LIV
Мы что… мы сделали это?
Казалось, что сделали.
LV
Поскольку мы пока были перемешаны друг с другом, следы мистера Воллмана естественным образом начали возникать в моей голове, а мои следы естественно начали возникать в его.
Никогда не приходилось видеть себя прежде в такой конфигурации…
Следствием этого стало удивление.
Я словно в первый раз увидел великую красоту всего, что есть в мире: дождевые капли в лесу вокруг нас падали с листьев на землю; звезды висели низко — бело-голубые, робкие; ветер приносил запах пожара, сухого дерева, речного гумуса; неодобрительное потрескивание сухостоя наполнялось усиливающимся ветром, а где-то вдалеке, пересекая ручей, впряженная в сани кляча мотнула шеей с колокольчиком.
Я видел лицо его Анны и понял его нежелание оставлять ее.
Я жаждал мужского запаха и крепкого мужского объятия.
Я знал печатную машину, любил работать на ней (знал рабочий стол, передвижные крючья, штангу с захватами, стол под рамой). Вспомнил мое недоумение, когда упала знакомая центральная балка. Этот ускользающий последний миг паники! Я пробил мой рабочий стол подбородком; кто-то (мистер Питтс) кричит из приемной, возле меня лежит бюст Вашингтона, расколотый на кусочки.
Печка тикает. В метущейся панике я перевернул стул. Кровь, текущая по канавкам между досками пола, скапливается, добравшись до кромки ковра в соседней комнате. Меня еще можно оживить. Кто не совершал ошибок? Мир добр, он прощает, он всегда предоставляет второй шанс. Когда я разбил материнскую вазу, мне позволили подмести фруктовый подвал. Когда я недобро поговорил с Софией (нашей горничной), то потом написал ей письмо, и все закончилось хорошо.
Не позднее чем завтра, если только я приду в себя, она будет моей. Я продам мастерскую. Мы будем путешествовать. В самых разных многочисленных городах я буду видеть ее в новых платьях различных цветов. И платья эти будут падать и падать на пол самых разных комнат. Мы уже друзья, а станем кое-чем гораздо бо́льшим; будем работать каждый день, чтобы «расширить границы нашего счастья» (как она однажды красиво сформулировала это). И… еще могут быть и дети. Я не так стар, всего сорок шесть, а она в самом расцете ее…
Почему мы не делали этого раньше?
Я столько лет был знаком с этим парнем, но так никогда и не узнал его по-настоящему.
Это было в высшей степени приятно.
Но не помогало.
Тот джентльмен ушел.
Направился в сторону белого каменного дома.
Это мы его надоумили!
Ах, какая прекрасная ночь!
Я возбудил мистера Воллмана.
После ухода мистера Бевинса меня тут же стало одолевать томление по нему и связанным с ним явлений, томление, сродни тоске по моим родителям, когда я впервые покинул их дом и отправился на ученичество в Балтимор… воистину сильное томление.
Такова была напряженность чувств нашего сопребывания в том джентльмене.
Я всегда буду желать увидеть его снова в столь же полной мере: дорогой мистер Бевинс!
Дорогой мистер Воллман!
Я смотрел на него, он смотрел на меня.
Мы теперь вечно будем носить в себе частички друг друга.
Но это было еще не все.
Мы теперь, казалось, хорошо знали этого джентльмена.
Изолированный как от Воллмана, так и от этого джентльмена, я вдруг почувствовал, как растет во мне тело пугающего нового знания. Этот джентльмен? Его звали мистер Линкольн. Мистер Линкольн был президентом. Как такое могло быть? Как такого могло не быть? И при этом я твердо знал, что президент — мистер Тайлер[23].
Что мистер Полк[24] занимает это почетное кресло.
И в то же время я всем сердцем понимал, что президент — мистер Линкольн. Мы находились в состоянии войны. Мы не находились в состоянии войны. Повсюду царил хаос. Повсюду царил порядок. Был изобретен аппарат для связи на расстоянии. Никакого такого аппарата не существовало. И не могло существовать. Сама мысль об этом — безумие. И все же я его видел, пользовался им; моя память хранила звуки, которые он производит при работе.
Это был телеграф.
Бог мой!
В день, когда упала балка, президентом был Полк. Но теперь, я знаю (с ослепительной ясностью), что после Полка пришел Тейлор[25], а после Тейлора Филлмор[26], а после Филлмора Пирс[27]…
А после Пирса пришел Бьюкенен[28], а после Бьюкенена…
Линкольн!
Президент Линкольн!
Железнодорожные пути теперь уходят за Буффало…
Гораздо дальше!
Ночной чепец герцога Йоркского[29] больше не надевают. Есть что-то вроде рукавов с прорезями «Памела».
В театрах теперь газовое освещение. Причем используются линейные и рамповые светильники.
Получается не спектакль, а настоящее чудо.
Это произвело настоящую революцию в театре.
Выражения лиц актеров теперь видны яснее.
Что позволяет достичь абсолютно нового уровня правдоподобия в театре.
Было бы затруднительно выразить всю сложность впечатлений, произведенных на нас этими новинками.
Мы развернулись и понеслись скользко́м назад к дому из белого камня, возбужденно разговаривая на бегу.
Волосы и многочисленные глаза, руки и носы мистера Бевинса рассекали воздух следом.
Мистер Воллман нес свой огромный член в руках, чтобы не наступить на него.
Скоро мы неслись по следам мистера Линкольна, так близко, что ощущали его запах.
Мыло, помада для волос, свинина, кофе, дым.
Молоко, благовония, кожа.
Часть вторая
LVI
Вечер 25 февраля 1826 года был холодным, но ясным, благодатное отдохновение от той ужасной погоды, которая стояла до этого в столице. Уилли Линкольн был теперь захоронен, и все официальные мероприятия, связанные с этим, завершились. Страна перевела дыхание, надеясь, что президент может снова со знанием дела встать за штурвал страны в час, когда она более всего нуждалась в этом.
Источник:
LVII
К двум часам ночи президент еще не вернулся в Белый дом. Я подумывал, не разбудить ли мне миссис Линкольн. Впрочем, президент нередко отправлялся на верховые прогулки по вечерам один. Он, как правило, отказывался от сопровождения. Сегодня он отправился на прогулку на Маленьком Джеке — любил этого коня. Ночь была влажная и холодная. Пальто свое он не взял — оно висело на крючке. Он продрогнет к возвращению — в этом можно было не сомневаться. Хотя у него и крепкий организм. Я занял свой пост около дверей, время от времени выходил на улицу — не услышу ли стук ко