В том же номере «Киевлянина» чуть не половину полосы занимает подробный репортаж с объединенного заседания Советов рабочих и военных депутатов, на котором решался «вопрос о продолжении или прекращении занятий в учебных заведениях».
Представитель студенческого коалиционного совета в длинной и пламенной речи убеждает своих однокашников, что страна «нуждается в культурных работниках… она может и должна использовать те культурные силы, которые имеются в среде студенчества». Он предлагает занятия прервать, экзамены или отменить или отложить до осени. Как именно надо использовать «культурные силы»? Что конкретно студенты должны делать? Почему работать на революцию надо только в летнее время? Ответов на все эти вопросы мы не найдем у пламенного оратора.
Заседание продолжается. Подходит очередь Шмидта подняться на трибуну. «Представитель младших преподавателей г. Шмидт приветствовал студенчество, идущее работать на общественной ниве, но вместе с тем указал, что в настоящее время целесообразнее использовать все силы для обслуживания всех сторон общественной работы… Он полагал, что наиболее способная часть студенчества могла бы успеть и держать экзамены, и работать на общественной ниве. Если кто-нибудь в настоящее время подготовлен к экзаменам — пусть их держит… Кто не подготовлен, пусть держит осенью».
Вряд ли эта речь приват-доцента обогатила собрание конструктивным предложением. Как мы помним, недавно он был категорически против прекращения занятий. Теперь его позиция половинчатая: «с одной стороны, нельзя не приветствовать, с другой стороны, нельзя не напомнить». И Шмидт, которого всегда отличала высокая требовательность к себе, конечно, чувствует неудовлетворенность своим выступлением. А затем — своей общественной деятельностью, которая, отнимая много сил, приносит далеко не богатые результаты.
Это чувство неудовлетворенности со временем усиливается. Проходит еще месяц, и университет снова попадает в поле зрения газетчиков. На сей раз конфликт разыгрался в связи с выборами ректора. Совет младших преподавателей здесь снова пытался выступить в роли посредника между профессорами и студенчеством. Была достигнута договоренность, что на должность ректора может быть избран только тот, кто пользуется поддержкой всех трех «коллегий»: студентов, младших преподавателей, профессоров. Перед выборами совету профессоров был передан список желательных кандидатов. Однако ректором избран профессор Цытович, имя которого не значилось в списке.
Младшие преподаватели негодуют, отзывают своих представителей из согласительной комиссии, уговаривают прогрессивных профессоров присоединиться к ним, разоблачают реакционных, грозят, что вступят в более тесный контакт со студентами, посылают делегацию к Цытовичу — убеждать, чтобы он подал в отставку. Словом, шум поднят на весь город, а толку опять мало. Цытович ректорское кресло оставлять не намерен. Потому, объясняет профессор, что его уход может быть воспринят как проявление трусости или малодушия, а он не собирается пятнать свое имя. Совет профессоров отказывается пересматривать принятое решение. Профессора говорят, что хотели выбрать ректора, угодного трем «коллегиям», но все кандидаты, которые устраивали студентов и младших преподавателей, от ректорского места отказались. Вот и выбрали Цытовича. Теперь, мил — не мил, надо признавать.
Не помогает совету младших преподавателей и вмешательство прессы. Тогда молодые воители обращаются к городским властям, чтобы те помогли реформировать реакционный университет. Но в городских органах самоуправления, подчиненных Временному правительству, испугались крайних требований младших преподавателей и предложили им подождать, пока в Петрограде соответствующее ведомство издаст соответствующий закон. Опять успеха добиться не удалось!
Шмидт не мог из этих событий не сделать для себя вывода. Заниматься пустым фразерством не входило в его намерения. Он привык тратить время на полезные дела. Здесь же что-то с самого начала было задумано неверно, начато не с того конца.
По-иному теперь смотрит он и на свою деятельность в продовольственной управе. Конечно, кое-какие сдвиги в снабжении населения хлебом и сахаром есть. Но разве можно сказать, что здесь восторжествовала справедливость? Лавочники на каждом шагу обманывают управу. Одного удается схватить за руку, а десять становятся изобретательнее и воруют более искусно. У них круговая порука, они все время умудряются найти высоких покровителей. И управа не в состоянии разоблачить все махинации хозяев мельниц, пекарен, булочных. Значительная часть хлебного потока попадает в руки спекулянтов, не доходит до полуголодного городского люда.
Шмидт никогда не был сторонником полумер. Изощренный ум математика, исследователя, всегда стремящегося проникнуть в суть вещей, подсказывал ему, что неудачи на столь разных фронтах, как университет и продовольственная управа, имеют некую общую причину. Позднее он найдет ее и сформулирует с присущей ему четкостью: «Я убедился в том, что никакой прогресс невозможен отдельно в науке и просвещении без прогресса политического». Но это было позднее, это уже ответ, решение задачи, а в мае 1917 года ему еще предстояло его найти, открыть для себя. И он понимает, что Киев, куда докатываются лишь отголоски главных событий, причем иной раз сглаженные, в другой раз и вовсе искаженные, не самая лучшая географическая точка для таких поисков. Чтобы до конца понять происходящее, чтобы найти свое место в вихре событий, надо быть ближе к их эпицентру. Надо обратиться к первоисточнику.
Шмидт принимает решение — перебраться в Петроград. Впрочем, решение это, возможно, еще не было столь категоричным. Может, еще не перебраться, а поехать посмотреть. Тем более и случай представляется очень удобный. В столице назначено совещание по делам высшего образования. И совет младших преподавателей Киевского университета посылает Шмидта на совещание своим делегатом.
Одновременно киевская продовольственная управа должна решить в Петрограде несколько важных дел. Шмидт отправляется в столицу, вооруженный сразу двумя мандатами.
Официально он не ставил свое начальство в известность о том, что может остаться в Петрограде. В удостоверении продовольственной управы, выданном 9 июня 1917 года, строго оговорено, что помощнику заведующего отделом карточной системы приват-доценту О. Ю. Шмидту «необходимо вернуться 19 июня в Киев к исполнению служебных обязанностей».
Правда, до его прямого начальника по управе слух о планах Шмидта все же дошел, и он обратился к своему помощнику с прочувствованным письмом: «Узнав о Вашем намерении переехать в Петроград, позволю себе выразить Вам свое глубокое искреннее сожаление. За три с половиной месяца работы в отделе Вы стали незаменимым работником… Ваш уход явится тем более тяжелым испытанием для отдела, что совпадает с введением карточной системы на дрова, при которой особенно были бы потерей Ваши… блестящие способности…»
В тот же день 9 июня (видимо, это был канун отъезда— совещание в Министерстве народного просвещения открывалось 12 июня) Шмидт получил еще одно послание — от двух незнакомых дам: «Милостивый государь! Простите за беспокойство в поздний час. Пришли к Вам с просьбой от имени Совета Младш. препод. Киевск(ого) Женск(ого) Медицинского) Института взять на себя любезность… узнать, почему Совет Младш. препод. КЖМ Ин-та не получил приглашения прислать своего представителя на… совещание… Надеемся, что настоящей просьбой не слишком Вас затруднили. Просим по возвращении из поездки сообщить нам о результатах… С сов. почтением Председ. Сов. Мл. пр. КЖМИ д-р медицины В. Бергман и делегат д-р медицины А. Крондовская».
Бедные милые докторицы! Как же неучтиво обойдется с вами тот, кому адресована ваша изысканнейшая записка! Презрев законы джентльменства, останется он в Питере, чтобы делать там настоящую, всамделишную революцию, которая скоро перевернет страну и навсегда исключит из употребления так хорошо освоенный вами слог. А сам «милостивый государь» всего через полгода потеряет право на это ласкающее слух обращение, навсегда превратившись просто в товарища.
…Легко себе представить, в каком возбужденном состоянии стоял Шмидт у окна вагона, провожая глазами холмы убегающего назад Киева, высокий днепровский берег, знаменитый памятник князю Владимиру над речным обрывом. Со всем этим он прощался по-молодому легко, без печали и сожаления, всем существом своим предчувствуя радость новых дорог, встречу со столицей, о которой так много было прочитано и в которой он никогда еще не был. А главное: чувствовал он радостную готовность безоглядно изменить свою судьбу, готовность рвануться навстречу новым, неведомым прежде идеям, которые — он верил в это — будут ЗЕ.ПОВО формировать весь уклад жизни России…
Но в Петрограде все тоже сложилось непросто и не сразу. Первые два месяца он жил как в тумане — бегал с митинга на митинг, с собрания на собрание, вслушиваясь, всматриваясь, вбирая в себя революционный гул. Потом встали обычные ежедневные заботы, в том числе и самая простая — о хлебе насущном, который надо где-то зарабатывать. Можно было поискать место в одном из учебных заведений, но Шмидту хотелось, чтобы новая работа была ближе связана с повседневными заботами страны. Поэтому он пустил в дело не университетский, а продовольственный мандат.
С этого момента в его делах появляются документы, написанные на бланках петроградских учреждений. Вот первый из них. «Министерство продовольствия. Канцелярия. Петроград. Аничков дворец. О. Ю. Шмидту. Приказом по Министерству продовольствия от 9 августа 1917 года за № 29 Вы определены на службу по этому ведомству старшим делопроизводителем… отдела снабжения тканями, кожею и обувью Управления по снабжению предметами первой необходимости».
Шмидт невысоко ценил свою работу в роли делопроизводителя, по собственному его признанию, никаких особых дел он не производил: «Я очень легко получил, что называется, для хлеба, для прожития какую-то должность в Министерстве продовольствия, но не столько работал, сколько бегал по митингам, ориентировался в существующем положении и заводил связи».