отучатся да пока сбегают домой побросать книжки и поесть; пока суетятся, глядишь, завечерело. Часто и копается Щегол один весь день. Правда, иногда устраивались воскресники, но Алексей Иванович почему-то не любил, когда слишком много людей приходило на клетку. Трудно углядеть за всеми.
Зато как радовался он, когда случалось такое…
Вот, скажем, возвращается с работы какой-нибудь стрелочник. Видит, Щегол один на меже копошится. Остановится стрелочник, сбросит с плеч сумки (впереди — с хлебом, позади — с угольком), подойдет к агроному и скажет будто шуткой:
— Ну-ка, Алексей Иваныч, дай-ка я посажу хоть одно деревце. Все, может, вырастет — тенечек на дороге будет. К старости дело: идешь-идешь, да и присядешь в тенечке-то.
Посадит стрелочник десяток кленов и пойдет дальше своей дорогой. Щегол радостно посмотрит ему вслед. А навстречу стрелочнику, из села, бегут школьники. Алексей Иванович оживлялся: любил он ребят. С их приходом он начинал бегать, суетиться, все указывал школьникам, как лунки отрывать да в какой последовательности сажать деревца. Да за ребятами и пригляд нужен.
Самые тихие и исполнительные — это девочки. Но они быстро уставали. Из девочек, пожалуй, одна Ксюша, дочь Дарьи Сазоновой, хлопотала на полосе больше других. Порода ли в ней сазоновская, упрямая, сказывалась, или уж очень нравилось ей это дело, но она дня не пропускала, чтоб не прийти на клетку. И было-то ей в ту пору лет восемь, а как наступает время посадок, так, глядишь, Ксюша из школы — и на полосу. Лопату ей специальную Бирдюк отковал; вот и бежит она — в одной руке лопата, а в другой — пучок саженцев, аккуратно связанных веревкой.
Жил Яша Огородник по соседству с Межовыми. Вдоль забора, отгораживающего межовский сад от Ксюшиного огорода, росли акация, клен, рябина… Весной побеги акаций и клена заполоняли весь их огород. Они росли и в картофельных бороздах, и возле двора, и на меже. Дарья не знала, что с ними делать. Она выдергивала их, пропалывая картошку, и все ворчала на соседей: «Развели лес — житья от него нет…» Наконец Дарья сдалась. И со временем вдоль всего забора образовалось непролазное царство молодых побегов. Особенно много тут было широколистых кленов и пушистых рябин.
Теперь вот эти саженцы и носила маленькая Ксюша на щегловскую клетку. Выроет она десяток-другой деревцев, свяжет их — и на полосу.
И весной носит и осенью.
И в дождь и в холод.
За два довоенных года Ксюша, может, тысячу рябин и всяких иных саженцев переносила в поле. От липягов-ской пажи и до самых станционных путей выстроились побеги саженцев. Пошире стала межа. Понатоптаннее тропка, проложенная вдоль нее. То ходили по ней, а теперь народ побогаче стал — на велосипедах моду взяли ездить.
Как утро, так, глядь, чуть ли не половина липяговских мужиков выкатывают из сеней велосипеды; сумку с бутылкой молока на руль, — и покатили: машинисты и кочегары, стрелочники и грузчики, токари и слесари, телеграфисты и диспетчера…
Только свистни станция — работника любой, самой мудреной профессии пришлют тебе Липяги.
И однако не прозорливому Щеглу, первому проложившему клетку, и не малой самоотверженной Ксюше, украсившей ее рябинами и кленами, и не машинистам и кочегарам, накатавшим ее до блеска, — никому из них не суждено было превратить тропу эту в большую проезжую дорогу.
А проложил эту дорогу заезжий шофер-солдат.
Был он не то калужский, не то смоленский; ни имени его никто не знает, ни отчества. Жил он у нас, в Липягах, всего лишь одну неделю, пока часть их стояла в резерве.
Случилось это в первую военную осень…
До войны хлеб, сдаваемый в заготовку, возили в район. Далеко, неудобно, зато начальству районному форс. Что ни обоз, что ни машина с зерном, то непременно — лозунг, флаги. Навозят со всего района зерно — что тебе горы Саянские! За ворохами пшеницы не видать и элеватора. Дожди пойдут; пар, бывало, валит от пшеничных буртов. А мужики все возят. Заметив, что зерно начинает греться, начальство строже начинает спрашивать кондицию. Чуть что: сорность или влажность не так — возвертайся домой, сортируй, суши, а, доведя до кондиции, опять, значит, везти в район, за двадцать верст.
Так было до войны.
Но лишь грянула война, не до форсу стало. Самая страда, а немец — вот он, рядом, под Тулой. Коси, молоти скорей! Коси, молоти да увози мигом зерно, коль с хлебом хочешь быть! Никакой тебе кондиции. Сырое ли, сорное ли, от молотилки, из комбайновых бункеров, из-под бабьих цепов — неважно откуда, грузи, вези: на станцию ли, в район — лишь бы не достался хлеб врагу.
И вот однажды нагрузили машину ржи, и безвестный солдат-шофер решил везти зерно не в район, а на станцию. Ничего, что дороги нет, решил он. Близко зато — пробьюсь! Проехал он селом, пажей… Но возле кладбища дорога вдруг оборвалась, и вместо нее полем тропинка узенькая побежала. Неровен час, смекнул шофер, засядешь еще среди поля.
Вышел солдат из кабины, огляделся. Огляделся — и видит, что невдалеке, по ту сторону кладбища, сереет что-то. Эге! Да это лесная полоса! Прошел солдат поближе: полоса широкая, травой она вся заросла, а в траве — деревца рядками. На такой меже и в слякоть не застрянешь, решил шофер. Он объехал кладбище, перемахнул через невысокий вал, которым в старину отделялись поля от пажи, и рванул напрямик, клеткой.
До самой станции — ни оврага, ни ложбинки! Ни разу за всю дорогу не забуксовали колеса. И так удачно: межа вела к самому тупику, где стояли вагоны под зерно. Те шоферы, что в район возили, за день с трудом успели туда-сюда обернуться, а этот солдат за день более пяти ездок сделал.
Вечером он рассказал про новую дорогу своим товарищам, шоферам автороты. Наутро и покатили вдоль клетки машины… И из Хворостянки, и из Бортевого, и из Затворного.
И днем. И ночью.
За неделю-другую, пока возили в заготовку хлеб, накатали машины вдоль клетки ровную, гладкую, как асфальт, дорогу. Вдоль клетки, рядом с Ксюшиными деревцами… Где рядом, а где и по самим кленам и рябинам. Не жалеть же их, если разминуться машинам надо. Не любоваться же ими, если слякотно на дороге.
Так родилась эта новая дорога.
Родилась она в трудное время. Оттого не в радость людям были все ее благодати: и то, что она пряма, как стрела, и то, что гладка, как городской асфальт.
На горе липяговцам, на радость врагам, которых с часу на час ожидали в селе.
Но надо же было случиться такому: дня за два до прихода немцев ударили морозы, и сразу завьюжило, и за одну-другую ночь, пока на станцию никто не ездил, занесло ее, новую дорогу, укрыло снегом, что и от поля не отличишь.
И еще одно обстоятельство спасло ее от поругания.
В самый канун прихода немцев деревенские воротилы, вроде Игната Старобина, развели по домам лошадей с колхозной конюшни. И как завладели они, воротилы, лошадьми, так запрягли их, кто в телегу, кто в сани — и скорей на станцию: помародерничать, поживиться за счет казны. Тайно ночью поехали по старой Осьмеркиной дороге, где меньше глаз доглядывает. Кто уголь, а кто и пианино волокут со станции. Воскресили снова забытую было дорогу.
Немцы, нагрянувшие в Липяги, приняли этот след мародеров за дорогу и, не долго думая, стали пробираться по этому следу дальше, на Скопин.
Немцы спешили: не до расспросов им о дороге. На то небось карты есть. А карты их, немецкие, срисованы были со старых русских трехверсток. А на старых трехверстках как раз она и значилась — забытая всеми Осьмеркина дорога. Врагам было невдомек, отчего она ухабиста и тряска. Они не знали, что еще десять лет назад она распахана Стаханом. Может, немцы и не заметили даже тряски. За спиной у них осталось много российских проселков — их тряской и непролазной грязью не удивишь. К тому же они не пешком шли, как наши солдаты, а на машинах ехали. А моторы у их машин и тягачей мощные, любая дорога им нипочем! Им лишь бы до Москвы дойти! А там, настанет время, фюрер покроет все дороги асфальтом.
«Там, где прошель армия фюрер, там дольжен быть культуришь, асфальт!» — рассуждали немцы.
А старая липяговская дорога слушала похвальбу врагов, да и думала про себя: «Не хвались, едучи на рать, а хвались, едучи с рати».
Так оно и вышло.
Спустя немного времени немцы, разбитые под Скопином, начали отступать. Тут-то и устроила им проводы старая дорога! Славную службу сослужила она в последний свой час.
Отвергнутая и забытая липяговцами, Осьмеркина дорога затаила зло. Не только хваленые вражьи машины все до единой на ней застряли, но немало и самих немцев, мечтавших «культуришь, асфальт» на ней сделать, немало и их нашло последний приют в ее сугробах и рытвинах.
Закоченевшие трупы врагов липяговцы еще по зиме собрали и засыпали в Осьмеркином логу. А черные остовы тягачей и машин еще долго маячили вдоль всей дороги— от переезда до пажи. Так, цепочкой, и стояли они — и у Погорелого, и на увалах Разбойнего лога, и возле вала, за кончановскими огородами.
Дорога будто хвасталась своими немыми трофеями. Дорога как бы напоминала людям, что она жива, что она нужна им.
Но она была не нужна им.
Ранней весной, лишь только настало время пахоты, люди вышли в поле. Они стали пахать и ковырять землю. Был у них тракторишко, собранный из чудом уцелевшего эмтээсовского лома, два-три плуга да соха, снятые с куриных насестов… Бабы и старушки, дети и вернувшиеся с войны инвалиды — все с темна до темна пахали землю сохами и плугами, копали лопатами.
Вспахали они и старую дорогу. Вспахали, исковыряли, словно бы хотели навсегда искоренить из памяти будущего потомства воспоминание о ней. Всю исковыряли — от станционного шлагбаума и до липяговской пажи. Лишь там не могли, где стояли черные остовы немецких машин и тягачей. Обошли, объехали их, оставив вокруг по клочку непаханой земли. За лето эти клочки земли густо заросли полынью да чернобыльником.
Хлеба созрели, их скосили и обмолотили, а полынь да чернобыльник до самой зимы чернели посреди жнивья. Они продолжали чернеть даже и тогда, когда все поля вокруг замело белым снегом. Выйдешь на околицу — и до самого Погорелого виднеются среди белого безмолвья черные островки, как когда-то Тараса Осьмеркина вешки.