ного.
Перейти на слух. Последний отзвук маленького колокольчика, в который звякнули несколько секунд как, и шипение волн, отступающих от берега.
Может быть, кинестезия? Она — то надежна, пусть природа и назначение конечностей и остаются такой же загадкой, как и материал, из которого они могут состоять; а еще есть голова, или нечто вроде, и возможно, даже какие — то органы восприятя в ней. Должно же быть нечто общее с тем, что есть человек, или воображение предполагамого наблюдателя пустится во все тяжкие и рванет бесцельно в направлении, что определят броски космических кубиков и сдача карт из непрестанно тасуемой колоды бесконечного размера.
Однако же, воображение то или нет, есть движение; движение, за которым сознание безуспешно пытается наблюдать, каким бы незримым ни был маршрут, каким бы воображаемым ни представлялось назначение, какой бы непостижимой ни была цель. Движение. Ибо само движение одновременно есть и его нет, одновременно здесь и там, что невозможно, и невозможность эта поглощает наблюдателя до тех пор, пока внезапно не исчезает, и движения нет, а есть — прибытие!
Прибытие в то место, что, возможно, существует лишь в глубинах сознания, а может быть, в неких темных безднах нереальности, каких ни одному сознанию не осилить, и там есть и другие, подобные, и каждое — само по себе, и это, возможно, самое большее, что у них имеется общего с человеческим родом, так что лучше остановиться на этом, пока не будет чего — то иного, более надежного.
И между ними происходит общение.
Речь, жестикуляция, телепатия, выброс химикалий, намеренный или ненамеренный, все это в совокупности, чтобы позволить обмен мыслями.
Приветствие? Вежливая болтовня? Возможно. Воспоминания? Может, и так.
Веселый треп? Почему нет. Общение особого рода, которое приводит к тому, что мы зовем романтикой? И такое может случиться. Или не может.
Но в конце концов происходит обмен идеями, процесс, цель какового — чтобы все присутствующие получили полезную информацию и, в итоге, приняли решение. А после решения перешли бы к действию.
В чем, вообще говоря, они не так уж отличаются от человеческого рода.
Догадки завершаются, когда начинается действие.
Возвращается то, чего не было, собственное «я» — а все образы исчезают, но кое — что после них остается, остается Каола, которая теперь знает больше, чем знала прежде.
Каола сидит с идеально ровной спиной и осторожно отодвигает чашку в сторону, словно боится случайно сделать еще один глоток, и теперь ей куда более удобно, теперь, когла вечное настоящее стало прошедшим.
Она повернулась к Д'нилле. Сверилась с Державой и обнаружила, что сидит здесь уже почти пол — дня; в империи — позднее утро, хотя по ее ощущениям, не прошло и часа. Она голодна, а еще невероятно устала.
Но это еще не все. Она глубоко вдохнула и медленно выдохнула:
— Вы, — произнесла она, довольная, что слова вновь ей доступны, — с ума сошли.
— Возможно, и так, — ответствовала Д'нилла. Каола ощутила миг сосредоточения, и тут же появилась служанка с подносом, явно подготовленным загодя. На подносе стоял кофейник, миска фруктового ассорти, хлеб, масло, листья коэля и ягоды в сливках. — Об этом предлагаю поговорить после того, как мы подкрепимся.
Каола кивнула и, отказавшись от кофе, которого терпеть не могла, все остальное с удовольствием попробовала, покрошив листья коэля поверх ягод.
— Лучше стало? — чуть погодя спросила Д'нилла.
— О да, — согласилась Каола. — Но все равно вы сошли с ума.
— Почему?
— Да потому что мы в самом низу Цикла! Мы не можем…
— Да, в этом — то вся прелесть. О подобном никто и помыслить не мог, раз — и все это становится неважно. Поскольку сам Цикл идет на слом, наше положение уже неважно.
— Но вы хотите восстановить его. Вот в чем безумие. Если Цикл существует, мы бессильны. А если у нас есть сила, которую мы используем, чтобы его восстановить — мы снова делаем себя бессильными и, согласно законам магического равновесия, обречены потерпеть неудачу. Неужели вы не понимаете?
— Но я не сказала, что это будет прежний Цикл.
— Вы желаете сотворить новый Цикл?
— Почему нет?
— Вы понимаете, насколько безумно это звучит? С самого низа Цикла…
— А вы не понимаете? Цикл уже распадается. Я это видела. А значит, наше положение в Цикле не имеет значения. Нам осталось лишь позволить дженойнам восстановить его. Мы как раз там только что и были — видели их, слышали их и, насколько это вообще возможно, даже поняли их. Они знают, что их скромный эксперимент идет вразнос, и хотят запустить его снова. Для этого нам самим ничего не нужно делать — только остановить тех, кто будет этому препятствовать.
— Только — то.
— Только — то. И это находится в пределах наших возможностей.
— Как?
— Одна сущность: Вирра. Она изначально замыслила распад Цикла, она та, кто может и будет мешать процессу его восстановления. Уберем ее, и Цикл восстановят, а мы уж позаботимся, чтобы он получился таким, чтобы нам больше нравилось.
— Уберем ее? И как же мы «уберем» Вирр… о.
Д'нилла кивнула.
— Его оружие ведь недаром зовется Убийцей Богов.
— Вот только маленькая загвоздка: зачем бы ему делать это? Зачем ему убивать собственную покровительницу? Выходцы с Востока, знаете ли, куда более подвержены предрассудкам в подобных вопросах. Он не просто ее знает, он ее почитает.
— Именно так. — Д'нилла улыбнулась. — Это можете предоставить мне. Я поэтому и сказала, убить его — было бы куда милосерднее, чем то, что я задумала. Поразмыслите над этим, хорошо? И возьмите еще персик, они весьма вкусные.
Просесс накладывания на меня грима мы обсуждать не будем, скажу лишь, что когда я переодевался на глазах у других, это помогло мне понять слова Пракситт насчет расстаться со всяким чувством собственного достоинства, когда начинаешь работать в театре; ну а когда меня мазали гримом, это полностью закрыло данный вопрос. Однако отдам им должное: усы мои они сбрили в момент, словно делают такое по десять раз в день.
Двойной звонок — пять минут до выхода на сцену, сообщили мне, — прозвенел как раз со мной заканчивали. И еще добавлю, что распевать о кремах и лосьонах никто не стал.
К этому моменту народ уже потоком устремился к местечку сразу за «краем семь». Те, кто на первой сцене, Кераасак и пара дюжин прочих актеров, ждали. Я попытался представить, насколько больше станет толпа, когда театр заполонят зрители, и не сумел. А может, такой уж толпы и не будет? Наверное, придется дождаться и выяснить.
Я далеко не сразу прикинул, где бы можно подождать — в смысле, где бы лучше убить время, пока еще не пора выходить на сцену. К тому моменту, как я завершил сей процесс, репетиция уже началась. В зависимости от того, в какую сторону был повернут изрекающий очередную реплику актер, одно я слышал ясно и четко, а другое — просто, мол, что — то там говорит. Ну а когда заиграла музыка и началась первая песня, вопрос вообще отпал.
Я заметил, что постукиваю носком сапога о пол, и перестал. Ладони были влажными от пота.
«Босс?»
«Что?»
«Ты знаешь, что на сцену тебе выходить только через три с лишним часа?»
«Угу. И?»
«Так может, нет смысла торчать тут и сходить с ума?»
«Хм. Ты прав.»
И я выскользнул вон.
И правда, стоит пока заняться чем — нибудь полезным, решил я. Два дня осталось, а столько всего надо организовать.
Я нашел комнатку — мастерскую, — в которую упаду после того, как сработает люк, если все пойдет по плану. Большое «если», знаю — придется положиться на незнакомых людей, более того, на тех, кого я даже не встречал. Но не суть важно. Я посмотрел в потолок, определил, куда именно приземлюсь, и прошелся по тому маршруту, которым мне надо будет проследовать, чтобы попасть туда, где я должен буду оказаться.
Затем вернулся, и прошелся еще раз, а потом еще раз — там хватало поворотов, дверей и лестниц, ошибиться раз плюнуть. Но ведь именно для этого и нужны репетиции, так?
Когда я был уверен, что все запомнил в точности, до моего выхода оставалось еще два с половиной часа. Надо было отправить послание Крейгару и сообщить ему, что происходит, но все мальчики на побегушках во время репетиции были заняты — уж не знаю, чем именно, — так что с этим придется обождать. Я вернулся в свою «норку», взял исторический опус и прочел еще немного.
«Общественные волнения, порожденные этим конфликтом, были глубокими, но не слишком широкими. Иначе говоря, хотя спор кипел страстями, затрагивал он лишь несколько областей: газетные сплетни, трактирные скандалы, уличные потасовки и дебаты в университетах. Записей о дискуссиях и консультациях Валенды и его советников не сохранилось, за вычетом свидетельства очевидца, что таковые имели место, предоставляя нам самостоятельно строить версии по этому вопросу. Иначе говоря, разумно будет предположить, что намеревался он начать с запрета обсуждения в университетах в качестве самого простого первого шага, далее напасть на саму пьесу — и надеяться, что газетные перипетии угаснут сами, как пламя, лишенное доступа свежего воздуха.
В любом случае, вероятно, исходя из предположений, что ученые не пожелают затевать свару, если им будет приказано замолчать, он начал с издания приказа по всем университетам немедленно прекратить все обсуждения на данную тему. В основном предположения, приписываемые нами императору, оказатись верны, вот только те немногие, кто все — таки решился воспротивиться воле Империи, отстаивая принцип свободы дискуссий, оказались невероятно громким контингентом и потянули за собой немалое количество прочих ученых, которые честно держались в стороне от конфликта, пока не увидели, как Империя нагло вторгается в порядки их любимых учебных заведений.
В итоге Валенда вынужден был признать, что эта попытка потерпела неудачу, и приказал вновь запретить пьесу, причем на этот раз — заодно арестовав всю труппу…»