— Какой экземпляр! — восхитился Садчиков и нажал на звонок.
Теперь открыла женщина, взглянула на цветы и кулек с подношениями, покачала головой.
— Но куда же она переехала? — спросила Лика.
— Да уж переехала… Сороковины скоро.
Лика и Садчиков замерли в одинаковом напряжении. Женщина спросила:
— А вы как — родня? Или так?
— Мы так… — побелевшими губами сказала Лика. — Извините…
Лика торопливо пошла по лестнице вниз, и Садчиков тоже пошел, а женщина из двери смотрела на них.
На одной из площадок Садчиков догнал Лику, взял у нее цветы и кулек, положил на пыльное лестничное окно. Лике показалось, что женщина из двери спустилась следом и взяла положенное.
Они долго шли молча. Шли по солнечным городским улицам, вместе со множеством идущих куда-то людей.
Он взял ее под руку, и она не отстранилась, а чуть прижала его руку к себе. Но они не испытали волнения от этого. Они были слишком одиноки в этот час, чтобы испытывать что-то еще, кроме своего одиночества.
Ийка хохотала до колик. Прямо-таки кисла от смеха.
За ней это водилось временами. Еще в институте, на четвертом, кажется, курсе, завалив по причине любовной депрессии третий экзамен подряд, приглашенная к ректору для вынесения окончательного приговора, она вдруг перед самой ректорской дерматиновой дверью согнулась пополам. Думали — плохо, кинулись за каким-нибудь врачом, а врача кроме ректора не оказалось, ректор ее и отпаивал, а она от этого и вовсе передохнуть не могла. После такого катаклизма всю ее любовь как рукой сняло, и месяца отсрочки для пересдачи хвостов хватило с избытком. Ректор этого случая не забыл, здоровался с ней почтительно, а через два года вспомнил об этом совсем некстати — на госэкзамене по политэкономии. Зашелся блеющим козлиным смешком, и чем серьезнее была Ийка, тем хуже становилось ректору. Сделали перерыв.
Еще Ийка ржала, получив прощальную записку от второго мужа, что-то вроде: прости, люблю другую. Только вместо «другую» уходящий муж от волнения написал «дуругую». Веселье было великое.
А сейчас Ийка сползала с кресла, услышав, что Лика ушла из дома, а прошлую ночь спала в проявительной. Особенно Ийку доводило слово прояви-тельная.
— Где, где? — в десятый раз спрашивала она. — В пр-роя-ви-тельной?..
И от несказанного удовольствия скребла кресло длинными ногтями.
Муж Васька испуганно толокся под дверью. Уже знал, что эти Ийкины смехи вроде черного пиратского флага: вот-вот кто-то с какой-то стороны кинется на абордаж.
Лика подумала: а может, и в самом деле смешно. Все на свете смешно. Зависит от точки отсчета. У Ийки счастливый характер.
Лика рассказала про лаборантку Тасю. Ийка притихла. А помолчав, возмутилась:
— Ну и что? Никто не виноват! Смерть есть смерть. Это атавизм — окружать смерть почтительностью. И похороны — атавизм. От пещер все это, от духов и рая. Произошло — значит произошло. Никогда не бывало, чтоб не происходило. Пора привыкнуть.
— Вот и привыкли, — сказала Лика.
Ийка повертелась, поискала лазейку, чтобы увильнуть, нашла:
— Здоровье не грех. Это болезнь — грех. Здоровые не могут заниматься только тем, чтобы болеть рядом с больными.
Звучало победительно. Лика молчала.
Ийка вздохнула:
— Сволочи мы, конечно.
Она вылезла из своего необъятного кресла, распахнула дверь на балкон. Позвала:
— Иди сюда!
Лика осторожно вышла. Не любила высоких балконов. Этот был на одиннадцатом этаже. Днем было скучно смотреть с такой высоты, потому что, хочешь не хочешь, возникал вопрос: неужели и ты такой же незначительный? Зато ночью картина открывалась поразительная. Всякие мелочи вроде ветхих домишек, которые, как болячки, лепились по бокам новостроек, в темноте пропадали, и во всем своем огненном великолепии выступал Город — красочное скопище освещенных окон, фонарей, автомобильных фар, аршинных реклам, установленных на крышах, — мелькающий, движущийся хаос, слитый воедино гулким, будто подземным шумом. Будто могучие провода уходили, как корни, в землю и там вибрировали и стонали, требуя соков для своего гудения и призрачного электрического цветения.
— Ничего картинка, а? — спросила Ийка.
— Ничего, — согласилась Лика. — Даже удивительно, что мы вообще существуем.
— А вот существуем! — торжествующе крикнула Ийка.
Лика напряженно слушала могучий шорох города, втягивала вздрагивающими ноздрями запах металла и дыма и чувствовала, как вздымаются под нейлоновым бельем давно рудиментарные, забытые, беспомощные, изнеженные волоски на спине и ногах, как хочется зажмуриться и сжаться в комок и бесшумно отступить, а потом бежать свободным, летящим бегом, едва касаясь босыми ногами сухих комков земли и шершавых трав, оставив позади то необозримое и чуждое, что дышит ей вслед запахом резины, пластмасс и искусственного камня.
— Послушай, — она дотронулась до Ийкиного плеча, — послушай, как дышит, как гудит… Все это само по себе… Мы тут не нужны.
Ийка вздернула нос:
— Мы тут, и весь разговор!
Она бесстрашно облокотилась на перила балкона, и Лике захотелось оттащить ее от пропасти, как неразумного ребенка.
Они постояли еще немного, глядя на миллионную россыпь огней, поежились и вернулись в удобную ограниченность комнаты.
Лика сжала ладонями виски.
— Я не знаю, как дальше… Я не знаю!
— Очень просто, — ответила Ийка. — Меняйся!
— Чем?
Ийка фыркнула.
— Можно мужьями, это, говорят, самое удобное. Можно — квартирами, тоже неплохо. Могу устроить, есть вариант.
— Только, пожалуйста, без мужа.
Ийка хихикнула.
— Потом найдешь! Звонить?
— Подожди! — испугалась Лика. — Надо же сказать!
— Что сказать? Кому?
— Что я ушла… Мужу.
Ийка выпучила глаза:
— Он что — не знает?..
Лика кивнула. Ийку опять повело. Сидела в кресле и тряслась, как трактор.
Зазвонил телефон. Ийка сняла трубку.
— Да. Здравствуй. У меня. Позвать? Ладно. Скажу. Будь!
Бросила трубку и посмотрела недовольно:
— Какой-то тип просил тебе передать: спокойной ночи.
— Спасибо…
Ийка взвилась:
— Твой Садчиков такой же ненормальный, как ты! У лягушек больше темперамента, чем у вас!
Лика устало прикрыла глаза.
— Вероятно, мы обуглились прежде, чем нашли друг друга.
— Ага, все-таки нашли! — придралась Ийка.
— Не знаю, — качнула головой Лика. — Это что-то другое. Это совпадение. Наши часы показывают одно время.
— Перестань морочить мне голову! — крикнула Ийка.
Лика перестала морочить голову, придвинула телефон и набрала свой домашний номер.
— Это я… Да, я приехала в субботу. Я заходила, но ты не заметил. Да, возможно, была интересная передача. Я хочу разменять квартиру. Не обменять, а разменять. На две. Я хочу жить одна. Нет, но я хочу жить одна. Если тебе не трудно, выключи телевизор… Никого у меня нет, но я хочу жить одна!.. Какие деньги? Ты рехнулся?.. Хорошо, я отдам тебе эти деньги. Но я буду жить одна… Одна!!!
Кинула трубку, бешено смотрела на телефон.
— Что за деньги? — изумленно спросила Ийка.
— На дачу, — равнодушно ответила Лика.
— Ну и на дачу, ну и что?
— Сказал, что я нарочно взяла. Потому что решила уйти. Чтобы оставить его без гроша.
Ийка поерзала в кресле, пробормотала:
— Плюнь… Обознался, с кем не бывает…
— Поеду и продам!
— Плюнь!
— Да я копейки из этих паршивых…
— Плюнь, говорю!
Лика перевела, наконец, дух и замолчала. Но тут же вскочила:
— Я хочу одна! Чтобы никого! Без телевизора! Обить стены ватными одеялами! И потолок!..
— А пол? — заинтересовалась Ийка.
— Ковры! В три слоя!
— А где достанешь?. — спросила Ийка.
— Одна! Боже мой, я буду одна!..
Садчиков подошел к ней в больничном коридоре. Возможно, ждал специально. Был желтый, злой, руки в карманах белого халата.
— А если я люблю вас? — сказал он.
Она пожала плечами, не остановилась.
Всю неделю они с Ийкой бегали, будто сдавали нормы ГТО. Лика плелась в хвосте. Ийка лидировала. У Ийки был опыт. Она знала и как расходятся, и как меняют. И потому, оставляя Лику в коридорах уважаемых учреждений (например, домоуправления), вступала в контакт с начальством лично (например, с секретаршей). То, что мужчины сдавались с первого Ийкиного захода, Лику не удивляло, но что и женщины порхали с Ийкиными (Ликиными) бумажками, как весенние бабочки, было непостижимо.
— Ты что — гипнотизируешь их?
— Больше! Я их хвалю!
— Кого хвалишь? — изумилась Лика.
— Кого — это не мое дело. Я хвалю что. Кофточку, помаду, бусы. Спрашиваю, где достали такую прелесть. Через секунду мне улыбаются, через пять посвящают в семейные тайны, назавтра встречают как позарез необходимого человека. Деталь: назавтра приходят в новой кофточке и новых бусах, а я бледнею от восторга. Что? Не веришь, что я могу бледнеть? Пожалуйста!
Ийка оскорбленно выпрямилась и начала бледнеть.
— Не надо, а? Как ты упражнялась в хатха-йоге, я помню прекрасно. Брякнулась без сознания, разбив себе нос.
Подобное утверждение Ийка оспорила как безответственное и нелояльное, и, взмахнув бумагами, многочисленными, как дипломатические ноты не доверяющих друг другу стран, умчалась на приступ следующего кабинета.
Жила Лика у Ийки. Вначале заикнулась было насчет проявительной, но против этого восстал даже муж Васька, произнеся энергичную речь из междометий и суффиксов. Речь Лику убедила.
Настроение было нетерпеливое, как на вокзале. Лика поверила, что вот-вот у нее начнется другая жизнь, не такая, как прежде, от утра до утра, с остановившимся в однообразии временем, а настоящая, наполненная особым смыслом и от этого энергично-радостная и для всех приятная. Лика напишет еще одну статью, а может, и две, или даже несколько, а может, сделает это вместе с Садчиковым, даже лучше если вместе. И заставит Садчикова закончить диссертацию, и у них будут отношения друзей, более интересные, чем отношения любовников, их свяжет не изменчивость и неуловимость чувственных настроений, быстро и легко заводящая в тупик, а игра ума и уваж