Мало того: случись вам получить от Ванятки письмо, то и на конверте внизу, где обратный адрес, типографским способом будет напечатано: «Кандидат наук, доцент И. С. Прокудин». И на конвертах, и на каждой самой никчемной бумажке, которую он подписывает, — так напечатано. А таких бумажек, может, он миллион уже подписал! Может, миллион людей уже знает теперь, что он, Ванятка, и есть кандидат, доцент Иван Семенович Прокудин. Может, даже и за границей о нем прослышали…
А ведь совсем недавно еще фамилию Прокудиных и в Липягах мало кто знал. Еще недавно, случалось, вызовет к себе председатель посыльного, скажет: «Отнеси-ка вот этот квиток Лукерье Прокудиной. Скажи, что если она в три дня мясопоставку не выполнит, то…»
Председатель говорит, а посыльный стоит и глаза от удивления на него таращит.
«А кто такие Прокудины? — спросит. — У нас таких нет».
Председатель понимающе улыбнется: зарапортовался, мол.
«Отнеси Лукерье Худовой», — скажет председатель.
Худовы… В этом одном слове — вся биография семьи Лукерьи, прошлое ее и ее детей. И не только ее: прозвище это издавна шло за всеми Прокудиными. И дед Ванятки был «Худов» и муж Лукерьи, Семен, — тоже «Худов», — тоже пары новых, не рваных (по-нашему, «не худых»), портков за жизнь свою не износил.
Худовы — самая что ни на есть липяговская голь. Бился Семен, муж Лукерьи, голодал до самого нэпа. В нэп будто ожил немного: лошадку купил, сбрую справил, землю стал вовремя пахать. Однако и лошадку ту скоро затаскал: ездил он на ней каждую зиму в Шатуру» торф возить. Ездил-ездил, да однажды, по первопутку, ввалился вместе с нею в болото, и лошадь погубил, и сам застудился. Застудился, почах-почах и свалился раньше времени, оставив на руках Лукерьи девять человек детей. Старшему — Петру — пятнадцать; младшему — Ванятке — три месяца…
Как хочешь — так и живи. Так и крутись.
И Лукерья крутилась…
В старое-то время, до колхоза, кто у Терентия Кичигина, торгаша нашего, дом к пасхе чистит? Лукерья Ху-дова.
Кого, бывало, зовут покойника обмыть-прибрать? Ее же — Лукерью Худову.
Руки ее все умели делать: и брагу варить, и свадебные пироги печь, и холсты ткать, и лен теребить.
Золотые были Лукерьины руки.
И ребята все в нее пошли.
Петух хоть и не учен совсем, но сам до дела дошел. С пятнадцати лет с мастерами по плотницкому делу работает. Василий и Минька — те, что погибли, — чуть ли не со школьных лет работали трактористами, лучшими пахарями были. И Степан, шахтер, и Ванятка…
Бывало, приедем домой на каникулы, — весь день так и сидим на речке: купаемся, ловим пескарей. А Ванятка— нет! Он не посидит с нами лишний час без дела. Окунется — и бежит скорее домой: картошку на крахмал тереть. Из натертого Ваняткой крахмала Лукерья напечет тонких румяных блинчиков: сложит их в лукошко, прикроет чистым полотенцем — и побежал Ванятка на станцию к поезду. Когда Ванятки нет дома, — Лукерья сама бегает, а летом он ее заменяет. Бабы под тесовым навесом, где положено, стоят (милиционер гоняет), а Ванятка под самым носом милиционера разгуливает по перрону: «Блинчики! Блинчики! Кому горячих блинчиков!» Он и в окно подаст, кто из вагона на остановке выйти боится; у него и сдача всегда наготове — не то, что у иной бабы.
На блинчиках, конечно, много не заработаешь: не одна небось в доме прореха-то! Но Ванятка и в городе приработок умел находить. Вот, скажем, горжилотдел решил провести инвентаризацию частного жилого фонда. Периодически это делается — для порядку, для острастки, чтобы частники не ставили, где не надо, печей да перегородок, чтобы не плодили без разрешения горсовета веранд и террас. Тысячи домов в городе. Разве трем сотрудникам жилотдела с этой стихией управиться? Кого привлечь на помощь? Конечно же — студентов строительного техникума. Соберут и проинструктируют, как и что. Каждому отведут две-три улицы, вот он и ходит из дому в дом.
Мороки с каждым строением! Надо изучить старый план; надо нанести изменения (а они в каждом доме есть: «Дети выросли — отгородиться решили»… «Старуха заболела — комнатка отдельная нужна»…) — там переборка новая, там печь. Изменения все надо нанести сначала начерно, потом вычертить на кальке новый план, раскрасить его как положено, составить акт в двух экземплярах на незаконные перестройки и т. д. и т. п. Мороки много, а цена мизерная: рубль за домовладение. Никто из студентов за день более трех домов не оформлял. Ванятка ухитрялся вдвое более других делать. Вот и шесть рублей в кармане!
Расторопный человек — Ванятка. И главное, компанейский. У него повсюду друзья были. Он помогал пожарникам делать описи сгоревших строений, наблюдал за торговыми складами по поручению санэпидемстанции. Боролся с мышами, значит…
И за все ему платили.
И на все у него хватало времени.
Оттого, знать, и водились у Ванятки деньги. Оттого, бывало, как не на что купить кусок хлеба, так бежишь скорее на стадион, к Ванятке.
«Ванят! А Ванят! Одолжи деньжонок до стипешки»…
Ванятка сначала сделает вид, что не слышит твоей просьбы. Но потом, ничего — смилостивится.
Ванятка, как и Лукерья, добрый был. Деньги взаймы давал. Правда, для порядку должок всегда на бумажку записывал.
— Где-то тут, мне сказали, Лузянин, новый колхозный председатель, живет? — обратился ко мне Ванятка.
— Где?.. А вон, у Щегла, в доме Змейки… — сказал я, не сразу отделываясь от завладевших мною воспоминаний.
— Как его зовут?
— Николай Семенович.
— Почти тезки.
— Да.
— Я хочу его пригласить.
— Думаю, что он не поедет.
— Почему так думаешь? Не уважал мать?
— Ну что ты! Очень уважал. Вчера, на похоронах, и гроб нес, и слово сказал… Больной он.
— Я попрошу — поедет! — сказал Ванятка, лихо разворачивая машину перед самыми окнами бывшего дома Змейки. — Ты только представь меня ему…
Ничего не поделаешь — пришлось вылезать из машины. Лузянин оказался дома. Николай Семенович сам и встретил нас. Заслыша урчание машины, он, видать, подумал, что из района кто, и вышел навстречу нам с террасы. У каждой липяговской избы — сенцы, а поскольку Змейка регентшей была и в Петербурге где-то училась, то она дом свой по-городскому ставила. У нее вместо сенцев терраска застекленная, чтобы в сад с нее глядеть. Отсюда, из-за перегородочки, и вышел Лузянин.
Увидел меня Николай Семенович, откинулся назад, руки кверху поднял, будто обнять хотел:
— А-а!.. — Но, заметив за моей спиной незнакомого лобастого человека, осекся на полуслове: — Проходите, проходите…
Прошли мы следом за ним на терраску, а там, за столом, в плетеных креслицах, — Ронжин, агроном, и Евгений Иванович, зоотехник наш. Бумаги какие-то перед ними, чашки с недопитым чаем.
Поздоровался я с ними, а потом говорю:
— Знакомьтесь. Иван Прокудин. Сын Лукерьи.
Все встали, Ванятка важно пожал каждому руку, щелкая всякий раз при рукопожатии каблуками ботинок и повторяя одно и то же: «Прокудин… Прокудин…»
— Николай Семенович, — обратился Ванятка к Лузянину. — Прошу вас почтить память моей матери. У меня — машина. Поедемте к нам. Посидим по русскому обычаю.
— Спасибо за приглашение, но… — Лузянин положил руку на сердце. — Но дела!
Ванятка начал уговаривать Николая Семеновича. Он говорил о своем горе, упрекал Лузянина в неуважении к памяти матери и т. п.
Николай Семенович, как водится, неторопливо объяснил Ванятке, что он не очень здоров, что спиртного пить ему нельзя, а что касается уважения к матери, то вчера все простились с нею и отдали ей последний долг…
Ванятка — снова за свое.
Николай Семенович опять все это, только иными словами, растолковывает ему.
Пока они вели таким образом переговоры, я подошел к Василию Кузьмичу и спросил, о чем, мол, вы тут толкуете. Ронжин кивнул на стол. На столе лежали карты полей севооборотов. Старые карты — щегловские, с десятиполкой.
«Ага! — думаю, — вспомнили! Наконец-то».
Не знаю, как в других местах, а у нас вместе с критикой травополья разом покончили и со всякими севооборотами. Зачем нам какие-то еще севообороты, коль план есть! Прислали вам сверху план — чего и сколько сеять, — это и есть главная наука! Паши и сей — и вся недолга.
И сеяли из года в год — пшеницу по пшенице, кукурузу по кукурузе.
Лузянин воспротивился «науке» сверху — щегловские карты достал. Порядок с землей задумал навести. У меня даже сердце заколотилось! Чего б я не отдал теперь, лишь бы никуда отсюда не уходить! Сел бы я теперь в сторонке, хотя бы в то вон шаткое креслице, что в углу, возле двери, ведущей в сад, — и слушал бы. Слушал бы их подсчеты, споры о том, как лучше обратить на дело каждый клочок земли, чтобы от него людям пользы больше было… Сидел, слушал бы — и никуда б не ехал.
Но, думая так, я понимал, что думы мои несбыточны. Вон он как, Ванятка, на Лузянина напирает, разве от него отгородишься!
— Нехорошо! — говорил Ванятка Лузянину. — Обидели вы меня. Не уважили. Что ж, жаль! А я думал, что вы, как опытный руководитель, оцените меня. Поймете, что я — полезный вам человек. Я — строитель. Кандидат наук. Меня не только в селе все уважают, но у меня и в столице — связи. Мало ли что нужно бывает хозяйству?! Проект ли какой потребуется… материалы дефицитные… Мог бы посодействовать.
Лузянин слушал, покачивая головой. То, что говорил Ванятка, видимо, не нравилось Николаю Семеновичу. Мне даже казалось, что вот-вот председатель оборвет монолог Ванятки. Скажет: «Молодой человек! Образумьтесь, о чем вы говорите? Говорили б вы о своей матери — иное дело. А то ведь черт знает о чем говорите! Торгуетесь, цену себе набиваете…»
Однако Лузянин выдержал, не сорвался, хотя ему и неприятно было слушать. Он не перебил Ванятку, а выслушал его до конца и сказал:
— Мать ваша чудесный была человек! Я понимаю ваше горе и сочувствую вам. Но поймите — я горюю не меньше вашего. Вы потеряли мать. А мы потеряли безотказную работницу. Безотказную, веселую, семижильную.