остановим его и, если это удастся, попытаемся отправить его назад.)
Все охотно согласились.
Польщенные тем, что к ним обратились хоть с какой-то просьбой, готовые участвовать в любой малости.
Стоп! — подумал я, и все присоединились ко мне, и каждый выражал это побуждение на его или ее собственный манер.
Помедли, остановись, прервись.
Воздержись, прекрати, приостанови всякое движение вперед.
И тому подобное.
Какое удовольствие. Какое это было удовольствие находиться там. Всем вместе. Объединенными одной целью. Внутри всем вместе, но и еще внутри друг друга, что давало возможность получать представление о чужих мыслях и о мыслях мистера Линкольна. Как это было хорошо — делать общее дело вместе!
Мы думали.
Мы все думали.
Как один. Одновременно.
Один массовый ум, объединенный позитивным намерением.
Все эгоистичные помыслы (остаться, благоденствовать, сохранить силы) на время забылись.
Какие свежие ощущения.
Освободиться от всего этого.
Обычно мы были так одиноки.
Делали все, чтобы остаться.
Боялись ошибиться.
Мы не всегда были так одиноки. Послушайте, в том прежнем месте…
Мы теперь вспомнили…
Все мгновенно обрели память…
И вдруг я мысленно погрузился в прошлое: появление в церкви, отправка цветов, выпечка вкусностей, которые приносил Тедди, рука на плече, черное облачение, многочасовое ожидание в больнице.
Леверуорт говорит Бурмейстеру доброе слово в самый трудный час банковского скандала; Фербах достает кошелек, чтобы сделать щедрое пожертвование доктору Перлу, потому что в Западном районе случился пожар.
Группа из наших держится за руки и идет на прибойную волну поискать утонувшего беднягу Чонси; звук монеток, падающих в полотняный мешочек с грубовато сделанным ярлычком Нашим Беднякам; группа из наших на коленях пропалывает кладбище в темноте; позвякиванье громадного зеленого супного котла, который мы с моим дьяконом вытаскиваем тем несчастным проституткам в Овечьей роще.
Мы, счастливые дети, собрались толпой вокруг огромного чана с кипящим шоколадом, и дорогая мисс Бент помешивала его, что-то приветливо приговаривая, словно мы были котятами.
Бог мой, как это прекрасно! Увидеть, насколько ты умножился!
Как же мы забыли? Про все эти счастливые мгновения?
Чтобы остаться, ты должен все время глубоко размышлять о первопричинах, которые побуждают тебя остаться; даже жертвуя всем остальным.
Ты должен все время ловить возможности, чтобы рассказать свою историю.
(Если тебе запрещено ее рассказывать, ты должен снова и снова продумывать.)
Но это немало стоило нам, теперь мы это понимали.
Но теперь, после этого благословенного массового со-проживания…
Мы вдруг обнаружили (словно цветы, с которых убрали камни), что нас вернули к нашему естественному состоянию.
Так сказать.
Ощущение было хорошее.
Это правда.
Очень хорошее.
И, казалось, к тому же пошло нам на пользу.
Я оглянулся и заметил, что мистер Воллман вдруг оказался одетым, его член сморщился до нормальных размеров. Одежды его выглядели, что уж скрывать, решительно неряшливо (фартук печатника, ботинки в чернилах, разные носки), но все-таки это было чудо.
Почувствовав, что мистер Бевинс смотрит на меня, я оглянулся и увидел, что он больше не представляет собой невыносимого для глаз скопища глаз, носов, рук и прочего, что это красивый молодой человек приятной наружности: два глаза, один нос, две руки, румяные щеки, красивая черноволосая голова в том месте, которое прежде в таком изобилии прорастало глазными яблоками, что волосы становились избыточными.
Иными словами, привлекательный молодой человек с надлежащим числом всего, что полагается.
Извините, сказал, несколько смущаясь, преподобный. Могу я задать вопрос? Как я выгляжу?
Прекрасно, сказал я. В своей тарелке.
Ни малейшего страха, сказал мистер Воллман.
Брови на надлежащей высоте, сказал я. Глаза не слишком большие.
Волосы больше не торчат во все стороны, сказал мистер Воллман.
Рот больше не буквой «О», сказал я.
И мы были не единственными, кто выиграл от этой счастливой благодати.
По причинам нам неизвестным, Тима Миддена всегда преследовала более крупная версия его самого, которая постоянно наклонялась над ним, нашептываля обескураживающие слова; теперь этот бегемот исчез.
Мистер Декруа и профессор Блумер рассоединились и, как бы близко к другу они ни шли после этого, больше уже не сочленялись.
Клерк Мистер Тадмилл, которого выгнали с позором за то, что он не туда подшил важный документ, и это привело к банкротству фирмы, после этого никуда не мог устроиться на работу, начал пить, потерял дом, наблюдал, как его жену поместили в хворь-ларь по причине чрезмерных тревог, а их детей распределили по разным сиротским приютам в свете его все более беспутного образа жизни, обычно являлся согнутым почти до самой земли скорбью и напоминал скобку с печальным украшением из белых волос, дрожал всем телом, двигался с крайней осторожностью, страшился совершить даже малейшую ошибку.
Но теперь мы увидели энергичного, молодого белобрысого человека с цветком в петлице, только занявшего новую должность, полного высоких надежд.
Мистер Лонгстрит прекратил свое лапание, разрыдался, стал просить прощения у миссис Кроуфорд.
(Просто я одинок, дорогая моя.)
(Если хотите, я могу поделиться с вами названиями некоторых из наших диких цветов.)
(Я с радостью их выслушаю.)
Верна Блоу и ее мать Элла, которые обычно являли себя практически одинаковыми старухами (хотя обе умерли во время родов, а потому в том предыдущем месте так никогда и не состарились), теперь предстали перед нами (обе толкали перед собой по детской коляске) снова молодыми, совершенно очаровательными.
Бедняжка Литци, многократно изнасилованная, обрела способность говорить, и первыми сказанными ею словами были слова благодарности миссис Ходж, которая заступалась за нее в течение всех этих немых и одиноких лет.
Миссис Ходж, милая женщина, приняла благодарности Литци, рассянно кивнув, с удивлением глядя на собственные только что восстановившиеся руки и ноги.
Несмотря на все чудесные трансформации, произошедшие с нами, мистер Линкольн шел не останавливаясь.