очь.
Осадит Нюрка «жениха» кочергой, а вернется в свою каморку и весь вечер проплачет от обиды.
Года два так мучилась. А потом упросила Нюрка директора, чтобы он определил ее прицепщицей. Став прицепщицей, она весь день пропадала в поле. Кому там над ней насмехаться? В работе небось не до пересмешек! Разве что тракторист обронит меж делом словечко. Но какой тракторист, а то и тракториста осадить можно.
И надо же было случиться такому: определили Аню прицепщицей к Леше Дееву.
Леша — самый что ни на есть форсистый парень на селе. Высокий, красивый, кудри — волнами, да не какие-нибудь бесцветные, как хоть у того же Пашки Перепела, — а черные, с золотистым отливом. Брови густые, вразлет. Нос тонкий, с горбинкой. Одним словом, видный парень. К тому же и гармонист, каких мало в округе, и песенник.
Деев только что отслужил действительную. В армии служил шофером: большого начальника, с двумя шпалами, на машине возил. Вернулся Леша — вся грудь в значках! Сапожки на нем хромовые, ремень широкий, командирский.
Соскучился Леша «по гражданке», все равно как скворец по весне. День и ночь гуртует с девчатами, женихается. На тихую и носатую Нюрку, которую определили к нему прицепщицей, он и внимания не обращает. Отработает смену — и: «Нюра, почисть, смажь!» А сам смоет с себя пыль-грязь, наденет свою армейскую гимнастерку со всякими там «ГТО» и «ворошиловскими стрелками», гармошку в руки — да и на круг.
Всю ночь, до самой зари, соловьем заливается на селе Лешина гармошка. А наутро — сделает Леша два-три круга, остановит трактор, подзовет к себе Нюрку: «Нюр, ты баранку крутить умеешь?» — «Немного умею, — скажет Нюрка. — Учили в школе». — «Будь другом: сделай кружок без меня, — я подремлю».
Нюрка садится на трактор, а Леша, забрав ватник, зевнет, наблюдая за тем, как она неумело включает скорость. «Ты колесо по меже держи», — скажет он. «Знаю! Иди, дрыхай, гулена!» — отмахивается она. «Чуть что — разбуди»… С этим последним наставлением Леша уходил на лужайку или на рубеж. Постелив на траву ватник, он преспокойненько добирал часик-другой. Отоспавшись, он как ни в чем не бывало сменял Нюрку. При этом Леша в знак благодарности прикладывался губами к ее щеке и говорил ей что-то вроде того, что она — молодчина. «Ну, хорошо. Теперь иди к себе, на прицеп…»
Аня не очень долго сносила его небрежные поцелуи. Как-то он наклонился так же к ней, чтобы чмокнуть ее в щечку, а она — хлоп! — ладонью по его щеке. «Помой губы сначала! — зло сказала Нюрка. — Целуешься ночью со всякими, а потом ко мне лезешь…» Леша, удивленный неожиданным отпором, отпрянул. «А ты, оказывается, того… с характером девка»… — «Я тебе не девка! Ясно?» — повернулась и пошла к плугу, на свое место.
Так года три Леша погуливал, а Нюрка за него работала. Никак Леша не мог успокоиться, найти себе невесту — все женихался. Со всеми липяговскими девчатами перегулял: ни одна не пришлась ему по нраву. Одна говорить по-городскому не умеет, все: «чаво» да «чаво»; другая — целует его не сладко… В минуты отдыха — в обед или вечером, перед сменой — Леша все это Нюрке передавал: какая и как говорит, и как целует. Привирал он безбожно. Но Нюрка принимала каждое его слово на веру. Сначала она посмеивалась, слушая его, а потом раз от раза все злее и злее становилась. Заведет Леша про зазноб своих разговор, а она вспыхнет вся и давай песочить его: «Не парень ты! Хуже иной бабы. Языком, что помелом! Вот расскажу девчатам, что ты про них несешь: никто с тобой гулять не будет»… — «Не сердись, Нюра, — скажет он. — Иди, я тебя поцелую»… — «Только сунься, дьявол! Вот — поцелуешь»… — и она погрозит ему лопаткой, которой чистила лемехи.
Не нашел, значит, Леша себе подруги в Липягах. Начал он наведываться в соседнее село, в Хворостянку. Там у него зазноба теперь объявилась. Лепича, плотника, меньшая дочь. Теперь уж и вовсе вранью Лешиному не было удержу. Как выдалась свободная минута, так Леша за свое: и как сладко целует Лепичиха, и как крепко обнимает его. Нюрка вне себя от зависти! Туман застилает ей глаза, лишь только подумает она, где и как проводит ночи непутевый этот Лешка…
Надо думать, что Леша замечал состояние своей помощницы. Скорее всего бахвальствовал он нарочно, чтобы «подогреть» Нюрку. Но она не хотела оставаться в долгу. Нюрка стала донимать его по-своему. Уйдет он на рубеж спать днем, — а она, вместо того чтобы продолжать пахоту, достанет «Наставление», разберет, как указано в книжке, магнето и сидит, разглядывая и протирая детали. Леша вскочит. «Ты чего?» «Изучаю»… — спокойно ответит она. А раз назло ему такого напахала! В рытвинах сам черт ногу сломает.
Начальство увидело, стало поругивать Лешу. А он, понятно, на Нюрку взъелся: молчит, ничего ей не рассказывает.
Однажды, в пору их размолвки, работали они в ночь: пахали пары за Липяговкой. (Тогда пары еще были в чести.) Был как раз николин день — в Хворостянке престол. Едва стемнело, Леша сбегал на речку, помылся, переоделся; гармошка всегда с ним, в вагончике, была… Взял он гармошку — и пошагал в гору, в соседнее село.
Полночь, а он не идет обратно. Заря занялась, а его все нет и нет.
Извелась за ночь Нюра. Закроет она усталые, воспаленные от бессонницы глаза — так и видится ей нарядная Лепичева изба, а возле избы, на скамейке, сидит Леша в объятиях красавицы Лепичевой дочки.
Все внутри у нее воротится при этой мысли.
Уж стадо выгнали в луга, до пересмены час какой-нибудь, а Леша все не возвращался. И тут Аня вспомнила про Николу, про то, что престольный праздник был вчера в Хворостянке. Престол — самый пьяный, самый разгульный праздник. Ни один день такой не обходится без поножовщины и драки.
«А не случилось ли беды с Лешей?» — подумала Нюрка. Она отцепила от трактора плуг и на полном газу — в Хворостянку.
Только поравнялась Нюрка с рубежом, где наши поля граничат с соседскими, видит, будто что-то валяется на дороге. Пригляделась: гармошка! Меха вдавлены, смяты, знать, ногами ее, гармошку, топтали. Не Лешина ли? Остановила Нюрка трактор, спрыгнула на землю — поглядеть. Глянула влево от дороги, на рубеж…
А на рубеже — Леша… Лежит; голова его запрокинута, руки разбросаны в сторону.
«Надрыхался, спит, а ты там за него работай!» — подумала Нюрка, подходя к нему. Но вот она подошла… склонилась над ним — и крик ужаса вырвался у нее из груди.
Лицо у Леши все было в кровавых ссадинах. Гимнастерка на спине разодрана. Она приподняла его — а под ним лужа крови.
«Ножом… зарезали!..» Ноги у Нюры подкашивались. Но она нашла в себе силы, приподняла его, кое-как перевязала платком рану. Леша тихо постанывал, пока она возилась с ним. Перевязав рану, Нюрка взвалила Лешу на трактор — и прямым ходом в район, в больницу..»
Я достал сигарету, чтобы закурить, и в это время за спиной у меня раздались ребячьи голоса:
— В шапку, в шапку его! — кричал Васек Козырев по прозвищу Лоб. Я по голосу его узнал.
Только я закурил — вот и ребята: запыхавшиеся, возбужденные. У Васька в руках шапка. Увидев нас, ребята мигом смолкли, присмирели.
— Андрей Васильч! — проговорил, отдышавшись, Васек. — Мы ежа поймали!
Он нагнулся, раскрыл треух, и из шапки на землю вывалился ежик. Старый ежик, скорее всего даже ежиха: серый, пузатый такой ком.
— Отпустите его! — сказал Лузянин.
— Нет, Николай Семенч, — отозвался Васек. — Я домой его возьму. Он заместо кошки мышей пугать будет. — И он снова закатал ежа в треух.
— Ну хорошо, — сказал Лузянин. — Только тихо. Мы тут Андрея Васильевича слушаем. Садитесь и вы, если хотите.
Слушать учителя — это все-таки не суперфосфат носить: ребята мигом приволокли из чащи березовую жердину и долго усаживались, прилаживая ее заместо скамьи.
Я выждал, пока они затихнут. И, как только шушуканье и кряхтенье их прекратилось, я снова продолжал рассказ.
…Лешу чудом удалось спасти. Вернулся он из больницы притихший какой-то и словно бы постаревший. Не стало у него более охоты женихаться. Осенью, на Михайлов день, сыграли они с Аней свадьбу. Сыграли они свадьбу, и Нюрка Соха, как это водится, переехала к Деевым, на Большой порядок. Старики у Леши в то время были еще в силе, и молодые преспокойненько зажили за их спиной.
Лешку выдвинули бригадиром. Нюра зимой окончила курсы трактористов и стала работать на С-80. Правда, работала она немного: пошли дети. Что ни год, то ребенок. Сначала Михаил, что теперь на^станции машинистом, потом — Владик, потом дочь… С тремя-то старухе свекрови трудно стало управляться, и Леша настоял, чтобы Нюрка ушла с трактора. Тем более, что зарабатывал он хорошо — всего им хватало.
И вообще молодые жили хорошо, дружно.
Может, и прожили бы так, в мире и согласии, до самой старости…
Но тут — немец.
Деева как бригадира механизаторов не сразу взяли. Леша даже после Бирдюка ушел. Все хлеб колхозу помогал убирать. Лишь дня за три до того, как в Липяги вступили немцы, Деев взял вещмешок, сунул в него пару бельишка на пересмену, хлеба краюху — и ушел. Сказал, что в райвоенкомат.
Ушел и ушел, значит. Проводила его Нюрка, поплакала, как и все бабы, провожавшие мужей на войну, да и снова за хлопоты.
Пришли в Липяги немцы. Притихли все на селе. Из избы лишний раз выйти боятся. Поглядят в окно, что там, на улице, — и снова на печку. Так прошел день, другой… И вдруг — взрыв! По всей округе в окнах изб зазвенели стекла. Где? Что? Выяснилось, что немцы выводили паровоз из депо, и только въехал локомотив на поворотный круг — ра-а-з! И круг, и паровоз, и немцы — все взлетело в воздух.
Партизаны?
Но откуда в наших местах быть партизанам! Ни леса большого, ни гор высоких: негде у нас партизанам от вражьих глаз укрыться. Так, ерунда, случайность. Наши небось заминировали. А немцы не проверили хорошенько. Вот и поплатились за ошибку.
Так говорил народ.
Однако не успели еще улечься толки об этом случае, как произошел другой, еще более странный.