«К чему это?! — сказал Гриша. — Нас тут кормят по фронтовому пайку».
Нюрка не знала про фронтовой паек, сколь он хорош: она вообще не знала, что делать далее и что говорить. Любой на ее месте подумал бы, прежде чем слово сказать.
Они не были знакомы, когда случилась беда с Лешей. И когда это случилось, то Сапожков более других помог ей. Но и тут они мало говорили друг с другом — Нюрка ходила в те дни, как бабы говорят, словно рехнувшаяся. Что-то теплое, искреннее начало было проявляться в письмах, когда он был на фронте. И не оборвись тогда их переписка — кто ж знает, может, теперь им легче было бы начать разговор. Сколько в войну случаев было, что по письмам одним, не видя друг дружку, влюблялись и потом женились люди!
Но теперь Нюрка и Сапожков встретились после долгого перерыва; и сразу не очень-то разговоришься.
«Ты от кого узнала, что я тут?» — спросил Сапожков.
«Бедное, машинист твой, сказал».
«Не стерпел старик… Эх! — В словах его не уловила Нюрка досады, а скорее озорство какое-то. — Я сначала совсем духом пал, оттого и не написал про ранение. «Без обеих-то ног зачем жить!» — думал все. Еще когда по простым госпиталям возили, еще какая-то надежда была. А как сюда привезли — понял: все, гроб тебе, Гриша! Это знаешь ведь, какой госпиталь? Отсюда не выписывают, как из всех иных. Ну, если жена приедет, чтобы забрать, или родители, тогда, конечно, иное дело. Но меня некому забрать отсюда. Вырос без отца-матери, в детдоме, и помирать, видно, одному, среди чужих людей й вот этих сосен…»
«Ну что ты, Гриша!» — перебила его Нюрка.
«Нет-нет, ты послушай… — продолжал он. — Это сначала… Ведь я видел, что жены и то не всех отсюда забирают. А я — холостой да бездомный, кому я-то нужен? Главное — ездить, работать не могу больше. И ночью думаю, и днем. Совсем раскис. Спать перестал. Писем никому не пишу. Читать ничего не читаю. Заметил такое наш главный врач, хирург — и взялся он за меня. «Ты, говорит, чего, Гриша, голову повесил? Не кисни, говорит. Еще как ходить мы с тобой будем! Танцевать еще будем!» У меня на правой-то ноге коленный сустав цел. Так что опереться будет на что, — пояснил Сапожков. — Ну, после этого разговора — повеселел я немного. Видела, вон в коридоре топают. Ходить учатся. Он их, хирург, по семь часов в день топать заставляет. Думаю: научусь и я! Лишь бы скорее протезы мне сделали…»
«Конечно, — поддержала его Нюрка. — Раз другие могут, и ты научишься».
Они еще поговорили полчаса или больше о всяких мелочах. Нюрка передала Сапожкову приветы от Бед-нова и других станционных знакомых, сказала, что слухи есть, будто дорогу хотят переводить на электротягу… Гриша спросил про дела в колхозе: помогают ли шефы-железнодорожники?
Тут опять пришла сестра и сказала, что время свидания окончено.
Гриша обещал писать Нюрке.
На этом они и расстались.
Нюрка тоже спешила: ей ведь еще в Сталинград ехать, за тракторами.
Уехала Нюрка, но частица ее тепла и участия вселила новые силы в Сапожкова. Гриша чуть ли не каждый день стал слать ей письма. В них он рассказывал обо всем, что случилось у него за день. «Сегодня я наконец одел протезы и сделал первый шаг. Если бы меня не поддерживал при этом хирург, я бы упал, конечно. Но пусть и с чужой помощью, но я все-таки шаг этот сделал! Аня! Это такое счастье — сойти наконец-то с ненавистной коляски; такое счастье оказаться вдруг выше подоконника и не подкатываться к нему, чтобы взглянуть на мир, а подходить. Раз-два… раз-два… Вчера по коридору топали мои товарищи, а сегодня — там, по паркету, — раздается мой топот…»
Всякий раз, когда почтальон приносил от Гриши письмо, свекровь ворчала весь вечер:
«Это опять от него?»
«От него. От кого же еще», — отвечала Аня.
«Сказывали бабы: ездила к нему».
«Ездила, мама. Все ж не чужой человек. Всю войну небось помогал».
«Обманщица: «за новыми тракторами!» — ворчала свекровь. — А сама… последнего цыпленка отволокла ему…»
И если б свекровь не ворчала, не бранила, то могло бы все так обойтись. А то как заведет свое Ефросинья, — хоть из дому беги. Зимой-то куда ж побежишь! Зимой, с ремонта, Нюрка затемно возвращалась. Пока ребят покормишь, уложишь, и самой, глядишь, укладываться пора.
Но вот пришла весна… Особенная — победная — весна! Гриша писал: «Сегодня впервые спустился и поднялся по лестнице. Завтра хирург обещал отпустить одного на улицу».
Начнет ее свекровь донимать, что она такая да сякая, Нюрка молча оставит дело и уйдет из избы. Возьмет она в сенцах лопату и копается с ребятами весь вечер в огороде. Соседи уже картошку посадили, а у нее еще огород не вскопан. Копается себе Нюрка в огороде… Ракиты на валу сережки выбросили, зазеленели. Разогнется Нюрка, отставит лопату, поглядит на ракиты, и видятся ей запорошенные вершины сосен, и словно слышит она голос Гриши: «Отсюда не выписывают… Ну, если жена приедет забрать или родители — тогда иное дело. Но меня некому забирать. Вырос без отца-матери, в детдоме, и помирать, видно, одному придется, среди чужих людей и вот этих сосен…»
Думает, вспоминает все, да так растеребит себя, что слезы на глаза навертываются.
Как-то в конце мая — только отсеялись — Нюрка пришла с работы и говорит свекрови:
«Мам, знаешь что? Я решила взять из госпиталя Гришу. Нет у него окромя никого. Что ж ему всю жизнь по госпиталям-то маяться? Он уже ходить научился…»
«В мой дом чужого не приводи, — твердила Ефросиньюшка. — Не позорь старуху. Иди к матери — туда кого хочешь притаскивай».
Нюрка пыталась разубедить свекровь, но та и слушать ничего не желала. Если б старик жив был, Лешин отец, может, им вдвоем легче было бы уговорить ее. Но старик к тому времени умер, и Нюрке одной не удалось уломать свекровь. Та уперлась, долбит свое: «Не пущу в свой дом — и все». Знала Ефросинья, что некуда Нюрке из ее дому податься. Избенка у матери крохотная, старая, а в доме — две невестки с ребятами, жены братьев Нюркиных.
Свекровь, видно, так думала-гадала.
Но Нюрка, как говорится, по-своему располагала.
«Ну что ж, — сказала она свекрови. — Воля твоя. Но только ты, маманя, не обижайся на меня, коль сама так решила…»
Забрала Нюрка ребят, телогрейку свою, пропахшую соляркой, под мышку, — и прямым ходом на Хутора, к мазанке Беднова. Раньше ли она столковалась с машинистом, или уверена была, что с ним всегда поладить можно… Не знаю. Знаю только, что действовала Нюрка смело и решительно. Подошла к развалюшке Беднова; горбыли, которыми были забиты окна, оторвала, замок ржавый с двери сенцев — долой! Хозяйка — и вся недолга!
Ефросинья не ожидала такой прыти от своей невестки. А когда спустя неделю она пришла в себя, поняла, что круто обошлась с Нюркой. Даже бабы-соседки и те стали уговаривать ее: мол, чего ты, Ефросиньюшка, расходилась, невестку от себя прогнала? Много ль лет-то тебе осталось жить, что ты вся за избу свою трясешься? Помирились бы!
Одумалась старая; пошла к Нюрке мириться, а невестки и след простыл. Ребята одни в доме командуют. Удивилась Ефросиньюшка: хозяйки дома нет, а прибрано все, и вода в доме есть. Ребята, конечно, обрадовались бабке. Стала Ефросинья про мать спрашивать, а старший-то, что теперь на станции машинистом, и говорит: «Мама в госпиталь за папой поехала».
Ефросинья надулась, как павлин, но ничего не сказала в ответ. Лишь оставила кринку молока, принесенную с собой для предлога, и ушла.
На другой день в Липягах только и разговор был про то, что Нюрка Соха себе нового мужа из госпиталя выписала.
Досужий народ наши липяговские бабы!
Никуда ты от их глаз не скроешься. Ничем ты от их языков не застрахуешься.
Лишь только наутро к бедновской избенке подкатил эмтээсовский «газик» — как бабы со всего порядка тут как тут! Встали в сторонке и глядят. Будто Нюрка скрывать чего-то собиралась от них! Ни от кого Нюрка не скрывала. Привезла — да и только! Кому какое дело?
Вот подкатил, значит, газик. Открылась дверца, и первым из машины вышел Бедное.
«Видать, за дружком своим ездил вместе с Нюркой», — шептались бабы.
Выпрыгнул машинист, открыл заднюю дверцу, а оттуда Нюрка вылезает. Платье на ней — цветастое, в талию; волосы сзади в пучок уложены. Бабы ни разу и не видели Нюрку такой нарядной: будто не за калекой безногим ездила, а за орденом!
Нюрка словно и не видела любопытных соседок. Руки скорее в машину тянет. Оттуда, неуклюже выбросив ноги, вылез наконец Сапожков. Вылез, подперся палкой, поглядел направо, потом налево — и как гаркнет:
«Здравствуйте, бабы!»
Липяговские бабы юмор с полуслова понимают. Все разом заулыбались:
«Здравствуй, Гриша…»
Девочки побежали к сенцам — дверь открывать.
Сапожков постоял, одернул не спеша гимнастерку и пошагал, выбрасывая перед собой ноги. Со стороны и не заметишь, что они у него не настоящие, а самодельные: только когда прислушаешься, то будто при каждом шаге щелкает что-то там, внутри его ног…
Ничего не скрывала от баб Нюрка.
А что ей скрывать? Небось не украла, не чужое счастье на время взаймы брала, а все по-честному делала, в открытую, как подсказало сердце.
В первое же воскресенье Нюрка созвала к себе гостей — вроде бы на свадьбу. Бедное с женой приехал, двое шахтеров, из тех, что в партизанах были вместе с Гришей, директор МТС; подруг-соседок Нюрка позвала. И за свекровью ребят посылала, но Ефросиньюшка не пошла, сказалась больной.
Погуляли, попели песни мужики, поплясали, потопали ногами бабы, — да на этом и успокоились, перестали языками болтать. Как будто Гриша этот завсегда тут жил. Прозвище дали ему ласковое — Сапожок.
Гриша Сапожок оказался на редкость хлопотливым. Как грач по весне: с утра до позднего вечера все что-то возле дома хлопочет. Доярки, известно, первыми на селе встают. Им поэтому удивительно было: они на ферму бегут, глаза не успев продрать, а Сапожок уже как ни в чем не бывало расхаживает возле мазанки: обдумывает, знать, как лучше ухвоить ее к зиме.