— Советская власть никогда не возражала против проявления родственных чувств, — заговорил Грачев. — Но это черт знает что! Такое я разрешить не могу.
Все вздохнули с облегчением.
— Поезжайте в санинспекцию, — сказал Серафим. — Если разрешат — не мое дело.
— А где ваша санинспекция? — напирал Ванятка.
— В Скопине. Только спешите: они справки выдают до трех дня.
— В таком случае я еду в Скопин.
Ванятка вышел из-за стола.
Петух как старший пытался уговорить брата. Но Ванятка и слушать его не хотел.
— Может, кто-нибудь проводит меня?
— Я не поеду! — отрубил Семен, шахтер. — Я не хочу видеть надругательства над матерью. И вообще нам пора домой. Дети одни. Натворят еще чего.
— Мы тоже поедем, — сказала меньшая, Люба. — У нас дорога дальняя. Еще неизвестно, как с самолетами. А то посадят где-нибудь в Свердловске, и сиди. И так ждали…
Даже угроза родственников не остановила Ванятку.
— Ну-ну! Не смейте! — пригрозил он. — Сегодня вечером помянем мать, а завтра утром всех лично отвезу на станцию. Петух — пошли!
Петух потоптался с ноги на ногу, почесал затылок. Не лежала у него душа к Ваняткиной затее. Может, и понял бы он желание брата, если б при жизни тот проявлял бы любовь к матери и заботу. А то как стал Ванятка большим человеком, так позабыл свою мать. Письма писал раз в год; деньги слал и того реже. Погостить к себе, в столицу, не звал, да и сам в деревню не любил наведываться. А теперь всем напоказ могилу вздумал ковырять… Конечно, если б кто иной, не Ванятка, то долго ль того осадить было! А то — самый знатный брат…
Петух нахлобучил шапку (он и летом носил треух) и пошел следом за Ваняткой, в сенцы.
Через минуту «Волга» промелькнула мимо окон и скрылась на порядке, за соседскими мазанками…
Лишь только уехал Ванятка — Алеха Голован вышел из-за стола и говорит:
— Давайте мы объегорим нашего Ивана Семеновича. Пока он ездит туда-сюда — поставим загородку на могиле. Небось ломать ее — рука не поднимется!
Взяли они на конюшне повозку, лопаты — в нее, четыре дубка, штакетин, которые Алеха для палисадника своего приготовил, — и на кладбище.
Мужики все здоровенные, сноровистые. Быстро управились. Бабы узнали, с чем Ванятка приехал, — и тоже собрались к могиле. К вечеру и мать соблазнилась, пошла. Вернулась с кладбища скорбная, молчаливая.
— Ну чего там, мам? — спрашиваю.
— Не дали раскопать, — рассказала мать. — Приехал — видит: загородка на могиле, и мы тут, бабы. По-стоял-постоял, поехал за венком. И поверх наших цветов венок свой возложил. На проволоке листья пальмовые привязаны. И лента. А на ленте золотом надпись: «Матери— от горячо любящего сына»… От него, от Ванятки, значит…
Только мать рассказала мне это — вот он и Ванятка, легок на помине, Я сразу догадался, что это он, лишь увидел остановившуюся у калитки «Волгу». Через минуту, постучавшись, вошел Иван Семенович. Здороваясь с ним, я невольно подумал, что «горбатого лишь могила исправит». Ничто не в состоянии вытравить из липяговца его особый дух, ничто не властно над его обликом: ни время, ни образование, ни наряд. Вот хоть Ванятка. Он и учен, и кандидат, и из Липягов давно, а только глянешь на него и сразу скажешь: наш, липяговский.
Ванятка был приземист, крепок собой; лицо — грубоватое, полное; нос, что называется, «казанком». И его грубоватое лицо, и мешковатость как-то не гармонировали с безукоризненным костюмом.
Моя мать и его, Ваняткина, Лукерья подружками в молодости были. Мужья служили вместе в германскую; дети вместе росли.
Увидев Ванятку, мать всплакнула.
— Да, Лукерья была золотой человек! — сказал Ванятка— Скольких нас одна, без отца, воспитала. — И безо всякого перехода он обратился ко мне: —Андрей, я за тобой. Помянуть мать-то надо!
Тут в комнату вошла Нина.
— Жена? Очень приятно! — Ванятка, здороваясь, щелкнул каблуками. — Собирайтесь, Нина, — пригласил Ванятка, — поедемте вместе с Андреем. Ведь мы с вашим мужем — друзья детства. С супругой моей познакомитесь.
— Там небось и без меня народу много, — уклончиво отвечала Нина.
Мне отказаться было неудобно.
Я стал собираться. Ванятка поторопил меня и вышел к машине. Когда я был совсем одет, Нина подошла ко мне, чтобы поправить галстук. Я спросил ее, почему она отказалась поехать вместе со мной.
— А ну его! — отозвалась она в сердцах. — Похваляется своей любовью к матери. Да, если б вправду любил, небось за три эти дня, пока она лежала, пешком из Москвы добежал бы. А он…
Нина не договорила: Ванятка вошел.
— Поехали, Андрей. Я спешу: хочу еще кое-кого прихватить.
Мы вышли из дому. Я сел впереди, рядом с Ваняткой, и мы поехали. Не знаю, откуда у меня такая аристократическая привычка: как сажусь в машину, убей меня, вот до чего хочется курить! И на этот раз: едва мы тронулись, я тотчас же полез в карман, достал пачку сигарет; прежде чем взять самому, предложил сигарету Ванятке. Он покосился на пачку, но руку за сигаретой не протянул.
— Спасибо, — вежливо отказался Ванятка. — В машине я не курю. Обивка очень впитывает запахи. Одну папиросу выкуришь — два дня пахнет. Но друзья не считаются, курят. И ты кури…
Ванятка надавил на какую-то кнопку рядом с часами и спустя минуту протянул мне свечу с накаленными докрасна проводниками:
— Прикуривай.
Но у меня почему-то пропала охота курить. И ощущение блаженства как рукой сняло. Я смял вынутую сигарету и выбросил ее через полуоткрытое окно. Ванятка все держал прикурку. Потом видит — проводники ее потемнели.
— Ты чего?
— Да так, расхотелось курить, — сказал я.
Ванятка сунул запальник на место, рядом с часами. Чтобы сгладить неприятное молчание, заговорили о том, что он вообще сигарет терпеть не может, что он вообще запретил бы и само производство сигарет, если б это от него зависело. При этом он сослался на какие-то исследования американских врачей, которые якобы установили, что более половины заболеваний раком легких будто бы из-за сигарет. Он даже уверял, будто американский сенат принял такое постановление: на всех сигаретах ставить гриф: «Яд!»
Я молча слушал. Наконец и Ванятка выговорился. Молчать было как-то неудобно, еще подумает, что я обиделся…, Но я нисколько не обиделся, просто не хочется курить, когда знаешь, что в доме не курят.
И я сказал:
— Да-а! Выросли мы… запахи стали различать. А помнишь, когда в Скопине учились! Денег нет на билет — сядем в углярки и домой, за сухарями.
Ванятка повернул голову в мою сторону.
— Ну еще бы не помнить! — поддержал меня Ванятка. — Ветер. Холод. Угольная пыль в глаза.
— А помнишь, как однажды мы сели в углярку, а дежурный по станции все гонял нас. А потом ему надоело нас гонять — он взял и отцепил углярку. Мы сидим, ждем, а поезда и след простыл…
— Ну как же! Конечно, помню, — подхватил Ванятка. — Помню: загудел паровоз; мы услышали гудок — вы глянули из углярки, а паровоз уже за семафором. А дежурный стоит рядом, смеется: «Выгружайтесь, товарищи студенты, приехали!»
Мы посмеялись. Теперь, как вспомнишь, конечно, смешно, а тогда, поверьте, нам не до смеху было.
И едва мы начали вспоминать свою юность, как сразу стали ближе друг другу. Словно и не было ни войны, ни долгих лет разлуки; и будто не в Ваняткиной машине едем мы, в которой уж и подымить нельзя, а едем, как прежде, в пыльной углярке…
Нам есть что вспомнить.
Ванятка Прокудин был вторым после Кости Набокова, погибшего в войну, моим другом детства. И в школу вместе бегали, и в Скопине, в техникуме, в одни годы учились. Правда, я учился в педагогическом, а Ванятка поступил в строительный. Но, несмотря на это, мы виделись часто. Бывало, как нет денег на обед, так бежишь к Ванятке. Его не в техникуме надо было искать и не в общежитии, а на стадионе. Он не только заядлый болельщик, но и сам в футбольной команде техникума играет.
Из-за этого футбола он и на фронт не попал. Как только паша партия новобранцев прибыла в артучилище, сразу же на первой поверке замполит спросил, кто из молодых курсантов играет в футбол. Ванятка вышел из строя. Много ребят вышло. Но Ванятка лучше других гонял мяч, и его сразу зачислили в команду. Военную науку он мало изучал, больше в футбол играл. Когда нас, офицеров, распределяли по частям, то Ванятку при училище оставили, командиром взвода. Числился комвзводом, а на самом деле по-прежнему продолжал гонять мяч.
Но я не в укор Ванятке об этом его таланте вспомнил. И так у бедной Лукерьи война двух сыновей унесла.
Так вот: в студенческие годы у Ванятки был постоянный пропуск на стадион. Стадион в Скопине хороший. На нем каждый год проводились розыгрыши первенства Подмосковного угольного бассейна. Когда ни приди — с самой ранней весны и до поздней осени — все гоняют. У тех студентов, кто не играл в футбол, пропусков, конечно, не было. Но зато у нас был надежный лаз в заборе.
Пролезешь через дыру за раздевалкой, оглядишься: никто не заметил! — и прямехонько к вратарским воротам. Ванятка, если он в данном матче не занят, всегда у вратарских ворот сидит. Ну, подойдешь к нему — сначала об игре, конечно, слово-другое, а потом: «Ванят! А Ванят… Одолжи деньжонок до стипешки. Получу — отдам».
Ванятка делает вид, что он настолько увлечен игрой, что не слышит моей просьбы.
Но Ванятка все прекрасно слышит. Просто ему хочется покуражиться, поиграть на твоих нервах.
Я знаю об этом.
Я знаю об этом, знаю, что деньги у Ванятки есть. Мне только не очень понятно, откуда они у него.
Это теперь Ванятка — каждому ясно — при деньгах, раз на собственном лимузине разъезжает! Это теперь каждый к нему с почтением, по имени-отчеству. Даже в газетах о нем пишут: «В обсуждении проекта застройки микрорайона приняли участие… кандидат наук Иван Семенович Прокудин». Или: «Лекцию о преимуществах высотной застройки прочитал доцент, лауреат Государственной премии И. С. Прокудин»…