Я постарался полностью впустить их, ничего не утаивать, ничего не скрывать, предоставить им настолько правдивый отчет о моей жизни, насколько это было в моих силах.
Они отскочили от меня даже с еще большей яростью, чем в случае с моим предшественником, а их более мелкие версии прискакали с еще большими серыми каменными сосудами, мои желтоногие судьи склонились над ними, и их сотрясли судороги рвоты.
Я посмотрел на посланника Христа.
Его глаза были опущены.
Можно подтвердить? — спросило существо слева. Справа появилось зеркало в фекалиях. Слева весы.
Быстрая проверка, сказал посланник Христа.
Я развернулся и побежал.
Меня не преследовали. Не знаю почему. Они бы легко могли меня поймать. Конечно, могли бы! Я бежал, рядом с моими ушами свистели огненные плети, и я понял из их шепотка, слова, этими плетьми произносимые:
Никому не говори об этом.
Иначе по твоем возвращении тебе достанется еще больше.
(По моем возвращении? — подумал я, и в мое сердце вонзилось щепка ужаса, так до сих пор там и сидит.)
Я бежал дни, недели, месяцы назад по той тропе, пока как-то ночью не остановился передохнуть. Я заснул и проснулся… здесь.
Снова здесь.
И я благодарен. Глубоко благодарен.
С тех пор я все время здесь и, как мне и сказали, воздерживаюсь говорить что-либо кому-либо.
Какой в этом смысл? Для любого из нас здесь всякие изменения, конечно, запоздали. Дело сделано. Мы тени, нематериальные, и поскольку тот суд взвешивает то, что мы сделали (или чего мы не делали) в том предыдущем (материальном) мире, то корректировка остается вне наших возможностей. Наша работа там закончена, мы только ждем расплаты.
Я долго и напряженно размышлял, что могло стать причиной столь ужасного наказания для меня.
Не знаю.
Я не убивал, не крал, не злоупотреблял, не обманывал; я не был совратителем, всегда старался быть милосердным и справедливым; верил в Господа и всегда стремился быть как можно лучше, жить по Его воле.
И все же был проклят.
Может, дело в моем (кратком) периоде сомнений? Или в том, что я иногда испытывал вожделение? Или дело в моей гордыне, когда я противился вожделению? Или в нерешительности, которую я демонстрировал, не следуя путем вожделения? Или в том, что я растратил жизнь, пытаясь казаться, а не быть праведником? Или в семейных делах допустил какую-то невнимательность, просмотр или ошибку, а теперь не могу вспомнить? Или дело в моем высокомерии (бесконечном!), ведь я верил, что, живя там (в границах моего разума и тела), могу вообразить, что произойдет здесь? Или это был грех, находящийся настолько далеко за пределами моего понимания, что даже сейчас я не осознаю его и потому готов согрешить снова?
Не знаю.
Много раз меня одолевало искушение выболтать правду мистеру Бевинсу и мистеру Воллману: Страшный суд ожидает вас, хотелось мне сказать им. Остановка здесь — лишь задержка. Вы мертвы и никогда не сможете вернуться в то предыдущее место. С рассветом, когда вы должны занимать свои места в своих телах, вы не замечали, в каком они пребывают отвратительном состоянии? Неужели вы и в самом деле верите, что эти ужасные останки могут снова куда-то вас отнести? Но более того (если мне позволено сказать): вам не разрешат оставаться здесь вечно. Никому из нас не разрешат. Мы бунтуем против воли Господа, и со временем мы должны быть сломлены и уйти.
Но я, как мне и было сказано, хранил молчание.
Пожалуй, это худшая из моих мук: запрет говорить правду. Говорить я могу, но никогда о главном. Бевинс и Воллман считают меня самоуверенным заполошным педантом, занудным стариком; стоит мне что-нибудь им посоветовать, как они закатывают глаза, но как же мало знают они: мой совет основан на горьком и большом опыте.
И вот я трушу и отступаю, прячусь здесь, зная все это время (самое ужасное), что, хотя мне и неведомо, какой грех я совершил, моя надгробная плита стоит, как и в тот ужасный день. Я с тех пор ничего не сделал, чтобы поправить ее. Потому что делать тут нечего, в этом месте, где никакое действие не может иметь значения.
Ужасно.
Совершенно ужасно.
Возможно ли, чтобы чей-то опыт отличался от моего? Может ли кто-то попасть в какое-то другое место? И приобрести там совершенно иной опыт? То есть возможно ли, чтобы виденное мной было только игрой моего воображения, моих верований, моих надежд, моих тайных страхов?
Нет.
Это было настоящее.
Настоящее, как и деревья, раскачивающиеся сейчас надо мной; настоящее, как светлая гравийная дорожка внизу; настоящее, как чахнущий, оплетенный щупальцами, едва дышащий мальчик у моих ног, плотно связанный, словно пленник диких индейцев, жертва моего небрежения (забывшись в воспоминаниях, я давно перестал освобождать его от пут); настоящее, как мистер Воллман и мистер Бевинс, которые то ли бегут скользко́м по тропе и выглядят счастливее (гораздо счастливее), чем я видел их когда-либо прежде.
Мы сделали это! — сказал Воллман. — Вправду сделали!
Это сделали мы! — сказал Бевинс.
Мы вошли и убедили парня! — сказал Воллман.
Движимые общей радостью, они вместе запрыгнули на крышу.
И в самом деле: чудо из чудес, они вернули того джентльмена. Он вошел на полянку под нами, держа замок, замок от белого каменного дома, каковой он (хотя и согнутый горем) подбрасывал в руке, как яблоко.
Луна ярко освещала землю, позволяя мне впервые хорошо разглядеть его лицо.
И какое же это было лицо.
LXII
Нос тяжелый, немного похожий на римский, щеки худые и морщинистые, кожа бронзовая, губы полные, рот широкий.
Источник:
Глаза у него темно-серые, очень выразительные, они меняются в зависимости от настроения.
Источник:
Глаза у него были серого цвета — яркие, блестящие, проницательные.
Источник:
Впалые серо-карие глаза, под густыми бровями, словно в кольце глубоких и темных морщин.
Источник:
Глаза у него были голубовато-карие.
Источник:
Глаза у него были голубовато-серые, но всегда в глубокой тени верхних век, необычно тяжелых.
Источник:
Добрые голубые глаза с нависающими, полуопущенными веками.
Источник:
Я бы сказал, что глаза президента Линкольна были голубовато-серые, точнее серовато-голубые, потому что, хотя у меня и нет абсолютной уверенности, голубой луч был виден всегда.
Печальнее глаз я никогда в жизни не видел.
Источник:
Ни одна из фотографий не дает представления об этом человеке.
Источник: «Гералд». Город Утика.
Те его фотографии, что мы видим, дают о нем представление разве что наполовину.
На отдыхе я не видел печальнее лица. Бывали дни, когда я не мог смотреть на него без слез.
Но когда он улыбался или смеялся…
Оживленное, оно светлело, как зажженный фонарь.
Источник:
В выражении лица Линкольна грустного и Линкольна оживленного было большее различий, чем я видел у какого-либо другого человека.
Источник: Уилсон и Дэвис. Там же.
Волосы у него были темно-каштановые без всякого намека на лысину.
Источник:
Волосы у него были черные, все еще без всякой седины.
Источник: