Малую толику человеческого, да, потому что только животное смогло бы вынести то, что без малейших возражений вынес я; никакое животное не согласилось бы перенять манеры своих хозяев и таким образом получить надежду на вознаграждение.
Но было слишком поздно.
Теперь слишком поздно.
И всегда будет слишком поздно.
Когда мое отсутствие на следующий день было замечено, они отправили назад мистера Частерли, и он, найдя меня, не счел нужным принести меня домой, он договорился с одним немцем, который бросил меня на телегу с несколькими другими…
Этот трекл**** фриц украл полкраюхи хлеба у моей жены.
Хороший был хлеб.
Тогда-то мы и познакомились с Элсоном.
На той телеге.
И с тех пор дружим.
Я никогда не уйду отсюда, пока не отомщу.
Ни х** ты не отомстишь, приятель.
В том, что произошло с тобой, есть свой урок, Элсон.
Если ты не белый, не пытайся быть белым.
Если бы я мог вернуться в то предыдущее место, то теперь отомстил бы за себя.
Уронил бы полку в спальне на жирную голову маленького Реджинальда; устроил бы так, чтобы миссис сломала себе шею на лестнице; устроил бы так, чтобы одежда на мистере загорелась, когда он сидел бы у ее паралитической кровати; наслал бы чуму на этот дом и убил всех детей, даже малютку, которого я прежде очень…
Что ж, должен сказать, Элсон, — и прости, что прерываю — я не пережил таких ужасов, о которых ты рассказываешь.
Мистер Коннер, и его добрая жена, и все его дети и внуки были для меня как семья. Меня никогда не разделяли с моей собственной женой или детьми. Мы хорошо питались, нас никогда не били. Нас поселили в небольшом, но милом желтом домике. С учетом всего это было очень неплохо. Все люди работают в условиях некоторого ограничения их прав; абсолютной свободы не существует. Я просто жил (как я чувствовал, по большей части) жизнью, о которой любой другой человек может только мечтать. Я обожал жену и наших детей. И делал то, что делал бы любой работник: ровно то, что было выгодно им и позволяло жить вместе в радости всем нам, то есть я старался делать все, чтобы быть добрым и достойным слугой для людей, которые, к нашему счастью, и сами были добрыми и достойными.
Конечно, всегда бывают минуты, когда получаешь приказание, когда тоненький недовольный голос в каком-то отдаленном углу твоей головы начинает возражать. Тогда ты должен игнорировать этот голос. Не то чтобы этот голос звучал вызывающе или особенно сердито, просто это тоненький человеческий голос говорит: я хочу делать то, что я хочу делать, а не то, что ты мне говоришь.
И должен сказать, этот голос никогда не удавалось заглушить.
Хотя с годами он становился все тише.
Но я не должен слишком уж сетовать по этому поводу. У меня было много счастливых мгновений свободы. Днем по средам, например, когда я получал два свободных часа для себя, и целый день каждое третье воскресенье, если не возникало чего-нибудь срочного. Должен признать, мои радости во время этих свободных часов были довольно простыми, почти детскими: Пойду и поговорю с Редом. Пойду к пруду, посижу немного. Пойду по этой тропинке, а не по той. И никто не закричит «Томас, поди сюда», или «Томас, будь добр, этот поднос», «Томас, эту грядку нужно прополоть, позови-ка Чарлза и Вайолет, поставь их на работу, старина».
Если, конечно, в таком перерыве не было необходимости. Тогда они, естественно, должны были прервать меня. Даже днем в среду. Или в воскресенье. Или в любой день, как бы поздно ни было. Когда я делил с женой интимные моменты. Или забывался глубоким сном. Или молился. Или сидел в уборной.
И все же были у меня минуты. Мои свободные, никем не прерываемые, предоставленные только мне минуты.
Но странно: именно воспоминания о таких минутах и беспокоят меня больше всего.
То есть мысль о том, что жизнь других людей полностью состоит из таких моментов.
И как же случилось, что вы оказались в нашей яме, сэр?
Я был в городе. С поручением. И вдруг боль в груди, и…
И вас не искали?
Очень даже искали!
До сих пор ищут, я уверен.
Моя жена, прежде всего мистер и миссис Коннер в полной мере оказывают ей помощь.
Просто… пока они меня не нашли.
Этого парня решительно отвела в сторону молодая мулатка в белом халате и кружевном чепце с синей каемкой, ее всю трясло; она отличалась столь необыкновенной красотой, что среди белых соискателей возник ропот.
Давай, Литци. Сейчас или вообще в ж*** никогда.
###########
Молчание.
Как всегда.
Ни х** себе, как с ней поработали, а? Чтобы так надежно заткнуть ей глотку.
К мулатке подошла толстая негритянка в годах, во всех отношениях женщина крупная и бесконечно веселая в том предыдущем месте, от чьей веселости здесь не осталось и следа, одна синюшность и хмурость; и ноги у нее были стоптаны до костей, за собой она оставляла два кровавых следа, а когда она ухватила руками (тоже протертыми до костей) бедра мулатки, чтобы поддержать ее, на той тоже остались кровавые следы в двух местах на белом халате, и мулатка продолжала бубнить и трястись.
################
То, что с ней сделали, с ней делали много раз и многие. Тому, что с ней делали, невозможно было противиться, и она не противилась, иногда противилась, а это приводило иногда к тому, что ее отправляли в какое-нибудь куда худшее место, иной раз ее сопротивление просто преодолевалось силой (кулаком, коленом, ударом доской и еще чем-то). То, что делали с ней, делали снова и снова. Или только один раз. То, что с ней делали, никак не влияло на нее или очень сильно на нее влияло, доводило до нервных срывов, исторгало из нее слова ненависти, заставляло прыгать с моста, перекинутого через Кедровый ручей, погружало в упрямое молчание. То, что делали с ней, делали большие мужчины, маленькие мужчины, мужчины-хозяева, мужчины, которые случайно проходили мимо поля, на котором она работала, сыновья-подростки мужчин-хозяев или мужчин, которые проходили случайно, трое кутил, которые выскочили из дома и, перед тем как уехать, увидели ее за колкой дров. То, что делали с ней, делали постоянно, словно некое зловещее посещение церкви; это делали с ней без всякой регулярности; это никогда с ней не делали, ни разу, но только постоянно пугали: угрозами и по разрешению; а делали с ней вот что: трахали в миссионерской позе; трахали анально (а ведь бедняжка даже не подозревала, что такое возможно); вытворяли с ней и всякие маленькие извращения (под хор грубых слов ошеломленных сельских мужей, которые прежде и представить не могли, чтобы такое делали с женщинами их расы), делали это с ней так, словно никого не было вокруг, только он, мужчина, который делал это, а она была не более чем (теплой, безмолвной) восковой куклой; а делали с ней то, что каждому хотелось, и если кому-то хотелось сделать это с ней как бы чуть-чуть, что ж, и это было возможно, люди делали это, оно делалось, это делалось, и делалось, и делалось…
Лейтенант Стоун (с криком: «Назад, ОСКОЛКИ, назад, говорю») быстро двигался во главе группы плечистых белых мужчин (Пти, Дейли и Бернс среди них), которые грубо оттолкнули черных соискателей от белого каменного дома, грозя им упавшими ветками, которые держали горизонтально на уровне груди.
Крики ярости доносились со стороны черного контингента.
Ах, сказал мистер Хэвенс. Здесь — как там?
Не так нах** грубо!
Мы их знаем. Нормальные ребята!
Пти, Бернс и Дейли, широкие красные лица, искаженные яростью, угрожающе надвигались на Бэронов, вынудив пару скромно отступить и скрыться в толпе.
По сигналу лейтенанта Стоуна патруль ринулся вперед, прижал черный контингент к вселяющей ужас металлической ограде.
(Которая в них вовсе не так уж и вселяла ужас.