Шельмовал ли Матвей или нашло на Тараса страшное невезенье, как бы там ни было, только очень скоро Осьмеркин проиграл соседу целый рубль. В то время рубль — это, может, треть всей Тарасовой получки. Расплатился Тарас с Матвеем и говорит:
— Хватит! Не будем больше играть. Жена на сносях, ребенка принять не во што, а я вот рупь целый проиграл. Нехорошо. Пошли.
Они встали и пошли.
И пока шли до Осинника, Тарас все думал об этом самом рубле. И зачем он согласился играть? Если бы он не согласился, этот рубль был бы у него в целости и сохранности. На этот рубль он завтра купил бы жене байки, одеяльце, люльку новую… А теперь что он скажет жене? Что работал плохо? Что обсчитал кузнец? Тарасу стало жаль рубля. Ему вдруг показалось, что начни он игру теперь — непременно отыграет деньги. И, когда они поравнялись с Осинником, Тарас сам предложил:
— Давай по копеечке!
Они отыскали укромную полянку среди густого мелколесья; побросали сумки, постлали ряднушку, в которой до этого были завернуты навески, — и игра продолжалась. На этот раз банк метать взялся Тарас. Вскоре ему удалось отыграть у Матвея половину проигрыша. Успех окрылил его. Обычно спокойный, Тарас, что называется, распалился. Он весь трясся, словно в лихорадке; глаза его горели. От выпитого вина и от волнения он терял контроль над собой. Банкуя, Осьмеркин несколько раз сделал «перебор» и снова стал проигрывать.
Матвей, сохраняя спокойствие, расчетливой игрой и шутками подогревал Тараса. Тот раз от раза все набавлял банк. Матвей тут же подрезал его.
…Уж солнце скрылось за поспевающими хлебами, а они все играли. Может, и ночь бы всю напролет они играли, если бы у Тараса была побольше получка. Но Осьмеркин зарабатывал немного, и все, что он заработал, все до последней копейки перешло уже в карман Матвея. Тарасу бы опомниться, плюнуть на игру и пойти домой, а он как в бреду все равно; все ему казалось, что вот-вот он отыграется.
Поскольку денег не было, Тарас поставил на кон свою сумку.
И сумку проиграл.
Он снял с себя картуз.
И картуз проиграл.
Тогда он снял толстовку.
И толстовку сосед все с той же улыбочкой на лице запрятал в свою чистую сумку.
У Осьмеркина остались штаны и опорки. Но штаны были настолько дырявы и грязны, а опорки настолько стоптаны, что Матвей отказался на них играть.
Оставалась у Тараса еще нижняя рубаха.
Тарас снял с себя исподнее…
И исподнее проиграл…
Осьмеркин поглядел вокруг помутневшими глазами. Сосед его, Матвей, сидел, подмяв под себя обе сумки (его, Тараса, и свою) и стуча по ладони полным кошельком, скалил от удовольствия зубы.
И только теперь, оглядевшись вокруг, опомнился, протрезвел Тарас, осознал все, что с ним случилось. Однако улыбка Матвея вселяла еще последнюю надежду. Осьмеркин тоже заулыбался и, придвинувшись к соседу, сказал:
— Ну, хорошо: пошутили и хватит! Давай барахло. Оденусь — да и потопаем. А то стадо небось уже пригнали…
— А я не шутил, когда играли, — холодно ответил Матвей, отодвигаясь. — Играли всерьез, по-честному.
— Да брось… — начал было Тарас, но только глянул на Матвея, все понял: сосед не то что денег, — грязной, исподней рубахи задарма не вернет.
Осьмеркин заплакал. Не подымаясь, на коленях он подполз к Матвею и, не стесняясь слез, стал просить соседа, чтобы тот вернул ему проигрыш. Тарас говорил быстро, бессвязно; он говорил о том, что ему никак сегодня нельзя прийти домой без денег, что жена должна вот-вот родить, а в доме — ни хлеба, ни лишней тряпицы, чтобы завернуть младенца.
Матвей знал обо всем, что говорил сосед. Ему надоело слушать. Он спрятал кошелек в карман, поднял с земли сумки и пошел… Он вышел из лесу и, свернув на рубеж, направился в сторону Погорелого. Матвей был уже на самой опушке Осинника, когда вдруг услышал позади себя тяжелое дыхание нагоняющего его Тараса.
Сазонов остановился.
— Мотя! Отдай! — молил Осьмеркин. — Из другой получки… рабом всю жизнь буду…
— Утри слюни! — сказал Матвей и как ни в чем не бывало пошел дальше.
— Убью-ю! — закричал Тарас и бросился с кулаками на Матвея.
Вид Осьмеркина испугал Матвея. Тарас мог одним ударом пришибить тщедушного соседа, а в таком-то разгневанном состоянии!.. Матвей бросил Тарасову сумку с бельем и побежал. Но Осьмеркин не нагнулся за сумкой, он тоже побежал, настигая соседа.
Перепуганный до смерти Матвей остановился и, пятясь от подбежавшего Тараса, выхватил из-под мышки стальную навеску. Осьмеркин протянул руку, чтобы схватить железку, но промахнулся.
Матвей со всего маха ударил Тараса навеской по голове…
«..Он убил Осьмеркина с одного удара. С перепугу Матвей бросился бежать. Он добежал уже до Разбой-него лога, как вдруг, завидев Липяги, остановился. «Куда он бежит? Что он делает? — задумался Матвей. — Ведь завтра уже утром — побежит ли кто на станцию, пойдет ли кто в лес — и сразу же увидят труп…» Оторопь взяла Матвея. Подумав, он решил вернуться. Пока бежал обратно к Осиннику, надумал, как выйти из воды сухим.
Матвей накинул петлей на ногу Тарасу его же ремень и потащил труп Осьмеркина в ржаное поле. Затем, взяв сумку с Тарасовой одежонкой, направился к Подвысокому. У Подвысокого на Липяговке с давних пор устроена запруда. Оттуда, из запруды, качают воду на станцию. Матвей бросил сумку с Тарасовой одеждой у самого омута (пусть думают, что Осьмеркин утонул) и, успокоившись, довольный своей находчивостью, вернулся в село.
Было уже поздно. Ни огонька на всем порядке. Лишь тускло светились окна в двух соседских избах: у Сазоновых ждали Матвея, а у Осьмеркиных ждали нового наследника.
Жена, обеспокоенно ожидавшая Матвея у крыльца избы, спросила его, где он пропадал. Сказала тут же, что раза два уже прибегал сынишка Тараса, спрашивал про отца. Матвей сослался на то, что был занят месячным отчетом, и сказал, что Тараса сегодня не видел.
Дня два, пока Алена, жена Тараса Осьмеркина, приходила в себя после родов, Матвея никто не донимал расспросами. Но однако покоя убийце не было. Начиналась страда, с часу на час косцы могут выйти в поле и обнаружить труп.
Каждый вечер, возвращаясь с работы, Матвей, крадучись, пробирался во ржи и перетаскивал Тараса на новое место.
Начал косовицу Прохор Рябой…
На другой день — Кичигины…
Матвей хорошо знал, где чья полоска. На третий день хотел затащить Тараса в свою делянку, но передумал: найдут, сразу догадаются. Он оттащил Тараса на его же, Осьмеркину, делянку. У овдовевшей Аленки теперь не скоро дойдут руки до косовицы…
Тем временем Алена, придя в себя после родов, слезла с печи и первым делом потащилась к соседу. Матвей был дома, но пьяный вдымину. Увидев Алену, стал клясться и божиться, что Тараса все эти дни он в глаза не видал… Жена Матвея подтвердила, что последнее время муж приходит с работы поздно: дел по службе много.
Алена забеспокоилась. Случалось и до этого Тарасу не являться домой: вызывали с ремонтом на линию, но всякий раз он наказывал с кем-нибудь, чтоб не ждали. Аленка родню призвала. Сходили в кузню — нет Тараса. Туда-сюда: в Погорелом, в Осиннике поглядели — нети нет.
Становому заявили.
Приехал становой.
И в тот же день, когда приехал становой, низовские мужики принесли от Подвысокого Тарасово бельишко: косили осоку вблизи запруды и нашли.
Утопился с нужды бедный Тарас — решили мужики.
«Пьян был!» — заключил становой.
Стали мужики труп Тарасов в омуте искать — не нашли. Запруда станционная давно поставлена, ракит вокруг разрослось целое берендеево царство, и тины больно много на дне. «Надо плотину спущать», — заключили мужики. Но станционная плотина — это не сельский пруд.
«Спущать» станционную плотину— значит водокачку останавливать. Остановишь водокачку, станция на целую неделю без воды будет. Жители станционного поселка, может, и неделю б без воды перебились. Но с паровозами как быть? Их-то без воды не оставишь!
Одним словом, водокачку остановить можно лишь с разрешения большого железнодорожного начальства. Надо бумагу писать.
Пока писали бумагу, пока хлопотали у начальства, жизнь тем временем не стояла на месте.
Жизнь — она двигалась.
Убивали, оказывается, не только в Липягах.
Этим же летом в далеком от Липягов боснийском городке Сараево был убит наследник австрийского престола Франц Фердинанд. Австрияки в связи с этим объявили войну сербам.
Пока липяговские мужики хлопотали у железнодорожного начальства насчет плотины, подоспела страшная весть: Германия объявила войну России…
Убили Тараса — и ничего не изменилось, не то что во всем мире, но даже в родных ему Липягах. А стукнули какого-то Фердинандишку за тридевять земель от нас, так вся Европа с панталыку сбилась, а заодно со всею Европой — и наши Липяги.
В один день забрили в солдаты всех липяговских мужиков, способных защищать царя-батюшку. Вместе со всеми забрили и Матвея Сазонова — убийцу Тараса Осьмеркина.
В каждой семье — рекрут. В каждой семье — слезы. Не до горестей Алены, не до крестьянских дел. Уж осень, а у многих солдаток-бобылих озимые еще не скошены.
Время идет.
Война — войною, а жить-то как-то надо!
Бабы-солдатки со временем пришли в себя. Отбили косы, да и пошли доканчивать начатые мужиками полоски. Пошла и Алена Осьмеркина. Мальца грудного Алена в корзину положила; туда же и узелок с харчем сунула, чтоб домой попусту не бегать. Крюк на плечо — и пошагала за Осинник.
День косит, другой…
А на третий прошла полряда — закричал ребенок. Покормила мальца Алена, взяла крюк опять, раз-другой взмахнула им, — глядь, откуда ни возьмись стая воронья жирного взметнулась из-под окосья. Почуя недоброе, Алена шагнула в рожь… А перед ней — кости и черный ремень Тарасов.
По нему, по ремню-то, и узнала.
Опять приехал становой. Походил по опушке Осьмеркиного леса, по селу; сказал, что проще в акте указать, будто бы Тарас сам на себя руки наложил.