– Сколько? – внутри у меня всё клокотало.
– Тысячу двести, – понурил голову Пахомов.
– Ско-олько?!– это сумма была больше той, что заработал я, пластаясь на стройке ночи напролёт! Оказалось, что те бетонные работы по заливке фундамента, которые частично выполнялись ремонтными бригадами депо, Пахомов закрывал на себя. А ведь он в своё время тоже получил долю от строительства забора.
– Сука, что же ты наделал! Ты же меня посадил!
Я шлёпнул на стол чистый лист бумаги:
– Садись, пиши расписку!
– Что писать? – Славик покорно взял ручку.
– Пиши: обязуюсь выплатить Погадаевой Надежде Викторовне тысячу двести рублей. Это на случай, если меня посадят, – я сглотнул, – а потом звони Мирмовичу и предупреди, чтоб, если спросят, отвечал, что эти деньги он передавал мне. И поторопись…
Славке повезло – он успел связаться с Мирмовичем раньше, чем того вызвали в ОБХСС.
Вечер накануне встречи с подполковником Насибулинуым, который вёл дело, я посвятил консультации с адвокатом. Бейлин Михаил Романович, который много лет назад защищал моего друга Вальку Рудакова и уже в то время считался одним из самых опытных адвокатов Свердловска, теперь работал юрист-консультом в НИИ «Химмаш».
Внимательно выслушав меня, Бейлин спросил, имеются ли у меня расписки на те суммы, которые я выплачивал на зарплату, а также за механизмы и материалы. Узнав, что расписок нет, пожурил меня, с досадой покачав седой головой:
– Владик, ты же уже стреляный воробей. Как ты мог допустить такие ошибки?! Видишь ли, если отбросить всю лирику, то получается, что ты бесплатно использовал технику и стройматериалы. А это, мой друг – хищение. И то, что строил ты забор не для себя, а для государства в лице ТТУ, сути не меняет! Остаётся надеяться, что они не найдут, где ты взял бетон и механизмы: тогда дело точно развалится.
Во второй половине следующего дня я сидел перед подполковником Насибулиным. Ничего нового я ему, естественно, не принёс, лишь подтвердил всё то, что они нарыли за эти два дня.
Пришлось, конечно, себя обгадить, ведь дело выглядело так, будто я один присвоил себе все деньги за строительство, за исключением тех, что выплатил Толику, Жене и Вите Тетиевскому, который, как и они, проходил по делу просто исполнителем строительно-монтажных работ (повезло, что в автоколонне, которой он руководил, были только грузовые КРАЗы – ни кранов, ни ямобуров). Но если б в деле – помимо моей – всплыла фамилия ещё хоть одного организатора, это было бы преступление, совершённое группой лиц по предварительному сговору, а, следовательно, совершенно другой уровень ответственности, так что выбора у меня не было – пришлось всё брать на себя.
На вопрос: где я брал технику, ответил, что ловил на заправках и договаривался. Про бетон тоже плёл что-то аналогичное. Понятно: они мне не поверили, да и не могли поверить – не идиоты же, но доказать обратное тоже не сумели, хоть и перешерстили в округе все предприятия, располагающие такой техникой. Более того, даже вышли на некоторых исполнителей: водителей и крановщиков, да только кто ж признается, что без наряда на работу выполнял её в Орджоникидзевском троллейбусном депо, да ещё бесплатно? И следствие продолжалось…
Не могу не упомянуть о том, что первым и единственным, кто в те тяжёлые дни подошёл ко мне и предложил свою помощь, был Ильиных Анатолий Дмитриевич. Заметив, в каком подавленном состоянии я нахожусь, он, несмотря на наши зачастую натянутые отношения сказал:
–Владислав Михайлович, если в ходе следствия тебя обвинят в каких-то материальных злоупотреблениях, я готов тебе помочь – ты только скажи мне…
А вот отношения со Славкой из дружеских перешли в натянутые.
Плюс ко всему, на одной из планёрок у меня произошёл конфликт с начальником депо. Казалось, что Сычёв в этот раз поставил себе целью достать меня и довести до точки кипения: претензии шли одна за другой. Последней каплей послужила ситуация с вентиляционными люками.
Дело в том, что в депо обновление подвижного состава происходило регулярно, но троллейбусы приходили с некоторыми конструктивными недоделками, мешающими их эксплуатации. В данном конкретном случае верёвки, при помощи которых штанги устанавливали на провода, потоком воздуха во время движения затягивало в салон через открытые вентиляционные люки. Чтобы исправить ситуацию, мы начали устанавливать на крышах троллейбусов специальные ограничители, конструкция которых Сычёву категорически не понравилась. Из-за этого и разгорелся скандал на высоких тонах. В результате я счёл себя оскорблённым, выскочил из кабинета и написал заявление на увольнение.
В то время от момента подачи заявления до увольнения полагалось отработать месяц – срок немалый. Я за это время перегорел, произошедший скандал не казался уже таким значительным, но так как забрать заявление мне никто не предлагал, счёл, что стал не нужен.
Как выяснилось позже, моё увольнение устраивало и начальника депо, и главного инженера, ведь вместе со мной уходило беспокойство, связанное с возбуждённым уголовным делом. Формула известная: нет человека – нет проблемы. К тому же, я сам сделал так, чтоб все концы этой истории замкнулись на мне.
Очень не хотел, чтобы я остался, Слава Пахомов. Он прямо просил Сычёва не удерживать меня и даже выразил готовность временно подхватить мою нагрузку – до тех пор, пока не подберут замену. Видимо, опасался, что информация о его неблаговидном поступке уйдёт в народ.
Так этот месяц и прошёл. Понимая, что за один день до увольнения разговора не получится, я взял отгулы, накопленные за дежурства в выходные, и уехал в Тюмень. Хотел устроиться где-нибудь на севере: на газовых или нефтяных месторождениях. Но найти приличную работу там оказалось непросто. Потенциальные работодатели не горели желанием принимать сотрудника, в трудовой книжке которого значилось: уволен в связи с заключением под стражу, а следующая запись – о приёме на работу – только через пять лет! Целый день ходил я по конторам предприятий, осваивавших северные просторы нашей Родины, но безрезультатно, а вернувшись в Свердловск, неожиданно получил приглашение на работу в ПТУ№1, готовившее кадры для «Уралмаш» завода.
ГПТУ№1. 8 июля 1981года
Поспособствовала этому трудоустройству мастер строительной группы депо Жаровцева Людмила Александровна. Она, наблюдая за моими мытарствами, предложила своему мужу Жаровцеву Вячеславу Александровичу, пользующемуся в ПТУ №1 непререкаемым авторитетом, устроить меня на работу. Сама Людмила являлась отличным организатором и специалистом, поэтому у нас были прекрасные отношения, которые я всегда ценил.
Мне предложили должность мастера производственного обучения и преподавательскую нагрузку: чтение лекций по электротехнике и спецтехнологии. Когда на собеседовании прикинули мою будущую заработную плату – при условии, что я буду читать лекции только в двух группах, которые мне самому предстоит скомплектовать и обучать – оказалось, что она выше, чем зарплата главного инженера депо. Естественно, я согласился и в начале июля приступил к работе.
Чтобы ускорить процесс комплектования учебных групп, меня направили в отдел кадров «Уралмаша»: туда в поисках работы приходили выпускники десятых классов, и моей задачей было переориентировать их на обучение в ПТУ и получение специальности, а уж затем – трудоустройство. И это был вполне правильный подход: зачем, имея собственную учебную базу, проводить обучение в цехах, отвлекая рабочих от основного производства!
Процесс шёл неплохо, и уже к началу августа две группы ускоренного – за один год – обучения были практически укомплектованы.
В какие-то из выходных августа решил съездить на Платину: по слухам, в этом году был урожай шишек, и мне захотелось вспомнить юность – полазить по кедрам.
Накануне отъезда у Олежки поднялась температура. Он почти всё время спал. Просыпался ненадолго, плакал и засыпал снова. Всем известен постулат, что сон – это лучшее лекарство, и у меня где-то в подсознании жила уверенность в том, что сон поможет малышу выздороветь, поэтому поездку решил не отменять. Тем более, запланировали мы с Валеркой её заранее. Но на душе всё же было тревожно.
Съездили удачно: повидались с друзьями детства, сходили в кедровник, набили два полных мешка отборных шишек и поехали домой.
Первое, что увидел, переступив порог квартиры – заплаканное лицо жены. Оказалось, после нашего отъезда пришла врач из детского сада – она-то и вызвала скорую, так как была уверена, что у ребёнка – менингит. Именно врач из детского сада настояла на том, чтоб Олежке сделали пункцию и взяли спинномозговую жидкость, анализ которой и подтвердил впоследствии правильность первоначального диагноза. На всё это ушло больше суток.
Начались две недели кошмара. Олежка находился в тяжелейшем состоянии. Нас к нему не пускали, а встречи с лечащим врачом успокоения не приносили.
Между тем, в училище, зная о моей ситуации, ждали ответа: смогу ли я с ребятами поехать в совхоз на уборку картофеля. До отъезда оставалось всего несколько дней, когда мы узнали, что угроза миновала – Олежка будет жить, и я дал согласие отправиться с ребятами на уборку урожая.
В помощь мне дали ещё двух мастеров: женщину по имени Лида, которая готовила маляров, и молодого парня, Володю, недавнего выпускника техникума, который должен был обучать токарей. Как потом выяснилось, руководство училища знало, что делало: справиться с пятьюдесятью недорослями мне одному было бы весьма непросто. Да ещё учитывая специфику контингента: после десятилетки в ПТУ шли троечники да дети из неблагополучных семей, вынужденные сами себя обеспечивать. Все, кто мог себе это позволить, стремились поступать в институты или, на худой конец, в техникумы.
Но это я оценил не сразу…
Направили нас в совхоз Манчажский Красноуфимского района.
В конце семидесятых и в восьмидесятые годы совхоз Манчажский был передовым сельхозпредприятием с развитой инфраструктурой, занимал первые места в области по продуктивности молочного скота, был занесён на Доску Почёта ВДНХ. Свой быткомбинат, новая двухэтажная школа, детские сады, ясли, Дом пионеров, Дом культуры, многопрофильная больница, баня, столовая, дома для работников совхоза, асфальтированные улицы – это далеко не полный перечень того, что было сделано, а затем разбазарено и разрушено в лихие девяностые.