— И-и! — протянула мать насмешливо. — Про что я толкую, того указ не коснется: благородства в молодых семьях не стало. Нет! Ведь свадьба, бывало, праздник для всего села! Двери в избе жениха, там, или невесты настежь открыты. Приходи, величай молодых — за это благодарность тебе, угощение. Песни, пляска… А как же! Ведь она, свадьба-то, одна за всю жизнь бывает. И день этот таким должон быть, чтобы человек запоминал его на всю жизнь… А теперь… выдумали: товарищеская вечеринка… Патефон покрутят, ногами подрыгают — вот вам и свадьба. Тьфу! Прости, господь бог, за прогрешение, ну все равно, как птахи неразумные, — попорхают, попорхают, да и… Да что я на птиц бедных поклеп возвожу! Какая птица, а то ведь в иной столько благородства. Хоть соловей тот же, али скворец. Как он щелкает, как он обхаживает подругу-то свою. Куда там нашим молодым! Наши лишь сходят к Серафиму Грачеву, зарегистрируются — и вся свадьба тут. И то — какой жених, а другой и без Серафима обходится…
Мать увлеклась и про свадьбу мою позабыла. Пришлось еще раз напомнить ей про посажёного отца.
Мать задумалась, вспоминая.
— В старину-то называли посадским… — продолжала она спустя минуту-другую. — Посадским норовили зазвать мужика побогаче какого, познатнее. От него — все. Он… как бы тебе сказать, все равно что туз козырной в карточной игре — так и посадский на свадьбе. Коль посажёный отец богат и уважаем всеми, то он и дружек хороших позовет. При нем и сборы хорошие будут. Ведь раньше принято было одаривать молодых. И червонцы серебром бросали, и холсты преподносили, и шубы…
— Он что-то должен говорить, речь какую-нибудь держать?
— А то как же! — отвечала мать. — Вся свадьба на нем держится. Особенно, как на этот раз: у Веры отца родного нет, да и у Владика — тоже. Все посажёный отец должон обдумать: сколь гостей со стороны жениха да сколь — со стороны невесты. Чтобы знать, много ли браги варить, какое угощенье готовить. О приданом он должон столковаться, чтобы сундук был, как положено, постель…
— Ну что ты, мама! Неужели я буду в постели рыться?
— Взялся за гуж, не говори, что не дюж! — напомнила мне мать. — В новый дом въедут, а спать на чем? Али и перины за счет колхоза? Посадский обязан заранее позаботиться, невесту предупредить.
— Нет уж, извини!
— Ты не горячись, слухай, коль просил… — продолжала мать. — Вот приедут молодые из церкви…
— Андрей сказал, что они без попа решили, — вступилась молчавшая все это время Нина.
— Ну хорошо, — поправилась мать. — Не от попа, так от Серафима Грачева… Посажёный отец наперед родителей встречает молодых на пороге избы. «Дорогие новобрачные, — говорит он, встречая молодых, — вы переступаете порог дома, как муж и жена. Живите в дружбе и согласии, растите детей, чтите стариков… Мир и любовь вам…» Тут он их величает по имени и отчеству и кланяется им, — сначала невесте, потом — жениху. И все, кто есть тут, тоже кланяются и повторяют: «Мир и любовь вам…» Невеста подходит к отцу и матери мужа, а, жених — к ее родне. Раньше, конешно, молодые-то на колени перед родителями… Теперь, видать, это придется опустить. Сразу давай команду дружкам, чтоб к столу всех звали… Первыми за стол садятся жених с невестой. Направо и налево от них — родители и самые уважаемые гости: Лузянин там али Алеха Голован, — кто придет. Когда молодые идут к столу, девушки поют величальную…
Мать откашлялась и запела высоким, чуть глуховатым голосом:
Вольная птичка, пташечка-перепелочка,
Куда бы она захотела, туда и полетела…
Садилась вольная пташечка в чистом поле,
Во белую ярую во пшенушку,
Горемышную свою песенку запела,
Не пой, не пой, ретивое сердечко,
Не плачь, не плачь, душа красна девица,
Не батюшка, не матушка замуж выдали,
Сама ты, девица, похотела…
Тут она закашлялась; на глазах у нее выступили елезинки.
— Стара стала, не вытяну теперича! — добавила она. — А бывало, ничего, получалось…
— И теперь, мама, хорошо у вас получается! — восторженно сказала Нина. — На месте посадского я бы вас пригласила…
— Нет уж, отпела свое, — отмахнулась мать. — Мне бы хоть со стороны поглядеть. На настоящую-то свадьбу. Только я мало верю, что сыграть ее удастся. Если колхоз, правда, поможет. Тогда иное дело…
— Такой посадский да не сумеет?! — подтрунивала надо мной жена.
— Да! — вспомнила мать. — Когда все гости за стол сядут, тут ты опять должон речь держать. Чтоб молодые родителей уважали-почитали, чтоб ближних не чурались, чтоб в семье дружно жили. Когда закричат гости: «Горько! Горько!», посадский сдерживать их должен. И вообще у посадского все права: вот, скажем, мать или кто иной из родителей плясать не захочут. Посажёный может заставить.
— Это слишком большие обязанности! — вырвалось у меня.
— А ты как же думал! — поучала мать. — Без обязанностей нельзя в жизни. Обязанностей много, но зато и почет. По барину и шапка. Так-то вот…
Ночью мне приснилась свадьба.
Приснилось, будто я и в самом деле посажёный отец. Будто, снизойдя к этой моей важной обязанности, Мария Александровна, директор, предоставила мне отпуск за свой счет, и я ничем другим не занимаюсь, кроме хлопот, связанных с предстоящей свадьбой.
Но вот незадача: за что ни возьмусь — ничего у меня не выходит! Началось все с браги. Какая же свадьба без браги — без шипучего, хмельного напитка, призванного олицетворять щедрость хозяев, разгульность, изобилие дома. Теперь в таких случаях все гонят самогон или ящиками закупают в магазине водку. Потом жены растаскивают по домам горланящих мужиков.
Мне не хотелось, чтобы на нашей свадьбе все перепились до спотыкачки. Мне хотелось бражной свадьбы. Для браги (настоящей, русской браги) нужны мука, солод и хмель. Пошел я к родителям жениха — спросить насчет муки. Анна Степановна меня на смех подняла: откуда у нее мука? «Хлебы, — сказала Нюрка, — последний раз пекла лет двадцать назад. Все время из МТС, из палатки, носила. А теперь — на станции берем. Рожь вон есть. Бери в лари… А мука?! Да у нас до самой ближней мельницы сто верст!» Я — к Тане Виляле, к матери невесты. А та — пуще Нюрки Сохи надо мной потешаться стала: «Ишь, муки ему подай?! Да откуда у меня она? У жениха-то хоть рожь есть, а у нас, поди, и запах-то ржаной из лари вытравился. По двести грамм на трудодень— сколь лет так-то. Привезешь мешок, — думаешь: ехать с ним на мельницу? Овчинка выделки не стоит. Ручной вертушкой перетрешь ее — и вся недолга. И не у одной меня — у всех вкус к муке пропал. Прав Лузянин, когда стал деньгами за все платить!
Пришлось идти к Лузянину. Уж, думаю, в большом-то хозяйстве разживусь. Прихожу. Говорю председателю о своей беде. Лузянин слушает, чешет затылок. «Видите ль, в чем дело, Андрей Васильевич, наша мельница только рубит зерно на комбикорм, а для помола она не приспособлена. Когда-то мы через сельпо муку заказывали. Но сейчас и у них нет».
Я расстроился окончательно. Лузянин заметил, поспешил успокоить: «Ничего. Вам немного ведь надо: пуда два. Где-нибудь раздобудем».
Вернулся из правления — хоть во сне, а думаю: «Что ж я про солод и хмель-то не спросил?» Но подумал-поду-мал и решил, что коль муки нет у председателя, то солода и хмелю— подавно. Начал я, значит, хмель у соседей спрашивать, а Авданя, крестный мой, и говорит: «Не ищи, в Липягах хмеля не найдешь! Весь перевели. У кого был, и те в войну перекопали, картошкой хмельники засадили. Ты, посоветовал мне Евдоким Кузьмич, съезди в город, на пивоваренный завод. Только у них и можно достать».
Поехал я в город; отыскал этот самый завод. Ограда, ворота чугунные — все, как положено. У ворот — сторож. Без пропуска не впускает. «Кого, да по какому вопросу? Если, говорит, с жалобой на кислое пиво, то жалоб мы не принимаем: из-за теплоты киснет пиво». Пояснил я ему, что не с жалобой. Пропустил. Директор — толстенный дядька, упитанный, судя по всему, добрый. «И-и, милый! — сказал он, едва я заикнулся о хмеле: — Кто же в наше время варит пиво из хмеля и солода? Химия всюду. Новейшая технология».
Я ему о свадьбе говорю, о браге, а он смеется над моей наивностью.
«Возьми, — советует добряк, — шесть кило сахару да кило дрожжей. В бидон, куда доярки молоко сливают, налей теплой кипяченой воды. Закрой хорошенько, вот тебе через три-четыре дня и бражка готова! Одним бидоном всех гостей утешишь!»
Эк, думаю, умник! Будто мы не знаем про этот рецепт!
Расстроился я донельзя. Еду обратно домой — колеса вагона стучат, а мне все кажется, что кто-то шепчет мне на ухо: «Хмель… хмель…» Я начинаю прислушиваться, откуда ни возьмись — запах. Душистый, ароматный запах хмеля! Он щекочет мне ноздри, я задыхаюсь от него. Откуда он? Гляжу на бабьи мешки, что лежат на верхних полках. Знаю, что в них пустые молочные бидоны и хлеб, купленный в городе. А колеса свое: «Хмель… хмель…»
И вдруг чудо! Выглянул я в окно, а рядом с полотном железной дороги до самого горизонта плантация хмеля. Вьются его цепкие побеги вокруг столбов, тугие махровые шишки висят гирляндами. От радости я готов на ходу поезда выскочить из вагона. Встал, бегу к выходу, но тут на меня начинает сыпаться хмель сверху, из бабьих мешков. Желтые пахучие лепестки падают на пол; мне жаль их, я начинаю собирать, загребать руками, а они сыплются и сыплются… И вот уже по колено я в хмелю, по грудки… Я задыхаюсь, а колеса все смеются надо мной: «Хмель… хмель…»
Я хочу крикнуть бабам, чтобы они завязали мешки, но не могу — душит меня запах хмеля…
Проснулся я — аж потный весь.
Так обрадовался, что все случившееся со мной сон! Вскочил с постели — и на кухню. На кухне мать завтрак готовила.
— Мам! — говорю. — Ты так меня запугала вчера всякими обязанностями посадского, что я даже во сне видел…
И рассказал ей все по порядку.
Она послушала, посмеялась.
— Во сне, — сказала мать, — всегда так случается: бежать надо — не убежишь. Слово сказать али крикнуть — голосу нет.