инаково – овсянкой на воде и отварной треской или другой дешевой рыбой с морковью и луком, пил кофе. В еде он был совершенно неприхотлив, хотя и имел свой «пунктик» – не ел сливочного масла, вместо него сыр. Конечно, на праздники дома делали богатый стол – обязательно пекли кулебяку, пироги, делали салаты, холодец и пельмени, доставали колбасы и ветчины разных сортов, шпроты и т. п., но поклонником всех этих деликатесов Липгарт не был. Да и вообще не любил застолий, в особенности если для праздничных фотографий нужно было принаряжаться, тем более надевать «иконостас» – ордена и лауреатские знаки. Поэтому на многих старческих «праздничных» снимках вид у него усталый, если не измученный.
Эта измученность имела еще одну причину – несмотря на то что долгие годы здоровье почти не доставляло Андрею Александровичу проблем, в старости он начал страдать бессонницами, с которыми боролся при помощи валокордина и димедрола. Снотворный эффект у обоих препаратов побочный, и с утра Липгарта преследовал тяжелый тормозящий «шлейф», проходивший только после дневного сна. Вспоминает внук нашего героя и его полный тезка, доктор филологических наук Андрей Александрович Липгарт: «Детская память запечатлела образ очень пожилого молчаливого человека, на лице которого почти всегда был оттенок страдания. И еще дед вызывал трепет. Образ был тяжелым для восприятия, и впоследствии мне захотелось понять, чем было обусловлено это страдание. Страдание и недовольство в жизни деда действительно были, мое детское восприятие в данном случае сработало правильно, но обусловлены они были не социальными и не профессиональными факторами, а чисто медицинскими причинами. Сверхпродуктивный мозг, которым был наделен Андрей Александрович, с годами преподнес ему очень неприятный сюрприз в виде постоянных бессонниц и общего ослабления организма. Тело в какой-то момент отказалось адекватно обслуживать этот гиперактивный мозг, и все, кому знакомы подобные состояния, без труда поймут, какие физические страдания мог испытывать обладатель подобного непокорного ума. Сейчас мне кажется, что именно это послужило источником проблем Андрея Александровича в старости. А трепет дед вызывал просто в силу масштаба личности».
Старший внук Липгарта Андрей Олегович Попов вспоминает: «Почти десять лет я прожил с дедом в одной комнате, а вспоминаются какие-то отрывки. Жили и жили, друг другу не мешали. Он был немногословен, я, по молодости, нелюбопытен. Часто по ночам, когда его мучила бессонница, он брал какую-нибудь книжку, что валялась у меня на столе (неважно что – приключения, детектив) и читал, лежа в постели, пока не засыпал при свете. От света я мог проснуться. Тогда я вставал и тихонечко гасил свет.
Чтобы учебники и тетрадки не валялись кучей у меня на столе, он купил для меня калошницу, небольшую напольную полочку для обуви. Я стал все складывать в нее. Кстати, она жива до сих пор и используется по прямому назначению у меня в деревне.
К музыке дед был равнодушен. Для меня до сих пор загадка, как он смог привезти из Америки бесценные пластинки Лещенко, Вертинского, Шаляпина и многих других знаменитых певцов. Помню, как он говорил, что в детстве его пытались научить петь, но так как ему медведь на ухо наступил, то из этого ничего не вышло. “Тогда меня зачем-то стали учить танцевать, но с тем же результатом”. К музыке он был еще и, как теперь скажут, толерантен. Будучи студентом, я чертил под магнитофонные записи. Звучало всякое, от чего родителей бросило бы в дрожь. Дед же только раз, когда у меня крутились “Битлз”, спросил: “Кто это там у тебя мяучит?”».
Зять Липгарта оставил такой его портрет в старости: «После семидесяти лет голова его заметно покрылась седыми волосами, но не полностью белыми, а как бы вперемешку. Поэтому иногда казалось, что он не очень седой. Глаза выцвели, – то ли от времени, то ли от долго принимаемых капель. Наверное, прежде они были серыми или голубыми, а может, и серо-голубыми. ‹…› Лицо его – тоже переменчивое. То он выглядел упитанным, то аскетически худым, с ввалившимися щеками и глубокими трещинами-морщинами. ‹…› Рост – ниже среднего (рост А. А. Липгарта – 170 сантиметров. – В. Б.). Правое плечо почему-то ниже левого. Заметный животик, что не позволяло покупать ему брюки в магазинах. В плечах узок, то есть нестандартная фигура. Ноги маленькие, пожалуй, изящные, – 38–39 размер обуви (на самом деле 40-й. – В. Б.). Руки несколько короче обычного, что вызывало необходимость уменьшать длину рукавов на сорочках, ушивая их посредине».
После смерти Анны Панкратьевны более ярко, выпукло проявились такие черты характера Липгарта, как замкнутость, скупость на чувства. Никаких ласковых слов, нежностей в адрес детей или внуков дома никогда не звучало. Впрочем, к этому все привыкли и скорее удивились бы, услышав от дедушки нечто подобное. Поэтому любой знак его одобрения, даже крайне сдержанный, ценился чрезвычайно высоко. Через несколько лет после смерти жены Липгарт вскользь сказал Шарапову: «Дочери хорошо ведут дом», – и это было для них высшим комплиментом. Так же счастлива была и жена внука Андрея Александровича, Татьяна Попова, о которой тот заметил, имея в виду ее дачные труды: «Эта дева умеет работать лопатой». Иногда внимание выражалось в поступках. Старший внук Липгарта Андрей Олегович Попов вспоминал: «В один из моих приездов на дачу дед зашёл в комнату, где я находился, и вручил мне 10 рублей (чего никогда раньше не было) со словами: “Бабушка просила тебя подкармливать”. ДЕСЯТЬ РУБЛЕЙ для студента в то время! Состояние! Слово “подкармливать” предполагало как бы регулярность подобных “вливаний”. Я был на седьмом небе от такой перспективы. Но акция носила одноразовый характер. Скорее всего, дед об этом просто забыл, а я, естественно, не напоминал».
Разговоров о заслугах деда, вкладе, который он внес в развитие страны, дома также никогда не велось. «Про деда при его жизни нам, его внукам (у деда пять внуков и две внучки), рассказывали две вещи, – вспоминает доктор филологических наук Андрей Липгарт. – Во-первых, просто на уровне констатируемого факта, он для нас был создателем “Победы” (машиной этой марки долго пользовались в семье, поэтому не знать, кто эту машину создал, было невозможно). Во-вторых, он вызволил из ссылки в 1947 году свою троюродную племянницу Елену Липгарт (Алю), дочь троюродного брата – расстрелянного врага народа, которая жила в Караганде в бедственных условиях и имела самые смутные перспективы дальнейшей жизни. С согласия НКВД дед перевез Алю в Горький и принял в свою семью. Впоследствии Аля вышла замуж за моего старшего дядю. Моя мама еще при жизни деда, в 1970-е годы, сумела донести до моего сознания мысль о том, насколько рискованным и героическим был поступок по вызволению поднадзорной племянницы из Караганды. Были и другие истории о том, как дед помогал разным людям, но ситуация с Алей была самая яркая и запоминающаяся. Доктор наук, профессор, орденоносец, лауреат пяти Сталинских премий – это я узнал уже после смерти деда, в семье это никогда специально не обсуждалось. Талант, действенная помощь и способность на поступок – вот что осталось в моей памяти из рассказов о дедушке при его жизни».
Конечно, иногда его пытались «разговорить», вызвать на откровенность, просили поделиться подробностями ушедшего. Но успехов такие попытки никогда не имели. На вопрос дочери Ирины, почему он не начнет писать мемуары, последовал краткий встречный вопрос: «Ты что, с ума сошла?» Да и вообще «лишних разговоров», не связанных с делом, Андрей Александрович не терпел, с теми, кто приставал с ненужной болтовней, был резок. Так, портному, который пришел шить ему на заказ костюм и досаждал бесконечным монологом, Липгарт без обиняков сказал:
– Вы пришли работать или баланду тачать? Или работайте, или убирайтесь туда, откуда пришли.
Несмотря на то, что его рабочий день в НАМИ с 1974 года был ограничен четырьмя часами, в институте Андрей Александрович бывал почти ежедневно и задерживался подолгу. Если дело было летом, на даче, – уезжал около восьми утра и возвращался в пять, а то и в шесть вечера. Дедушку обычно встречала гурьба внуков; он усаживал их в «Волгу» и немного катал по поселку перед тем, как зарулить на участок. Эта традиция тянулась еще с конца 1940-х, когда дети Американского Посёлка набивались в служебную «Победу» главного конструктора, встречая его с завода.
Нередко в доме появлялись гости – и московская родня, и приезжие из Горького. Если им негде было ночевать, то оставались у Липгартов, при этом в квартире производились необходимые уплотнения. Когда к Андрею Александровичу приезжали важные гости, он уединялся с ними в своей комнате, при этом дверь в нее, всегда приоткрытая, плотно запиралась.
Самым желанным гостем в доме (и на даче) продолжал оставаться Константин Шарапов, которого Липгарт по старинке звал Кокой. Он приезжал на своем «Москвиче-408». И в летах сохранивший прекрасную физическую форму, Шарапов слегка кокетничал этим – говорил: «Поигрываю в теннисок», – а то и мог начать отжиматься прямо на земле, демонстрируя свои возможности. Андрей Александрович, который в старости был уже далек от спортивной подтянутости, косился на упражнения давнего друга с притворным недовольством, бурчал: «Свой живот я прозевал».
Гулять по родному городу Андрей Александрович не любил. Иногда обходил вокруг дома на Кутузовском. С общественным транспортом у него были напряженные отношения. Как-то Липгарту понадобилось добраться от Смоленской площади до Кутузовского, и потом жена, смеясь, рассказывала, что муж выбрал какой-то очень мудреный маршрут.
Когда была жива Анна Панкратьевна, вечерами они вместе смотрели телевизор, сидя в креслах рядом, причем Андрей Александрович неизменно держал руку жены в своей. Уставшая за день Анна Панкратьевна быстро начинала задремывать, но потом пробуждалась и расспрашивала мужа, что именно произошло на экране… Никаких особенных предпочтений в просмотре телепередач у Липгарта не было – смотрел то же, что и все, и никогда не просил переключить на что-то другое. Хотя смотрели и «политические» программы – «Время», «Международную панораму», – разговоров о политике дома никогда не звучало.