Однажды в порыве откровенности Володяка рассказал мне про то, как из него все тот же Ронжин «выжимал» план по мясу и молоку. Это когда в «маяки» наши метили. Вызывают его на бюро райкома и говорят: «Вот так, товарищ Полунин: с вашего колхоза — три нормы по молоку и по мясу».
Вот и вся «мудрость».
Может, и она — мудрость, привезенная со вчерашнего собрания, — чем-то схожа с той, с парамоновской?
— Конечно, сделан большой шаг вперед, — заговорил, стараясь идти в ногу, Ронжин. — И цены закупочные повышены, и планирование снизу. Но все-таки не это главное. Главное: стабильный план заготовок… Именно здесь, в политике заготовок… вернее, в политике закупок — корень всех бед и основа успехов. Ленин очень хорошо понимал это. Стабильность, план на определенный период — это замечательно! Но… при одном условии…
— А именно?
— Если б не было тут лазейки для злоупотреблений, — сказал Василий Кузьмич и пристально поглядел на меня, как бы раздумывая над тем, а можно ли мне доверить свои сокровенные мысли? — Раз уж пошли на это, — тут же продолжал он, — то надо бы решиться провести эту линию до конца. Надо было ясно сказать мужику: план есть план. Выполни его — и все! Никаких к тебе претензий. А всем остальным распоряжается общее собрание колхозников. Захотят колхозники продать излишки государству — хорошо. Постановят: оставить в хозяйстве на откорм скота — отлично. Вздумают на рынок везти — пусть!
«Эге! — подумал я. — Видимо, возврат к земле пошел на пользу Василию Кузьмичу. Если б почаще поступали так с нашим районным начальством, то, глядишь, со временем у нас было бы меньше длинных речей, а больше хороших дел».
— А ну как общее собрание постановит распределить все остатки хлеба на трудодни? — спросил я. — Тогда что?
Ронжин задумался. Лицо у Василия Кузьмича было обветренное, гладкое, без каких-либо болезненных морщин. И то: на свежем воздухе весь день человек — это не в кабинете сидеть!
— На трудодни — говорите?! — горячо отозвался Василий Кузьмич. — Великолепно! Теперь нас этим не испугаешь. Теперь небось хлеб по ямам прятать да гноить, как кулаки, никто не будет. Излишек хлеба у колхозников, глядишь, через год-другой обернулся бы он излишком мяса и молока. Обернулся бы оживлением наших рынков! А то ведь теперь жалость одна смотреть на пустые прилавки. На прилавки и на городки, подобные нашему Скопину. Они в прошлом только тем и жили: ярмарками и рынками. Игрушки, гончары, местные наряды — все вымерло, как только не стало ярмарок…
Было тепло. Василий Кузьмич снял с себя картуз и распахнул полы плаща. Ветер дул нам в спину, и, как только Ронжин распахнул плащ, полы его затрепетали, как крылья.
На рубеже, по которому мы шли, еще лежал кое-где снег, а поля вокруг были уже черны. Прямо перед нами, невидимый из-за солнца, висел в поднебесье жаворонок. Трель его сыпалась беспрерывно — то снижаясь до самой земли, то затихая в высоте.
Ронжин остановился и, прикрыв ладонью глаза, по< стоял, стараясь отыскать жаворонка.
— Ишь, шельмец! — восторженно сказал Василий Кузьмич. — Поет себе — и никаких ему сверхплановых установок…
— А откуда мы знаем: может, он как раз сверх плана и поет? — пошутил я. — Весна-то ранняя…
— Ну нет! — заулыбался Ронжин и, так и не обнаружив жаворонка, снова пошел вперед. — У них, к счастью, такого не бывает. Не хватает нам, чтобы и птицы пели бы по плану!.. Утром, перед началом работы, разговорился с бабами. Ну как, мол, бабы, жизнь-то? А они: вот придет осень — тогда поглядим, как она… Ведь и раньше случалось: весной-то все хорошие песни поют — и планирование снизу, и свободная закупка… без принужденья, значит. Да. А как осень приходит, так иные песни: «Вези — и вся недолга!»
— Теперь можно и везти, — заметил я. — Ведь закупочные цены намного приблизились к стоимости фактических затрат.
— «Приблизились», дорогой Андрей Васильевич, понятие относительное! — возразил Ронжин. — Вот мы с вами приблизились к дубу. Если б мы шли из Яснового, то нам бы казалось, что дуб рядом. Мы могли бы даже сказать, что мы — у дуба. А на самом деле нам еще идти и идти…
Василий Кузьмич несколько преувеличивал. Мы и на самом деле были у дуба. Об этой липяговской примечательности я уже как-то рассказывал.
На опушке леса, на отшибе, стоит одинокий дуб. Могучий, развесистый — он виден отовсюду: и из села, и с хворостянской стороны, и из Денежного. По преданию, именно с этого дуба дозорные войска Дмитрия Донского усмотрели на Куликовом поле скопление войск Мамая. Не знаю, насколько верно предание, но точно установлено, что последний перед сражением военный совет Дмитрий Донской проводил в селе Ново-Александрово. А село это вон, в низинке; от рубежа — рукой подать.
Сколько веков стоит на границах липяговских владений этот дуб! Ствол его, ей-ей, верных три обхвата. Лесок, что рос вокруг него, давно уже извели. Соседние с ним дубки и березы повырублены, остались пеньки да кусты. А дуб этот выстоял, хотя и до него было немало охотников.
Когда-то, еще задолго до революции, липяговский кулак и воротила Никита Межов захотел сменить постава на мельнице. Откупил он у «обчества» угол Александровского леса, нанял мужиков и стал пилить. Свалили пильщики дубы вдоль опушки, наконец подступили и к этому великану. Только начали было пилить, да вдруг, откуда ни возьмись, туча. Гроза из той тучи началась. Гром. Мужики присели под развесистый шатер дуба — грозу переждать — и тут как трах-тарарах! Молния ударила в вершину дуба. Дереву — хоть бы что: ну, опалило листья, кору на стволе поободрало, а трое пильщиков, что сидели, прислонившись спинами к стволу, вмиг обуглились, как те сучья, куда угодил разряд.
С тех пор никто к дубу не подступался, хотя и после этого случая зарились на него многие. Считай, каждый председатель зарился на него. Эка ведь сколько сучьев на нем! И каких сучьев! Из каждого матица выйдет… Все дубки в липяговских лесах повырубили за эти годы. Один-единственный великан устоял.
Немцы еще издалека наш дуб заприметили. Они, видимо, думали, что на нем, как и во времена Дмитрия Донского, наблюдатель сидит. И бомбили его, и из дальнобойных пушек по нему стреляли. Мимо! Потом, когда их колонны шли на Скопин, какой-то немецкий танкист выстрелил по дубу несколько раз бронебойными. Попасть попал, но насквозь ствол так и не пробил. Там, внутри, снаряды застряли. От осколков сучья у дуба поредели, и кору кое-где со ствола снарядами посдирало. Но ничего! Может, кости того самого немца, что снизвести дуб наш — великан вздумал, сгнили давно. А дубу все нипочем, он год от году все выше становится, все развесистее.
Теперь, в середине апреля, дуб был черен и мрачен. Ни одна почка на нем еще не набухла. На корявых сучьях кое-где висели сухие прошлогодние листья; ветер срывал их и нес в поле на озимь. Вся клетка вблизи дуба рыжела от этих листьев.
Мы прошли мимо дуба, к опушке леса.
На поляне, обращенной к югу, было сухо; среди серой прошлогодней травы уже зеленели листья козельника.
Где-то в лесу раздавались голоса ребят.
Мы с Ронжиным выбрали себе по пню и сели лицом к солнышку.
— Вот вы сказали, что закупочная цена вроде бы приблизилась к стоимости, — заговорил Василий Кузьмич. — Но кто ее считал, стоимость-то? У нас она — одна, у соседей — другая. В наших ценах преобладает среднее, приблизительное.
— А как же… Без этого нельзя.
Ронжин пристально глянул на меня, и по выражению его лица я понял, что он намерен спорить. С весны у нас в Липягах болезнь такая заявилась — спор. Все спорят друг с другом. И на собраниях спорят, и дома, за столом. Столько вдруг у нас экономистов объявилось, что хоть отбавляй. Не потому, что учены все, а просто — наболело у людей. Молчали слишком долго, а теперь прорвало каждого. И Ронжина, судя по всему, тоже. Тоже, видать, молчал долго.
— Надо интенсифицировать хозяйство, — говорил Василий Кузьмич. — А это возможно только при строгой специализации. Мы беремся за все — и все нашему колхозу не впрок. Озимые — малоурожайны. Молока мы производим мало. Мяса — и того меньше. И так будет до тех пор, пока мы не займемся чем-то одним.
— Вы, видимо, прикидывали на правлении — что и как? — спросил я.
— И так и этак прикидывали. На молочное стадо бы подналечь, но коров у нас мало. Да и тех, что имеем, кормить нечем. Луга все распаханы, травы и вико-овсяные смеси вывели. Я думаю, что нам следует заняться откормом свиней. Навык у людей есть. Картофель у нас родится хорошо.
— Родит-то хорошо, но картофель — трудоемкая культура.
— Пока трудоемкая, — согласился Ронжин. — Будем надеяться, что уборку удастся механизировать.
— Учтите и другое, — заметил я. — Поросенка на одной картошке не выходишь. Ему и комбикорма нужны. Покупать их — накладно. Да их зачастую и не бывает в продаже. Значит, нужны излишки зерна. А где уж нам при тех восьми центнерах, что мы получаем, заиметь излишки? Кто нам их оставит? Небось план закупок опять преподнесут по наивысшему урожаю?
— Есть такие опасенья… — не сразу отозвался Ронжин. — Будем отбиваться.
— А хватит сил?
Василий Кузьмич улыбнулся.
— Ничего. Хватит! — сказал он. — Мы сами были тренерами. Знаем, куда ударять…
Справа, за чащей кустов, раздался храп лошади.
Я взглянул туда и сквозь кусты увидел Ландыша. Сначала мелькнула голова жеребчика, с белым пятном на лбу, потом показалась председательская таратайка, и в ней, рядком, как скворцы, сидели Лузянин и Бирдюк; оба в черных ватниках и шапках. Они, видимо, не сразу приметили нас: Лузянин повернул было на рубеж, и, лишь когда мы поднялись им навстречу, он остановил Ландыша.
Мы подошли и поздоровались.
Яков Никитич, расстроенный своей неудачей с разбрасывателем, был мрачен и неразговорчив. Он тут же слез с повозки и, захватив новую шестерню, выточенную им, пошел к трактору.
— Перекур? — спросил Лузянин.
Николай Семенович тоже слез с дрожек и, взяв лошадь под уздцы, повел к кустам. Привязав Ландыша, он огляделся по сторонам, отыскивая место, где бы присесть.