своей деятельности приказчика магазина и продавца занимался религиозными проповедями среди немецкого и латышского населения… Обстановка в семье была взвинченная, мистическая, полдня уходило на молитву…»
Казалось бы, в зрелые годы у него было основание посетовать на родителей, выпустивших его в мир со столь обременительным багажом: почему, мол, сразу не научили правильно. Но только слабые духом боятся проб на изгиб и излом. Шмидт принадлежал к иной породе: «Хорошая сторона религиозности заключалась в том, что я получил возможность основательно изучить ряд богословских дисциплин… могу цитировать из библии и разбираться в богословских вопросах. Все это очень хорошо, ибо к моменту, когда я немного созрел, то есть к 15–16 годам, я мог критически отнестись к религии… и переход от религиозности к атеизму у меня совершился сразу в соответствии с возрастом, когда я приобрел возможность критического суждения».
Шмидт почувствовал себя атеистом примерно тогда, когда, закончив гимназию, поступил на физико-математический факультет Киевского университета. Но переход к безбожию в то время отнюдь не был уникальным явлением в студенческой среде. Мы знаем, что еще во второй половине XIX века появились в России нигилисты, сильно напугавшие обывателя. А уж в начале нашего столетия атеистов, особенно среди естественников, было, пожалуй, не меньше, чем верующих. Но отказ от религии вовсе не предполагал перехода к марксизму, с которым связана ясная и четкая политическая ориентация. И вот обрести эту ориентацию удалось не многим естественникам, отринувшим бога.