В. Б.) и Ситроен) не изучаются – на них просто ездит дирекция») должны были направить течение мыслей читателя записки в нужную сторону.
Насколько такой подход был объективен?.. Безусловно, здесь играл большую роль личный мотив, обида, вынесенная конструктором из НАТИ еще в начале 1930-х, когда его просто не отпускали из стен, которые он давно перерос. Утверждение, что НАТИ вообще никак не участвовал в работе над М-1, не соответствовало действительности – натишники Фиттерман, Тарасенко и Душкевич провели в Горьком долгое время, и именно Фиттерман решил проблему «плавающего» крепления двигателя к раме. Но были ведь и другие примеры. Так, когда Липгарт попросил в НАТИ схему работы центробежно-вакуумного зажигания, установленного на «Додже» и «Плимуте», выяснилось, что никто не имеет представления о принципах его работы, хотя такие машины стояли в гараже института. А когда Липгарт изучал «плавающую» подвеску двигателя на «Ситроене», ему в НАТИ сообщили, что она чем-то отличается от подвески «Крайслера», хотя в чем именно состояло отличие, никто не знал. И только потом оказалось, что никакого принципиального различия между подвесками двух машин нет.
Да и в целом двигали Липгартом, конечно же, не личные счеты с руководством института, а искренняя боль за судьбу всей отрасли. Одним из первых в стране он увидел бесперспективность схемы, согласно которой НАТИ должен был быть «мозгом» автопрома, а заводы – просто подчиненными ему автосборочными предприятиями. Вместо этого уже в 1930-х начинает набирать обороты конкуренция между НАТИ и заводами (главным образом ГАЗом), что приведет в итоге к оттеснению института на вторые роли, подчинение процесса производственникам и постоянной явной или подспудной борьбе последних с плановиками. В силу характера и сложившихся обстоятельств Липгарт невольно стал одним из «отцов» этого процесса, который он сам же будет пытаться выправить уже в 1950-х, вернувшись в НАМИ. Но успеха так и не добьется. Советская автопромышленность закончит свое существование такой же разбалансированной, как в начале, сместятся лишь акценты в этом дисбалансе…
Но вернемся в 1936-й. Завершает записку Липгарт выстраданным на практике списком действий и мер, которые нужны для того, чтобы ГАЗ мог сам конструировать свои модели. «Цеха должны выполнять для нас работу в порядке обязательства, а не в виде одолжений. За невыполнение этих обязательств цеха должны нести ответственность. Сейчас за игнорирование экспериментальных заказов начальника цеха в лучшем случае будут стыдить. Но стыд не дым, глаза не ест, а цеховики – народ толстокожий. ‹…› Заводу надо дать материальную базу для исследовательских работ: аппаратуру, приборы, лабораторное оборудование и пр. ‹…› Необходимо регулярно, а не от случая к случаю, снабжать нас импортными образцами, как автомобилей, так и отдельных агрегатов, частей, принадлежностей, материалов и т. д.». Но главное – Липгарт предлагает повысить статус главного конструктора техотдела фактически до одного из руководителей завода, наделив его широкими полномочиями: «Для быстрого проведения экспериментов и быстрого внедрения изменений главному конструктору надо дать право ТРЕБОВАТЬ, а не только уговаривать и просить». «В заключение нужно сказать, что работа завода над М-1: конструкторская, экспериментальная, подготовка производства и развертывание производства, – все же сдвинула завод с мертвой точки. Завод приобрел некоторый вкус к новым работам, получил инерцию. Сейчас очень важно не дать этой волне затухнуть, иначе впоследствии придется все опять начинать сначала» – так завершается текст этого документа.
Можно заметить, что октябрьская записка 1936-го повторяет очень многие посылы июльской записки 1934-го на имя С. С. Дьяконова. Адресат не обозначен, но понять, кто это, несложно. Критические соображения насчет дирекции ГАЗа, начальника главка Дыбца и НАТИ предназначались непосредственному руководителю всех этих людей – наркому тяжелой промышленности Орджоникидзе. Не забудем, что именно 1936-й весьма серьезно изменил положение Липгарта в табели о рангах советской инженерии. Успех «эмки» сделал его известным на самом верху, и именно этот успех позволял ему обращаться напрямую к наркому, резко обозначая стоящие перед ГАЗом проблемы. Липгарт не знал и не мог знать о том, что уже совсем скоро многие из тех, в ком он видел помеху, тормоз на пути развития, недостаточно компетентных руководителей, встанут у расстрельной стенки…
Но до этого еще оставалось время. А пока – пока Липгарт начинал-таки чувствовать Горький своим домом. Из двух комнат он перебирается сначала в отдельную квартиру, а затем и в половину отдельного коттеджа в так называемом Американском Поселке. Это позволило наконец-то закончить соломенно-холостяцкую жизнь, перевезти из Москвы семью. Причем Анне Панкратьевне муж пообещал лично возить ее на машине в столицу всякий раз, когда ей захочется побывать в театре…
Американский Поселок был приложением к самому заводу и строился одновременно с ним. Внешне он напоминал пригород в каком-нибудь заокеанском мегаполисе, только возведенный недалеко от приокского села Карповка. В одно- и двухэтажных крытых шифером домах с огромными прямоугольными окнами, построенных в новейшей функциональной стилистике, жили иностранные специалисты, работавшие на возведении завода, и советские инженеры. В бытовом плане дома представляли собой странную смесь времянок (в их стены были заложены утеплительные маты из… прессованного камыша) и новейших тенденций – в кухнях и ванных комнатах стояло, к примеру, американское сантехническое оборудование, о чем тогда не могли мечтать и москвичи. В начале существования поселка в нем наличествовал даже собственный джаз-клуб, не говоря уже о магазинах, теннисных кортах, баскетбольных площадках и прочей инфраструктуре. Первые жильцы в поселке появились в апреле 1930-го, а пять лет спустя в нем проживало 1600 человек.
Липгарты заняли три комнаты, полдома – длинного одноэтажного дома под номером 18. Обстановка комнат – самая простая, в то время понятие о бытовом комфорте было совершенно иным, да и не было принято стремиться к нему. На фотографиях запечатлен липгартовский кабинет – массивный письменный стол и шкаф, забитый литературой (и то и другое, к счастью, уцелело). Отопление было дровяным, в комнатах имелись два угловых камина, у которых так уютно было сидеть зимними вечерами.
Рядом с домом в линию стояли еще пять таких же одноэтажных коттеджей и несколько двухэтажных. Перед домом размещался палисадник четырехметровой ширины, заросший лебедой и цикорием, затем шли выложенные плиткой тротуары и ряды ясеня и желтой акации. За домами, в сторону Оки, начинались приусадебные участки, огороженные металлической сеткой.
Двор начинался с курятника и дровяного сарая, где был устроен погреб для бочек квашеной капусты и соленых огурцов. Позже, уже во время войны, был построен коровник с сеновалом над ним и отделением для свиней и уток. В качестве материала для постройки использовали доски от ящиков, в которых на завод приходили ленд-лизовские грузовики. Во дворе дома была обустроена волейбольная площадка.
За домом простирался «этот огород», где росли тыквы, кабачки, замечательная малина и никогда толком не удававшаяся клубника. Перед домом находился «тот огород», там сажали огурцы, помидоры и предмет особых забот Липгарта – венгерскую желтую стручковую фасоль. На делянке за забором сажали картошку – ее растили все жители поселка.
Но все это было, что называется, «для хозяйства». А «для души» перед домом существовал сад, великолепный сад, в котором царили ирисы, пионы, георгины, но в первую очередь – гладиолусы и сирень разных сортов. Страсть к ним Липгарт пронесет через всю жизнь. Сирень имела московское происхождение – Андрей Александрович привозил ее из легендарного колесниковского сада на Новопесчаной улице (Леонид Алексеевич Колесников был его соучеником по реальному училищу, и Липгарт раздобыл для его сада мини-трактор). Любовь мужа к цветам разделяла и Анна Панкратьевна, ее вотчиной были петунии, настурции, анютины глазки и флоксы, особенно сорт «Кервель».
У коллег главного конструктора его увлечение цветами вызывало разные чувства: у тех, кто знал Липгарта поверхностно – усмешки, недоумение: «Вроде же серьезный человек…» Те же, кто был знаком с Андреем Александровичем ближе, понимали, что никакое это не «увлечение», а второе призвание, глубокий профессиональный интерес, не менее кровный и серьезный, чем любовь к автомобилям. Когда у Липгарта пытались выведать, что ему ближе – машины или цветы, – он коротко отвечал: «Одно другому не мешает». Две сферы деятельности действительно дополняли друг друга, соприкосновение с хрупким миром преходящей природной красоты давало возможность переключиться, уйти от постоянных, зачастую эмоционально тяжелых забот большого производства, работы с «железом». Хотя и в цветочном хозяйстве у Липгарта всегда царил образцовый порядок, не хуже, чем в техотделе или на конвейере.
Сергей Липгарт: «Главной заботой папы был сад, затем – огород и вообще все большое хозяйство. Как-то он успевал за всем следить при такой-то работе! Например, папой была установлена в ванной комнате дровяная колонка – та самая медная, которая до сих пор служит нам на даче…» Ростислав Липгарт: «Отдыхающий отец в те годы – бегающий с лейкой по огороду, весь в поливке, или сидящий в кресле около окна, выходящего в сад».
Младшим Липгартам в конце 1930-х было еще немного: Ростиславу девять лет, Елене (Зае) – семь, Сергею (Сержику) не исполнилось и трех; в самом конце десятилетия появится на свет Ирина. Всех их растили без сюсюканья, в строгости. Ирина Липгарт: «Мама воспитывала нас по Евангелию: никогда не говори “А мне?..”, не бери себе лучший кусок, посмотри, есть ли у других, не обижай маленьких, слушайся старших и т. д.». Сергей Липгарт: «Воспитывали нас, приучая к труду. Главная работа доставалась, конечно, старшему – Ростиславу, главным орудием которого была знаменитая тачка с танковым катком в качестве колеса и еще американская (!) совковая лопата, которая, как и тачка, еще “жива”. Он грузил и возил навоз и т. п., а зимой чистил снег. Я тоже, конечно, когда подрос, пользовался этими “орудиями производства”. Но больше нам, и мне, и Иришке, и нашим многочисленным кузенам и кузинам доставалась более легкая, но гораздо менее интересная работа – полоть сад и огород. Конечно, удовольствия она не доставляла, но “ведь надо…”»