Тут же побежал на центральный склад и попросил кладовщика Сашу Теньковского перевесить всю поступившую партию. Поначалу понимания не встретил. Действительно, сотни мешков – несколько тонн груза. Тогда я предупредил кладовщика, что отныне принимать груз с центрального склада буду только по весу, и если у него возникнет недостача, то ему и отвечать. Это принесло свои плоды – Саша сдался. Перевесили все мешки. Администрация вызвала представителя поставщика, и вопрос навсегда был снят с повестки.
У нас же кривая экономии порошка резко пошла вверх, это было подано, как результат внедрения рационализаторского предложения по вторичному использованию отходов производства, и зарплата моей бригады тоже начала расти. Эта тяжёлая и вредная работа и раньше оплачивалась неплохо, теперь же мы стали получать очень хорошие деньги, и желающих попасть к нам в бригаду было – хоть отбавляй. Боря оказался человеком благодарным, и я был на высоте.
Два года спустя, когда я уже работал в Октябрьском троллейбусном депо, мой бригадир Миша Прокопьев после свидания с сыном, который отбывал наказание в ИТУ№2, со смехом рассказывал: «Владька, ты уж два года как работаешь у меня в бригаде, а твой портрет всё ещё висит там на доске почёта».
Последнее свидание. 1967 год
Шли годы, я получал письма, пусть и редкие, от своих друзей и частые – от бабушки. Игорь Бобров боролся за моё освобождение, но пока безуспешно. Заканчивался шестьдесят шестой год, впереди маячил год пятидесятилетия Великой Октябрьской Революции. Все были полны надежд на большую амнистию, жили этими ожиданиями. Жил ими и я, но когда в октябре шестьдесят седьмого было опубликовано постановление правительства, понял: мне и моим друзьям ничего не светит…
Оставалась одна надежда – на завод, на Игоря Боброва.
В конце декабря, перед Новым Годом мне дали свидание. Я ожидал увидеть, конечно, только бабушку, но когда меня привели в комнату для личных свиданий – обалдел: кроме бабули приехали отец и брат Валерка, который, увидев меня, сразу заплакал. Он только что выбил себе глаз.
Произошло это так. Ещё учась в школе, я делал поджиги, такие самодельные пистолеты. В деревянную форму закладывал трубку-ствол и заливал свинцом, который добывал из старых аккумуляторов. В своё время производство поджигов было поставлено мною на поток, я вооружил ими многих своих сверстников. Порох можно было достать в заготконторе, обменяв на макулатуру, металлолом и многое другое. Ну, вот и палили мы из них, играя в войнушку.
Один такой, спрятанный мною в чулане, и отыскали Толька с Валеркой. Правда, воспользоваться не смогли: сломали во время драки. Но идея зацепила, и Толик самостоятельно изготовил самопал. Оружие требовалось срочно испытать в деле, и братья отправились в лес. Как уж они его зарядили и чем – не знаю, но при выстреле самопал разорвало, и осколок попал Валерке прямо в глаз…
Схватив плачущего брата на руки, я обнял его, крепко прижав к себе, а затем несколько раз подбросил на руках. Валерка переживал, что теперь не сможет заниматься боксом, а в то время, зная о моих победах, многие пацаны на Платине хотели заниматься этим видом спорта. Успокаивая Валерку, я начал переориентировать его на лёгкую атлетику, рассказал про свои два забега в Серове и, кажется, убедил. По крайней мере, свои юные годы он связал именно с этим видом спорта и достиг в нём неплохих результатов: олимпийцем не стал, но за сборную Свердловска выступал постоянно.
Личное свидание хорошо тем, что целые сутки ты находишься среди родных. Некоторым женатым дают даже двое суток, но я женат не был. У нас с бабушкой сложился свой ритуал этих встреч: стряпали пельмени и пили чай с конфетами «Белочка», которых она привозила целый килограмм. Правда, после таких застолий я дня три не мог нормально есть: болел живот, и мучила ужасная отрыжка тухлыми яйцами. Тем не менее, отказать себе в соблазне я не мог.
Всё шло по плану и в этот раз. После ужина бабуля и Валерка оставили нас с отцом поговорить. Он рассказал мне о своей жизни на Платине, о работе, а в заключение сказал: «Владик, мне кажется, мы больше не увидимся – я просто это чувствую. Здоровье у меня стало совсем плохое – мне не дожить до твоего освобождения». Я, конечно, с ним не соглашался: зная про его разгульную жизнь, просто посоветовал поуменьшить питиё своё, и тогда мы обязательно встретимся на свободе.
На Платине существовал тройственный союз, этакая «Антанта», членами которого были чета Погадаевых, чета Базаровых и чета Дружининых. В доме у каждого из членов коалиции имелась трёхведёрная бочка для браги. Причём, при её приготовлении соблюдалась определённая цикличность: в одном доме брага уже поспела – её все вшестером дружно распивают, в другом – доходит до кондиции, в третьем – только-только заводят, так как допили накануне. И так каждый день: без перерывов на выходные и праздничные дни. При такой жизни здоровья, действительно, надолго не хватает, а вот болезни одна за другой появляются.
На следующий день рано утром отец с Валеркой ушли – им нужно было возвращаться на Платину, а бабушка, как всегда, осталась до вечера. Ей спешить было некуда, она ещё на несколько дней оставалась погостить у тёти Физы.
В марте шестьдесят восьмого меня неожиданно вызвал начальник отряда Василий Быков, старый служака, проработавший в органах большую часть своей жизни и отмеченный знаком почётного чекиста. Вася – так звали мы этого здоровяка предпенсионного возраста – предложил мне присесть на стул, посмотрел печально в глаза и сообщил, что у меня умер отец.
Папа оказался прав: свидеться нам больше не удалось. На очередном распитии у Дружининых отец сказал, что ему что-то тяжело, прилёг на диван и больше не встал: произошло кровоизлияние в мозг. Когда тёплая компания вспомнила о нём и попыталась поднять, он уже практически остыл. Было отцу пятьдесят семь лет.
Вышел я от Васи со слезами на глазах, на душе было муторно: хоть и прожил я с отцом недолго, и внимания мне он уделял немного, но это был мой папа, который, как я уже теперь понимаю, относился ко мне гораздо теплее, чем мне представлялось в то время. Ночами он часто вставал, подходил к моей фотографии на стене, разговаривал с ней и плакал. Это я узнал много позже от своих братьев, которые становились невольными свидетелями тех ночных сцен, просыпаясь и тихонько наблюдая за отцом.
Несколько дней ходил сам не свой, а вскоре мне дали общее свидание с бабушкой, на котором уже я успокаивал её.
Пережили мы с ней и это горе.
Алхимики-добровольцы
Жизнь в колонии катилась довольно монотонно, лишь изредка отмечаясь происшествиями, которые давали пищу разговорам. Такие праздники, как Первое Мая, Седьмое Ноября и Новый Год знаменовались в колонии тем, что в обед на второе зэкам выдавали настоящую котлету. Правда, на следующий день отрядным шнырям – постоянным дежурным по отряду, помощникам завхоза, отвечающим за порядок и чистоту – приходилось трудно: все туалеты были загажены. Такая реакция организмов на праздничный обед наблюдалась у большинства заключённых. Короче, всё как в поговорке: ели-пили – всё нормально; обосрались все буквально! Затем всё приходило в норму.
Одним из способов развеять скуку и однообразие были попытки словить кайф. А как? Алкоголь под запретом: ни купить, ни посылкой получить. Значит, нужно чем-то заменить. И наши отрядные бутлегеры нашли-таки способ. Однажды вечером я пришёл в цех проверить, как идёт работа в моей бригаде. И обнаружил следующее: сидит Макс с группой товарищей, а перед ними – большая склянка с йодом, который мужики собрали со всех санитарных постов колонии. Сидят уже навеселе.
– Откуда дровишки? – поинтересовался я.
– А вот смотри, Владька! – гордо ответствовал Макс. С этими словами он налил в стакан немного йода и бросил туда же какой-то белый порошок, как выяснилось позже, фиксаж для закрепления фотографий. Жидкость тут же стала прозрачной. Макс гордо выпил содержимое стакана и запил водой.
–Видишь, Владька, чистый спирт получается!
Видимо, по химии у бедняги был неуд. Я попытался объяснить ребятам, что йод никуда не девается. Происходит химическая реакция, но соли йода остаются тут же, в растворе, вместе с фиксажем. Но напрасно – никто меня слушать не стал.
Всё встало на свои места утром, когда эти поклонники Бахуса с красными глазами и нестерпимой головной болью еле сползли со шконок на утреннюю поверку. Работать они, разумеется, не смогли, и я был вынужден заменить их другими членами бригады, которым пришлось в этот день отпахать две смены: за себя и за товарищей. Хорошо, что через сутки наши бутлегеры-любители оклемались, и этот эксперимент обошёлся без серьёзных последствий в отличие от другого, в котором отличился Балда.
Как-то нашим алхимикам-любителям попался ацетон, который они употребили, предварительно разбавив водой. Действие этой адской смеси на организм подобно удару дубины: человек внезапно теряет сознание и впоследствии ничего не помнит. Ровно это самое произошло и с нашими героями. Перед обедом бригады были построены для похода в столовую, как вдруг в шеренгах, словно оловянные солдатики, начали падать заключённые. Откуда ни возьмись, набежали вертухаи и начали всех упавших стаскивать в ШИЗО – штрафной изолятор.
Только утром, когда дегустаторы очухались и поняли, где они находятся, многим из них пришлось поставить крест на УДО – условно-досрочном освобождении. А мы, обсуждая этот случай с преподавателем химии, узнали, что могли они оказаться не в ШИЗО, а в гробу или, как вариант, потерять зрение.
В фашистских концлагерях имелись лаборатории, в которых врачи-нацисты проводили опыты, испытывая на заключённых действие токсичных веществ. Наши зэки проделывали всё это над собой абсолютно добровольно. Но мы же русские – нас пронесло!
А химичка, прохаживаясь по классу, не переставала повторять: «Да как же так! В ацетоне – бензольное кольцо! А это яд!»
До сих пор ломаю голову: откуда наши алхимики– добровольцы добывали информацию? Интернета тогда не было, в книжках – не прочтёшь. Видимо, перенимали опыт друг у друга, или просто действовали методом тыка.