Но об этом — потом.
Собственно об этом весь рассказ.
Теперь же мне хочется, чтобы вы очень хорошо представили себе старую дорогу.
От станционного переезда наша дорога шла наизволок, вдоль косогора. Вдоль этого косогора никогда не сеяли рожь, а сеяли исключительно одни овсы. Это потому, что сюда со станции вывозили всякие нечистоты, и хотя земли тут считались хорошими, удобренными, но засевали их лишь тем, что можно скормить скотине. Но зато и овсы тут были. Не овсы, а лес. Бывало, выйдешь со станции, обступят они тебя со всех сторон — жутковато станет. Бежишь скорее на взгорок. Взошел на взгорок, и как-то сразу повеселеет на душе. Со взгорка Погорелый виден — лесок, где мы осенью огребаем лист. Погорелый посредине пути.
Но пока дойдешь до леса, есть еще одно местечко, поравнявшись с которым у тебя холодеет сердце. Сразу же, где кончаются овсы, есть овражек: узкая промоина, поросшая по краям низкорослыми дубками. Овражек сам ничего, не жуткий, но, как поглядишь в ту сторону, так непременно увидишь черную пасть Осьмеркина лога. И при одном лишь воспоминании о бедном Тарасе кошки забегают по спине…
Но и овражек этот позади.
Вот и Погорелый.
Теперь лесок этот проглядывается насквозь: настолько его извели. А когда-то Погорелый был излюбленным местом отдыха всех идущих на станцию или со станции. Особенно летом. Ни один мужик не минует его, не устроив перекур. Правда, место тут торное, укрыться от посторонних глаз в лесочке негде, и если у мужиков намерение посерьезнее, чем обычный перекур: скажем, захотелось выпить после получки или сыграть в карты, то они не остаются в Погорелом, а идут в соседний лесок — в Осьмеркин лес, или, по-старому, в Осинник. Это всего-навсего в полверсте от Погорелого — стоит лишь перейти лужок, поросший конским щавелем, и сразу же очутишься в небольшой рощице.
Это и есть Осинник.
Но мы заглянем сюда вместе с Тарасом Осьмеркиным в самый последний день его жизни, а теперь пойдем нашей дорогой дальше.
Дальше, от Погорелого, идти веселее.
Едва вышел из лесочка — вот он, впереди, над поспевающими ржами купол церквушки; поднялся на взгорок, к Разбойнему логу — завиднелись журавли колодцев. Еще сотни две шагов — и вот они, совсем рядом, курчавые верхушки ракит, а в тени их — черные соломенные крыши изб и мазанок…
Это уже Липяги.
Если вам на наш порядок, на Кончановку, то возле села, в низинке, сверните направо. А если вам надо на село, то идите прямо. Тут, на взгорке, за нашими кончановскими огородами вы увидите отдельно стоящую купу ракит и вязов.
Это липяговское кладбище.
Тут, возле кладбища, и конец ей, старой Осьмеркиной дороге.
А длины ей — от самого станционного переезда и до кладбища — считалось по-старому четыре версты.
А езды или спорого ходу всего-навсего один час,
Такова была эта старая дорога.
Без малого сто лет ходили и ездили по ней липяговцы.
Но, как я уже сказал, она не все время так называлась, Осьмеркиной. Она стала зваться так после одного случая, происшедшего с Тарасом, сыном Данилы Осьмеркина.
Давно еще, в том веке было.
Жили в Липягах по соседству два мужика: Капитон Сазонов и Данилка Нестеров. Капитон богатый был, а Данилка — тот бедный. Ребят у Данилки много, хлеба своего никогда до нови не хватало. Бился он как рыба об лед: в отход ходил, бросив в разгар лета свое хозяйство, подавался на Украину — луга и хлеба косить. Но ничто не помогло выбраться ему из нужды.
Однажды в засушливый год так подбился Данилка, что хоть ложись да помирай. Хлеба не хватило и до крещенья. Всю зиму в кусочки ходил. Но перед пасхой мужики и кусочки перестали подавать.
Пошел Данилка к батюшке, попу нашему. Во главе прихода был тогда отец Дмитрий, дед нашего Александра. Ну, как положено, в ноги отцу Дмитрию упал Данилка. Тот выслушал мужика и сжалился над ним. Обещал три мерки ржи дать. Вот стал поп сыпать зерно в севалку, а Данилка останавливает его и говорит: «Поимей, говорит, сочувствие, батюшка. Рожь не корю — хороша, а уж мерка — того, больно мала. Ну что мне эти твои три севалки — на десять-то ртов?!» Поп, понятно, от удивленья уставился на бедняка: «А разве севалки не все одинаковы?» Данилка, ни слова не говоря, выбежал из амбара и вскоре вернулся, неся свою мерку. Это тоже вроде бы севалка, но ей-ей чуть ли не в рост человека!
«Ось мерка, батюшка!» — сказал Данилка.
Батюшка от души посмеялся и вознаградил бедняка за находчивость. Однако вскоре он прочитал прихожанам проповедь о жадности и в проповеди рассказал о Данилиной мерке. Так и пошло по селу новое Данилино прозвище Осьмерка, ставшее впоследствии фамилией.
И большая мерка не помогла Данилке: продолжал он жить в великой бедности. Но хоть и беден был Данилка, а сварлив и неуступчив. Вечно он враждовал со всеми, особенно со своим соседом, с Капитоном. Как-то Данилке показалось, что Капитон припахал себе лишнюю борозду его, Данилкиного, огорода. Осьмеркин пожаловался старосте. Староста, как водится, взял сторону богатого мужика. Не добившись справедливости, Данилка самовольно припахал две соседских борозды. Капитон тоже не хотел уступить — припахал три борозды. Осьмеркин приказал своим ребятам в отместку убивать соседских кур, если они зайдут в их огород.
Далее — более, начали с кур, а кончили красным петухом. Однажды обозленный Данила поджег Капитонову ригу. Но день был ветреный, и от соседской риги загорелась и Данилина изба.
После пожара Данила запил и вскоре умер.
К счастью, дети Капитона и Данилы не унаследовали вражды своих отцов. Особенно дружны между собой были их старшие сыновья: Тарас Осьмеркин и Матвей Сазонов. Они и в школу вместе бегали, и на посиделки ходили на пару, и женились в один год. Потом лет за пять до империалистической войны поступили они на станцию: Тарас — молотобойцем в кузню, а Матвей — статистиком в контору.
И тоже часто ходили вместе по старой станционной дороге — три версты туда, три обратно.
Тогда она еще не называлась Осьмеркиной дорогой, и никто из них не думал, что она будет так названа…
Тарас Осьмеркин хоть и рос в нехватке, на кусочках, а вымахал здоровенным мужиком. Смуглолицый, широкоплечий, в избу войдет — матицу головой подпирает. А Матвей Сазонов, поди же ты, рос в достатке, но и ростом не вышел, и здоровьем особым не отличался. То ли сладости в детстве любил Матвей, то ли хворь в него какая вселилась — только был он замухрышистый мужичишка. Замухрышистый, но хитрый, и в карты играть охотник большой. Видно, в отца, Капитона, пошел.
Тарас — молчаливый и очень работящий. Ни минуты он без дела. Даже идя на станцию, он успевал по пути сделать что-нибудь доброе. Начнутся зимой метели да заносы — никто, бывало, вешки в снег возле дороги не воткнет. Вот и блуждают люди, особенно ночью. Пойдет какой-нибудь стрелочник с ночной смены, заблудится, забредет в Александровский лес или в Разбойний лог, присядет отдохнуть в затишке — и… Что ни зима, то два-три покойника. Душу отдавали богу, но палец о палец боялись ударить, чтоб дорогу понадежнее сделать.
Один Тарас Осьмеркин заботился. Лишь только в декабре выпадет снег, возьмет он санки, нарубит веток в Погорелом и, возвращаясь домой, понатыкает веток по обе стороны дороги. Ночь-полночь, метель любая — идут люди, пробираясь от вешки к вешке, да Тараса похваливают: «Вот какой молодец Осьмеркин!» Занесет вешки снегом или, случится, поваляет их ветер, — Тарас снова прутья повтыкает, на вид поставит.
Потекут весной полые воды, Осьмеркин прокопает в каждой низинке канавы для схода воды, и люди за весь пост ног ни разу не замочат.
Матвей Сазонов часто подсмеивался над соседом, мол, из-за твоих стараний липяговские мужики стали в штиблетах ходить.
Если нечего делать по пути, то Тарас брал у Матвея узелок с харчем и нес, помогая соседу.
Так и ходили они на железку: утром туда, вечером обратно. Лет пять, наверное, ходили. Уж детей у них по нескольку было, старшие в школу с осени записались, — тут и случилась беда.
Случилось это в конце июля. С лугами уже управились— собирались косить хлеба. Был день получки. Матвей после работы зашел к Тарасу в кузню. Осьмеркин давно обещался отковать соседу навески для ворот риги. (Матвей «миром» поставил новую ригу, взамен сгоревшей при отце, и нужны были навески.) Они, случаем, оказались готовы. По этому поводу Матвей сбегал в лавку и принес бутылку водки. Соседи распили ее тут же, в кузне, и им показалось мало. Теперь Тарас, чтоб не оставаться в долгу, побежал в лавку и взял бутылку. Но распивать ее не стали: решили распить на природе, в Погорелом или еще лучше в Осиннике. Завернул Матвей навески в мешковину, сунул их под мышку; Тарас закрыл кузню, и они пошли.
Они пошли той самой дорогой, о которой я рассказал вам. Теперь вы хорошо ее себе представляете. Сначала они шли овсами. Овсы в тот год были хороши. В тот год не только овсы уродились, но и гречиха, и озимые. Соседи поговорили про овсы, про то, что год нынче хороший, урожайный; но очень скоро вспомнили про бутылку, и им уж не терпелось распить ее как можно поскорее. В Погорелом, знали они, неуютно; там, словно на постоялом дворе, вечно толчется народ. Идти в Осинник далеко. Они решили свернуть с дороги в овражек. Краем промоины, лужком-лужком, незаметно они дошли до лога, который зовется теперь Осьмеркиным…
Теперь этот лог пустынен и мрачен. Крутые скаты глубокой расщелины лишь кое-где покрыли редкие цветочки чебреца и бессмертника. А раньше вдоль лога до самого станционного семафора росли приземистые, корявые дубки. Под одним из таких дубков соседи расположились отдохнуть.
Первым делом они опорожнили бутылку, купленную Тарасом, а потом Матвей достал колоду карт и, перетасовав их, сказал:
— Ну как, сосед, сыграем по копеечке?
— По копейке — нет, — отвечал Тарас. — На грош — куда ни шло.
— На грош так на грош! — сказал Матвей и начал банковать.