ь руки вокруг горла — и вся недолга! А оказалось — не так-то просто. Сапожков сообразительнее оказался. Он свалил ездового с саней, на земле-то сподручнее орудовать. Сапожков быстрее Деева управился. Гриша уже автоматом завладел, а Алексей все сидит на своем, готов и с мертвого не слезать вовсе: настолько в нем кипела ненависть к фашисту. Только и опомнился Леша, когда Сапожков окрикнул его: «Алексей, кончай волынку!.. Видишь?» — и указал на перевал дороги. Посмотрел Леша, а сверху, от Хворостянки, на полном ходу — немецкий грузовик. Прикончили они этого, что в бабьей шали был, и бегом — по полю. Те, с машины, заметили их. Повыскакивали — и за ними, из автоматов стреляют.
Все бы могло обойтись, но, к несчастью, Деева ранили: первой же автоматной очередью ему прострочило обе ноги. Он со стоном повалился на снег. Услыша его стон, Сапожков подбежал к товарищу, чтобы помочь. Но Деев указал ему на перебитые ноги и говорит: «Беги, Гриша! Все равно далеко ты меня не унесешь». Сапож-ков, однако, не послушался. Он взвалил Лешу на закорки и потащил. Немцы настигали их. На рубеже, в низкорослой лесной полосе, посаженной Щеглом, они залегли, начали отстреливаться.
Деев истекал кровью, но сознания не терял. «Слышь, Гриша, уходи!» — повторял он. Немцы наседали. Их было человек десять. «Дай мне запасную обойму — и беги низинкой в Городок. Я зазря свою жизнь не отдам…» — говорил Деев.
Тут, на лесной полосе, они и расстались.
«Ане помогай, если жив будешь!» — сказал Деев на прощанье.
Леша стрелял до последнего патрона.
Военный врач, осматривавший тело в день освобождения Липягов, насчитал восемь пулевых ранений…
Похоронили Лешу Деева, насыпали на его могиле холм смерзшейся земли, и не успели еще декабрьские метели запорошить его снегом, как всех Лешиных друзей военная судьба разбросала в разные стороны. Механизаторы ушли на фронт — танки водить; шахтеры день и ночь отливали затопленные шахты, налаживая добычу угля… Лишь один Сапожков не оставлял некоторое время Аню. Все хлопотал ей пенсию за Алексея. Но никакого толку от его хлопот не было. Начальство в районе переменилось. В военкомате ему сказали, что отряд их не был армейской единицей, а потому пенсию на Деева должен оформлять собес. Гриша — в собес. Там потребовали ворох всяких справок. Пока Сапожков хлопотал, ему самому повестку в военкомат прислали.
Осталась Нюрка одна — с ребятами малыми и стариками. Что делать? Как жить далее? На трудодни-то разве прокормишь столько ртов?
Как-то поднялась она чуть свет, надела ватник мужнин, штаны его теплые, стеганые, и отправилась к Подвысокому, в МТС.
Перед уходом немцы сожгли мастерские, контору, навесы с техникой. Тракторов и до них в МТС оставалось мало: гусеничные сразу же взяли, как началась война, — пушки возить. Оставались только старые ХТЗ и «форд-зоны». Отступая, немцы взорвали и их.
Тракторов нет; лошадей в колхозе нет.
А весна придет — пахать и сеять на чем-то надо!
Директор МТС обрадовался Нюрке. Кроме нее и некому было за трактор браться. Был, правда, еще Матвей Колосков— не старый еще мужик, без руки — угодил в молотильный барабан. Вот они вдвоем и стали над тракторами хлопотать. Отрывали из-под снега уцелевшие от огня детали, промывали их, реставрировали. С грехом пополам по одному трактору на колхоз собрали. С плугами и сеялками легче было.
Вот как-то (к весне уже дело шло) вызывают Нюрку в военкомат. Она сразу поехала: думала, что с пенсией на Лешу вопрос решился. Пришла она в кабинет к военкому; тот достал какую-то папку из железного шкафа, порылся в ней и спрашивает: «Лейтенант Сапожков, Григорий… Он вам кто будет-муж или брат?» — «Нет, и не муж, и не брат. Он товарищ погибшего моего мужа». — «A-а! Слыхал… — вспомнил военком. — Так вот: лейтенант Сапожков выслал на ваше имя аттестат»…
Военком назвал сумму, какую Нюрка будет получать теперь ежемесячно, и спросил, как ей удобнее — переводить их на сберкассу или домой, по почте. Нюрка не знала, что сказать от смущения. Не ошибка ли, думалось ей. Однако военком объяснил, что никакой ошибки нет; что на аттестате есть собственноручная подпись лейтенанта Сапожкова и форменная печать части, где он служит.
Аня хоть и согласилась, чтобы переводили деньги, а вернулась домой расстроенная: к чему вся эта затея? Словно подачка какая-то. Тем более, что жизнь стала мало-помалу налаживаться. Все-таки работать в МТС это не то, что в колхозе: и деньги платят, и с хлебом гарантия.
Вскоре, словно догадываясь о ее сомненьях, Гриша Сапожков прислал Нюрке письмо. Писал Гриша, что на фронт он сам, добровольно, напросился. Ему, как железнодорожнику, полагалась бронь, но он хотел мстить фашистам, оттого и пошел добровольцем. Сообщал, что зиму учился, а. теперь командует группой взрывников. «На днях собираюсь в гости к фашистам, — писал Сапожков. — Поднададим мы им жару! Отплатим сполна за Лешу. А насчет денег, что выслал я по аттестату, — не беспокойся: родни у меня нет, а тут мне их тратить некуда».
Нюрка написала ему ответ. Все как оно было прописала: и про свою работу в МТС, и про то, как в военкомат ее вызывали.
Сапожков ответил.
Между ними завязалась переписка. Аня собрала ему посылку: носки шерстяные связала, сальца кусок завернула — и отправила. Гриша за теплые носки благодарил, а насчет сала посмеялся в письме: сколько ни присылай, мол, а весь взвод разведки не накормишь!
Года два шла у них переписка. Нюрка так привыкла делиться всем в своих письмах, что писала Грише обо всем, — и про ребят, как они растут, и про всякие новости — станционные и сельские. Привыкла: все будто есть человек, о котором можно проявить заботу.
И вдруг Сапожков замолк. Месяц не пишет, другой… Нюрка забеспокоилась: написала командиру части. Спустя некоторое время получает она письмо от командира. Так и так, уважаемая Анна Степановна, на ваш запрос сообщаем, что лейтенант Сапожков был тяжело ранен при выполнении боевого задания и направлен в госпиталь. Адрес госпиталя командованию не известен…
Запрятала Нюрка за божницу это письмо, и все.
И опять осталась одна…
Война шла к концу. Наши были уже на границе с Германией.
Однажды Нюрку снова позвали в военкомат.
«Лейтенант Сапожков был ранен. Он уходит в отставку, на пенсию, — сказали ей. — Так что аттестат ваш аннулируется. Мы вызвали, чтобы предупредить вас»…
Нюрка об аттестате-то ни слова, она о Сапожкове самом стала расспрашивать — где он? Что с ним? Военком назвал ей номер госпиталя, откуда получена бумага. А насчет адреса сказал, что адреса он не знает. Нюрка сначала напирала на военкома, чтобы он сказал адрес, но потом так подумала: «А ну как Гриша там, на фронте, нашел себе подругу? Чего мне этого адреса домогаться — муж он мой, что ли?»
Вскоре дошел до нее слух, что Гриша Сапожков прислал письмо на станцию — старику Беднову, машинисту, у которого он состоял в помощниках. Рассказывали бабы, что в письме том Гриша про увечье свое писал, что, мол, не ездить мне более на паровозе…
Нюрка как только прослышала про Гришино письмо, так в тот же день побежала на станцию. К счастью, Бедное дома оказался, не в поездке. Машинист — наш, липяговский. Но он давно на железке, еще с революции. Перед самой войной Беднову дали казенную квартиру на станции. Развалюшку свою, что на самом краю Хуторов, он заколотил, и сюда — в новую, станционную квартиру. Только переехал, а тут — война, немцы. Бросил все да в эвакуацию.
Но хотя машинист в эвакуации был, а про все, что тут без него стряслось, знал: и про Лешу, и про Нюркину дружбу с Сапожковым. Беднов встретил Нюрку хорошо. Сыновья машиниста тоже все на фронте, они вдвоем с женой остались. Чаем Нюрку угостили. А за чаем — все разговор о делах: про новые паровозы да про ремонт пути… О письме своего помощника старик рассказывать не спешил. Видя такое дело, Нюрка осмелилась, сама спросила: «Говорят, Павел Иванович, письмо вы от Гриши получили…»
Беднов помялся, отвел от Нюрки взгляд. «Да, получил… — сказал он грустно. И вдруг безо всякого перехода — Да ничего — обойдется! Небось молодой — зарастут раны-то!»
Нюрка не успокоилась, опять за свое:
«Говорят бабы, про увечье какое-то он писал, что в помощниках ездить больше не может…»
Беднов встал из-за стола, походил из угла в угол, а потом подошел к Нюрке и говорит:
«Если б только ездить?!. Это — полбеды. Ходить не может — вот в чем беда… На мине Гриша подорвался».
Нюрка не заохала, ни слова сочувствия показного не произнесла, только спросила, где лежит Сапожков, в каком городе. Понял машинист, что Нюрка — с характером баба. Сказал ей и номер, и адрес госпиталя. Оказалось, в Камышине лежал Гриша. Нюрка записала адрес на листке бумаги, поблагодарила машиниста и пошла домой.
Вернулась со станции — сама не своя.
Решила Нюрка съездить в Камышин, навестить Сапожкова. Все ничего, чай, Камышин — не за горами: каждый день через нашу станцию проходит поезд «Москва— Камышин». И с работы она отпросилась бы: время зимнее, с ремонтом еще не развернулись. Не удерживали ее и дети. Она так их воспитала, что старший сын в восемь лет все делал по хозяйству.
Не трудности дальней дороги, и не работа, и не дети удерживали ее. Удерживали ее предрассудки.
После свадьбы, как и принято на селе, Нюрку ввели в дом Деевых. Жила она с родителями мужа. Обращаясь к ним, она говорила: «батя», «маманя». Если надо было задержаться на работе, Нюрка предупреждала их: она всячески оберегала и свою честь, и честь мужа, их сына. Теперь ей прежде всего надо было объяснить все старикам. Отец Леши к тому времени совсем плох стал, все прихварывал. А мать, Ефросинья, в силе еще. Лишь Нюрка завела разговор о том, что она хочет съездить, проведать Гришу, свекровь и ну — ворчать:
«Ишь, чего вздумала! Мужика ей захотелось… Пока жива, чужого на свой порог не пущу»…
«Ну что ты, маманя! — пыталась успокоить Нюрка. — Откуда ты взяла это? Тяжело, знать, ему. Окромя нас, может, и проведать его некому. Сирота ведь. Всю войну помогал…»