Лузянин не договорил, отвернулся от Ванятки и, садясь к столу, добавил:
— А насчет вашей помощи колхозу — что ж?.. Помощи мы всегда рады! Заходите завтра пораньше в правление — все и обтолкуем.
Ванятка ничего не сказал. Он молча пожал всем руки, и мы с ним вышли на крыльцо.
— Ишь ты — гордый! — в сердцах обронил Ванятка.
На крыльце мы постояли: Ванятка думал, кого бы еще пригласить?
— Может, за Федором вашим съездить? — сказал он.
— Он в Кашире, в командировке, — ответил я.
— Тогда давай махнем за Володякой — и домой! Там небось заждались.
Мы заехали за Володякой, и спустя менее четверти часа «Волга» подкатила к Прокудинской избе и остановилась в тени невысоких ракит.
— Прошу! — Ванятка открыл дверцу.
— Вы идите, а я — сейчас… — сказал я.
Мне почему-то не хотелось сразу идти в избу. Я остановился под ракитами и постоял, ожидая, пока Ванятка с Полуниным не скрылись в сенцах.
Мне вспомнилась одна встреча с Лукерьей…
Летом, года три назад было.
Бегу я раз с купанья, вижу: возле ракит, у палисадника, стоит бабка Лукерья. Казакин на ней старенький, плисовый; в руках — сверток какой-то.
— Андрей! — окликнула она меня.
Я остановился.
— Часто, вижу, бегаешь мимо, — заговорила Лукерья. — Хоть раз заглянул бы. Было время — дружил с Ваняткой, заходил. А теперича ребят нет, и все старуху забыли.
— Это верно! — согласился я. — Да все как-то некогда.
— Не оправдывайся. Чай, я так, к слову сказала. — Лукерья вздохнула, помолчала. — Я слыхала, ты в Москву собрался?
— Да, — говорю, — еду, дела всякие.
— Знаешь, о чем я хотела попросить тебя, Андрей, — заговорила Лукерья. — Может, навестишь ты Ванятку мово. Душа, ить, изболелась. Надысь Петух прочитал в газете, что он, Ванятка, докладывал где-то. Я радовалась вместе со всеми, а как ушла в мазанку спать — не выдержала, заплакала. С крещенья третий год пошел, как ни привета от него и ни ответа. Уж я не прошу, чтобы он посылки мне али деньги слал: слава богу, сама на хлеб зарабатываю. Но хушь по одному бы письму в год. Другие дети на Новый год али там на какой революционный праздник, на Май али на ту же Октябрьскую, открытки с цветочками шлют. А он и в праздники мать не вспоминает. — Лукерья вытерла повлажневшие глаза краем передника. — Вот легла, значит, в мазанке, а заснуть не могу. Думаю все о нем. Конешно, дел у него — не то что у нас: лекции штудентам говорит, заседанья там разные. Но два слова-то матери написать — разве много времени надо? Уж, думаю, может обидела чем? Перебирала-перебирала в уме-то, будто обиды от меня не было ему. Всю жизнь он у меня в любимчиках был. Ведь родила-то я его — мне уж четвертый десяток шел. Родила, значит, а год-то выдался голодный. Есть нечего. Он заорет в люльке, я стану, чтобы подойти к нему, а у самой голова от слабости кружится. Суешь ему сиську-то, а он ее выплевывает: знамо, молока в ней нет. А потом Семен умер. Тут уж я совсем одиа-то закружилась с ними. Одна, а все-таки ребят выучила. В Скопине-то Ванятка учился — разве легко? Приедет, бывало, на воскресенье: обмыть его, обстирать надыть. Вертишься как белка в колесе.
— Помню, Лукерья Ильинична, — сказал я, — сам так ездил.
— Ну, хорошо, — сказала Лукерья, успокаиваясь. — Так ты, Андрей, повидаешь его?
— Обязательно.
— Тока ты не сказывай ему, что я жаловалась. Обидится еще. Скажи, что видал мать перед отъездом. Поклон, мол, тебе ссылала — и очень просила, можа, приехал бы на недельку навестить. Скажи: плоха мать стала. Ить, восьмой десяток выходит.
— Хорошо, я так все и передам.
— И еще, Андрей, карточку у него попроси. Поглядеть хотьца, какой он теперь из себя.
Лукерья замолкла.
Я уж хотел попрощаться с нею, как она вдруг встрепенулась; в глазах у нее появилось выражение лукавства.
— Вот, старая! — продолжала она озорно. — Совсем из ума выжила. Позабыла про подарок-то. Вот, бери!
Лукерья протянула мне газетный сверток, который все время, пока мы разговаривали с ней, держала под мышкой. Сверток был тяжелющий и твердый, как кирпич.
— Хорошо, передам, — сказал я.
— Чего «передам»? Это тебе, — объяснила Лукерья. — Память о батюшке нашем, Александре. О, господи! Грешна перед тобой… Как громили поповскую усадьбу, и я, грешная, взяла кое-что. Те книжки, у которых похуже были обложки, на разжижку печи пошли. А у этой больно крышки хороши. В войну все гадала по ней. Вот загадаю— хушь на Васятку али на Миньку. Что с ними? Живы ли? Открою книжку — какая страница выпадет… и все читаю по складам. Миньке всегда плохо выходило, а Васятка, по книжке, живой должон быть. Ан не по книжке вышло…
— Баба Луш! — раздался тут с крыльца голос внука Сливы. — Обедать.
— Сичас, сынок, — отозвалась Лукерья и продолжала торопливо: — Берегла все. А теперь, вижу, гадать нечего: все разгадано. Ванятке думала отдать, да к чему она ему? Он все про дома книжки скупает, с чертежами. А тут чертежов нет. Думаю: дай Андрею подарю. Ты всякие книжки собираешь. Можа, и эта пригодится.
— Спасибо, Лукерья Ильинична.
— На здоровьице! — Лукерья поклонилась мне и, повернувшись, пошла к дому. У крыльца она остановилась и еще раз напомнила мне про Ванятку. — Так не забудешь навестить? Адресок Петух на листке выписал. В книжке заложен.
И Лукерья скрылась в сенцах.
Я тоже пошел.
Однако, отойдя несколько шагов, не утерпел и, остановившись, развернул сверток, Я увидел толстенную книгу в желтом кожаном переплете. По краям переплета были тиснуты замысловатые виньетки, а посредине — распятие. Ни названия, ни даты. Пришлось глянуть на титульный лист. Открыл обложку — вижу: «Библия». Да какое еще редкостное издание! С тремя параллельными текстами — на русском, славянском и французском языках.
Исполнил я просьбу Лукерьи: разыскал-таки в Москве Ванятку…
Вышло так, что со своими делами я управился быстро. Управился с делами, походил по магазинам (от каждого коллеги был мне даден наказ, что привезти из Москвы); потом выбрал как-то вечер и думаю: надо уважить Лукерью, разыскать ее знатного сынка.
Адрес, что в «Библии» был, со мной находился. Жил Ванятка в Солярном переулке. Где такой переулок? У скольких прохожих спрашивал, все пожимают плечами. Пришлось обратиться к милиционеру. Тот достал из планшетки книжицу, полистал ее и говорит:
— Вам, гражданин, надо танцевать либо от метро «Аэропортовская», либо от Савеловского вокзала. Солярный переулок в том районе находится.
Решил я «танцевать» от метро «Аэропорт». Вышел из метро, вижу: кругом новые дома. Высоченные, с большими светлыми окнами. Я, конечно, к этим домам. Думаю: вот в этом, наверное, Ванятка живет. И иду к самому высокому. Подхожу — совсем иная улица. Что за чертовщина! Спрашиваю у какой-то старушки про Солярный переулок, а она мне:
— Солярный?! Всю жизнь тут прожила, а такого не слыхала. Может, вам Мазутный надо?
Я был в полной растерянности. Куда податься? К счастью, проходил мимо какой-то гражданин, по виду шофер, в запятнанном комбинезоне. Услыхал, видимо, что я спрашиваю, остановился и говорит:
— Идите этой улицей. Потом свернете налево. Увидите бензозаправочную колонку… Там и есть Солярный переулок.
Пошел я. Свернул с улицы в проулок — и ноги останавливаются, не идут. Да Москва ли это? Улочка узенькая, дома — черные, деревянные; один дом — углом, чуть ли не на тротуаре стоит, другой и вовсе скособочился, упасть готов. В Скопине на Шахтерском проспекте, пожалуй, почище. Остановился и думаю: «Не может быть, чтобы Иван Семенович Прокудин — самый ученый, самый знаменитый из всех липяговцев — жил в таком районе! Ошибка. Непременно ошибка!»
Только так подумал — ан вижу: машина у бензоколонки заправляется. Прошел два шага, глянул: на доме вывеска — «Солярный пер.» И номер дома сходится. Прошел раз мимо дома этого, другой — не решаюсь постучаться. А ну-ка и в самом деле Ванятка живет в Мазутном переулке?
Дом низенький, деревянный и по виду на паука чем-то похож: во все стороны у него пристройки, как щупальца. Там крылечек, там — терраска…
Ходил-ходил, наконец осмелел; постучал в дверь. Вышла пожилая женщина в фартуке; рукава кофты засучены: видать, стирала.
— Извините, — говорю. — Вы не знаете, где квартира доцента Прокудина?
— А вон! — указала женщина. — Постучите вон в ту дверь.
Не помню: я, кажется, не сказал даже ей «спасибо», настолько был обрадован, что нашел Ванятку.
Постучал я в ту дверь, на которую она указала мне; жду.
Вот загремел кто-то дверной цепочкой.
Щелкнул отпираемый замок, и… Я так и обомлел!
Передо мной стоял сам Ванятка. На нем была полосатая пижама (одна полоса — синяя, другая — коричневая); на ногах — стоптанные тапочки. Я сразу узнал его, хотя мы давно не виделись с ним. Постарел, конечно, но тот же Лукерьин нос «казанком», лоб с глубокой продольной морщиной, широкие скулы…
Я-то узнал его, а он-то меня не признает никак. Смотрит на меня не то испуганно, не то рассеянно, словно я из домоуправления, отключать чего пришел.
Вижу, что вспоминает он что-то. Решил помочь ему.
— Ванят, — говорю. — А Ванят… Дай деньжонок взаймы до стипешки!
Он как бросится обнимать меня:
— Андрей!
Узнал, значит.
Узнал, сразу стал веселый такой. Морщинка на лбу разгладилась. Кричит: «Тоня, гляди, кто заявился!» Когда мы вошли в переднюю, он сам с меня пальто снял, на вешалку повесил. Тут и Тоня, жена, появилась. Русоволосая, в халатике, и тоже, под стать Ванятке, — широкоскулая, плечистая. Я и раньше ее немного знал. Она со станции нашей; отец ее машинистом работал, теперь на пенсии.
— Проходите, проходите! — пригласила хозяйка.
Прошел я в комнаты, огляделся. Снаружи неказисто, думаю, а внутри — ничего. Потолки, правда, низковаты, но зато все под масло: и полы, и стены. Мебель новая, заграничная; тюлевые занавески на окнах, телевизор — все, как положено.