Может быть, его поможет средство…
Что за мерзопакостная слизь?!
Гример:
Разный цвет имеет и фактуру
Кожа на лице и на руках,
Каждому — своя нужна микстура.
Актер:
Кажется, со мною дело — швах.
Гример:
Я художник: облик персонажа
Кисть рисует верная моя —
Чтоб из зала зритель видел каждый,
Кто есть кто на сцене бытия.
Каждый раз, смывая грим, рыдает
Каждый над лицом своим актер;
Кожа от косметики страдает,
Уж такой в театре коленкор.
Проходя мимо одной из комнатушек, я увидел на столе стопку бумаг, а я не из тех, кто проходит мимо оставленных без присмотра бумаг, как минимум не заглянув.
На верхней странице было просто пропечатано большими буквами «ПЕСНИ ПРЕССЫ». В правом верхнем углу аккуратно приписано от руки: «Плотке».
Перевернув несколько страниц, я прочитал немного — и остановился.
Когда — то у Коти на полке стояло несколько книг, где не было ничего, кроме сценариев пьес — кое — что из Экрасана и несколько произведений Каратис из Несквина — Приозерного. Мы даже ходили в театр на пару постановок Каратис — самую ее знаменитую, «Три замочные скважины», и комическую «Сагу о Пунияле». Мне понравилось, хотя я и не такой фанат, как Коти. Потом попытался почитать книжки, и они показались совершенно пустыми; даже шутки в «Пунияле», над которыми я в театре надрывал живот, на страницах заставляли разве что чуть улыбнуться.
Это я и вспомнил, перелистывая сценарий, пропуская все песни, но отмечая строчки, которые, вероятно, будут смешными, если я услышу их со сцены.
Сравнивая это с моей профессией, сценарий — это план, а постановка — это его выполнение. Возможно, аналогия не лучшая, но уж какая вышла.
Чуть погодя вошел тиасса и спросил:
— Ты тут не видел мои… а, вот они.
Я чуть поклонился и передал ему бумаги.
— Потеряешь — оштрафуют, — сообщил он.
— Вот не удивлен.
Он кивнул.
— Всякий раз, когда забываешь, что все тут в конечном итоге ради денег, они тебе обязательно об этом как — то да напомнят. Я Хайфа.
— Влад, — отозвался я, — а это Лойош и Ротса.
— Рад познакомиться со всеми вами.
— Взаимно.
— Так по какому поводу ты пришел в наш скромный семейный особнячок?
— Прячусь.
— Да? От кого?
— От людей, которые хотят сделать мне плохо.
— Похоже, от таких и правда надо прятаться
— Вот и я так подумал.
— А как они выглядят, знаешь?
— Нет.
— Хмм. А как же ты их тогда вычислишь?
— Буду искать тех, кто задает много вопросов.
Наверное, я надеялся, что он испугается, извинится и уйдет, однако Хайфа лишь рассмеялся.
— Хорошо сыграно.
Сознаюсь, мне понравилось.
Впрочем, тот, кто регулярно выходит, дабы на глазах у тысячной толпы рисковать прослыть идиотом, должен обладать или храбростью, или тем, что у дзурлордов вместо нее. Когда попросту плевать, как там будет.
Нет, мне — не плевать.
И на особую храбрость, если так подумать, я тоже не претендую. Так как же я делаю то, что делаю? Наверное, в основном — не задавая себе подобных вопросов. Я все еще размышлял над этим, когда Хайфа уточнил:
— Прости?
И я сообразил, что машинально задал ему вопрос, и примерно с минуту соображал, какую часть своих мыслей я только что озвучил.
А, ну да.
— Вот интересно стало, когда ты выходишь на сцену, и на тебя смотрит столько народу, — проговорил я, — ты такой храбрый, или тебе все равно?
Он задумался, потом кивнул.
— В моем случае — в основном все равно. Страха сцены у меня нет, хотя потом, уже после представления, бывает, всего колотит. У каждого, знаешь ли, по — своему.
Ага. У каждого по — своему. Чертовски верно.
— А ты никогда не думал, почему тебе это нравится? В смысле, быть на сцене.
Раньше он стоял, теперь сел. Налил себе в чашку воды и пригубил; движения у него были очень плавными, что напомнило мне Сару — или того лиорна, который тогда уходил из театра. Наконец Хайфа ответил:
— Думал, конечно. Иначе нельзя. И думаю, тут тоже для каждого актера по — своему.
— И? Нет, если это слишком личное…
— Нет, все нормально. Мы обсуждаем меня; это любимая тема у каждого актера.
— Ха. Ну так что ты надумал насчет себя?
— Несколько моментов. Один, довольно существенный — я, знаешь ли, просто люблю, когда на меня все вот так вот смотрят.
— Да, такие люди мне тоже знакомы.
Он кивнул.
— У меня есть друг — певец, Хаскев… — он сделал паузу и посмотрел на меня, вероятно, проверяя, знакомо ли мне сие имя. Я покачал головой. — Да, так вот, Хаскев сказал, что давно уже выяснил: он как раз из таких, кто идет по жизни с девизом «смотрите на меня, смотрите на меня!» — и добавил, мол, уж если я такой, так каждый из тех, кто смотрит, должен хотя бы увидеть нечто стоящее. — Хайфа пожал плечами. — Наверное, поэтому он так хорош. Я его слова запомнил.
— Что ж, это честно. Ты сказал, это один момент, а еще какие?
— Знаешь, каково это, когда ты работаешь вместе с несколькими людьми, и все вы делаете нечто вместе, и вот у вас наконец получается?
— Э, не совсем.
— Попробуй как — нибудь. Это правда приятно.
— Буду иметь в виду.
— И еще…
Я ожидал продолжения, но он так и сидел, задумавшись, и я наконец напомнил:
— Хмм?
— Что? А. Я просто подыскивал слова. Обычно мне этого не требуются, для такого писатели есть, их слова я и озвучиваю.
— Ну да.
— О таком трудно говорить. Но иногда я, ну, не знаю, растворяюсь, пожалуй.
— Растворяешься?
— В роли.
— В смысле становишься тем, кого играешь?
— Не совсем. Тут скорее когда весь процесс — реплики, паузы, жесты, — вообще уходит в сторону, а я просто делаю то, что делаю, и тогда я не могу ни забежать на реплику вперед, ни пропустить фразу, просто все это происходит со мной само по себе, а я словно наблюдаю со стороны. И это… о таком даже говорить трудно.
— Нет — нет, я понял. Со мной бывало нечто подобное.
— Так бывает нечасто.
— Совсем нечасто.
— Был бы еще способ, чтобы оно вот так случалось постоянно…
— Есть такой способ. Стань хорош в своем деле, делай что нужно — и надейся, что тебе повезет.
Он рассмеялся.
— О да, ты и правда об этом знаешь. А у тебя это что было?
— Когда меня пытались убить.
Он хохотнул, посмотрел на меня и перестал смеяться; я же улыбнулся.
— Лучше скажи мне, — проговорил я, — когда ты играешь свою часть пьесы, чувствуешь ли ты то, что должен чувствовать твой персонаж?
— Только когда меня хорошо так накрывает, — на это я усмехнулся, а он сказал: — Нет, серьезно. Некоторые именно так и работают, тот же Буррик.
Но для меня это просто выражения, жесты и движения, а я кто — то вроде кукловода, который дергает за ниточки и следит, чтобы ничего не запуталось.
— Ха.
— Ты что, разочарован?
— Чуток. То есть это все, получается, вранье?
— А что плохого во вранье?
— И то правда. Наверное, ничего плохого, если ты это делаешь хорошо.
Он поднялся, выдал в мой адрес нечто вроде салюта, собрал бумаги и вышел вон, оставив меня размышлять о вранье.
Помню, когда — то, я только начал встречаться со своей ныне бывшей женой Коти, у нас состоялся один из тех разговоров, который парочки всегда затевают, отчаянно желая узнать друг о дружке все и сразу. Мы пили кляву в уличном заведении в районе Канала, я все еще поправлялся после ранения. По факту, после нанесенного ею же ранения[31], но сейчас это неважно. И вот она тогда спросила меня, был ли я когда — нибудь напуган, вот прямо очень — очень.
Я замешкался, потом замешкался еще немного, прежде чем ответить:
— Ага.
Она рассмеялась.
— А зачем такая долгая пауза, Владимир? Или ты подумал, что я буду хуже думать о тебе?
— Не знаю, — сказал я. — В смысле, это случается нечасто — ты не хуже меня знаешь, что когда слишком занят, двигаясь, наблюдая и слушая, бояться времени особо и нет. Но — да, бывало такое; и — нет, я не знал, как ты это воспримешь.
Глаза ее смеялись, и она полушутливо поинтересовалась:
— Тогда зачем говорить правду?
Я сделал глубокий вдох.
— Потому что я еще не знаю, что у нас с тобой будет, но это может быть и настоящее, это может стать чем — то важным в моей жизни, понимаешь? А если так, я не хочу начинать это с вранья.
— О, — только и сказала она, внезапно серьезная.
— И, — добавил я, — если ты спросишь, когда я в последний раз был очень — очень напуган, я отвечу — вот прямо перед тем, как все это сказал.
И Коти потянулась через стол, накрыв ладошкой мою руку, позволив мне утонуть в ее карих глазах, бездонно — карих, и заявила:
— Тут нечего бояться.
Я позволил этим воспоминаниям растаять, как морской туман под ветром, и вернулся в холодное и пустое настоящее.
Выпил еще воды и направился в зрительный зал.
— Сообщение, босс, — крикнул Жестянкин. — Желтый браслет.
Когда делами здесь заправлял Влад, ему не нравилось, когда они перекрикивались, сидя в разных комнатах; Крейгар этого не понимал — ни тогда, ни теперь.
— И что там? — крикнул он в ответ.
— Не знаю. Говорит, «твоя рука».
Крейгар вздохнул, поднялся и, просто по привычке, проверил, что кинжал в поясных ножнах ходит свободно, а метательный нож удобно закреплен промеж лопаток. В каком — то смысле примета такая: попытка убийства никогда не происходит, когда к этому готовишься, соответственно любая подготовка — предотвращает какой — то вариант убийства. Чушь, конечно, но что есть, то есть.
Безвредный на вид пожилой текла с полминуты пялился в сторону Крейгара, прежде чем заметил, что он стоит там, удивился, низко поклонился и протянул свернутую в трубку бумагу — хорошую бумагу, отметил Крейгар, а не дешевый пергамент. Взяв свиток, он кивнул Жестянкину, чтобы тот выдал посланнику мелочишку, и пошел обратно в кабинет, на ходу разворачивая записку.