варищ, можно сказать, друг». Автор дает нам почувствовать: Володяка — «отрицательный герой» лишь потому, что он несет в себе все качества, воспитанные средой околодеревенского мещанства, для которого солнце в небе — собственная копейка.
Чугунов же при всей своей былой практичности (недаром липяговцы вспоминали, что при Чугунке колхозные амбары ломились от хлеба!) выглядит в новелле симпатичным, увлекающимся, благородным человеком вчерашнего дня. Конечно, Чугунов, как учитель, активно действует и на склоне дней своих, он не идет на пенсию, прививает детям любовь к родному краю, но, думая про участь первого липяговского председателя, вспоминаешь пушкинскую характеристику: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, а здесь он — офицер гусарский».
Володяка и Чугунок не потому не могут столковаться, что они люди разных эпох. Если бы дело было лишь в возрасте… Чугунок — представитель того мира, о котором молодежь знает по рассказам старших, книгам и фильмам. Энтузиаст тридцатых годов, он вынес на своих плечах то, что выпало на долю людям его поколения — поколения шолоховского Давыдова.
Чугунок верит в историческую правоту дела, которому посвятил жизнь. Володяка же больше всего уязвлен крушением своей карьеры. Рассказчик замечает, что последний липяговский председатель выкрикивал слова, как лозунги:
«— Они сделали мой колхоз бригадой! Они думали, что так лучше! Дудки! Они еще меня позовут!»
Нет, никогда не столковаться Чугунку с Володякой…
Автор при оценке двух характеров, рожденных обстоятельствами, не остается нейтральным. Глядя на липяговских председателей, он высказывает сомнения в старом афоризме: «Все к лучшему в этом лучшем из миров…» Симпатии писателя, конечно, на стороне Чугунка, смотрящего на блики света, падавшего в окно, и радостно говорящего:
«— Зарницы! Хорошее слово… Позабыл, совсем позабыл!..»
Персонажи «Липягов» ведут себя как живые люди — с их противоречиями, радостями, горестями и стремлением посвятить все свои дела не узкоэгоистическим целям, а обществу. Повествователь в новелле «Первый и последний» выступает в роли третейского судьи, уверенного, что умная, деятельная жизнь не может быть бесплодной: В эпизоде не ставятся все точки над «и». Автор дает возможность читателю самому поразмыслить над происходящим и определить свое отношение к людям, которых судьба свела на вечер под одной крышей.
В совершенно иной тональности написана глава «Баллада о колодце». Появление нового в деревне мы слишком часто сопровождали боем ликующих литературных литавр. Между тем в жизни все бывает гораздо сложнее — многие приобретения сопровождались утратами, иногда довольно болезненными. В Липягах прокладывался водопровод. Это, конечно, эпоха в жизни села. Радостное событие? Разумеется. Но автор доверительно сообщает читателям: «Лишь подумаю о том, что скоро на наших улицах не будет больше колодезных журавлей, и становится как-то грустно». И мы, читатели, не можем не разделить чувство автора. Колодец — частица крестьянского быта — опоэтизирован в книге, как, впрочем, и в самой жизни: «Где, бывало, впервые свидится парень с девушкой? У колодца. Где похвастаться девушке новым полушалком, в первый раз надетым казачком? Где деревенскому парню похвалиться силой да. удалью? Где в студеный зимний день можно услышать все деревенские новости? Все там же, у колодца».
Но есть и обратная сторона медали, которую автор правдиво показывает. Он вспоминает раннее детство и то, как мать ведрами целыми днями таскала воду из колодца, которую и бочками возить — не навозишься, насосом качать — не накачаешь… «А мать — все на себе, да по сугробам, да все поскорее, бегом норовит».
Гибель деревенских колодцев автор удивительным образом связывает с судьбами односельчан, с грустными повестями человеческих жизней. История Груни, рассказанная в интимных подробностях, не сельская мелодрама, а трагедия, читая которую мы входим во все обстоятельства жизни, описанные спокойно, смело, правдиво. Здесь Сергей Крутилин проявил тот «такт действительности», который так ценили в писателях критики — революционные демократы.
При первом чтении «Баллада о колодце» производит не героическое, а скорее элегическое впечатление. Но чем больше мы погружаемся, проникаем в художественную ткань произведения, тем отчетливее ощущаем мужественный характер главы, рисующей возвышенные образы, лучше и чище которых нельзя придумать, ибо они взяты из действительности. Груня — образ, который не нуждается в эстетических украшениях, натянутостях и дидактических выводах. Такова жизнь, говорит автор, надо уметь смотреть на факты открытыми глазами.
Очень симпатичная сторона книги Сергея Крутилина — народный юмор, проявляющийся в самых неожиданных ситуациях. Смех — один из главных героев записок сельского учителя. В романе мы встречаем все оттенки смешного — от добродушно лукавого до саркастически уничтожающего. Герои смеются и сами над собой, и над незадачливыми начальниками, смеются даже в таких ситуациях, когда хочется заплакать. Одна из самых забавных глав в книге «Тише едешь — дальше будешь». В ней не только прелестно-уморителен образ сельского балагура, пожарника Авдани, вечного неудачника, но никогда не унывающего человека; многого стоит история с пожарами домов, поджогами, что умышленно совершали свои же молодчики, получая от мира премию, как первые прибежавшие к месту происшествия.
Литературные аналогии всегда условны, но, ей-ей, хочется сравнить Авданю с героем Ромена Роллана — Кола Брюньоном. Авданя так же словоохотлив, сметлив и лукав (конечно, на свой манер), как и неистощимо жизнелюбивый герой французского романиста. Выпив, даже самую малость, Авданя не может не покуражиться на деревенской улице, не похвастаться перед бабами, не похвалить за доброту свою скуповатую Прасковью — пусть окружающие надрывают животы от, смеха. «Наплясавшись, нахваставшись почем зря, Авданя от колодца дальше вдоль улицы пойдет. Всем, кого ни встретит, он про доброту жены своей рассказывает. От одного рассказа к другому количество выпитого все увеличивается, доброта жены все приумножается. Хоть Авданя на свои, горбом заработанные деньги выпил, он непременно сочинит историю про доброту другого человека*,— рассказывает автор.
Непринужденная, свободная форма записок дала автору возможность не только показать читателю, что события, происходящие сегодня, берут свое начало в далеком прошлом, но и поразмышлять о путях в будущее. Мысли о Времени особенно отчетливо выражены в третьей книге «Липягов», где автор, оставшись верным своей манере письма, напряженно размышляет о судьбах деревни. Из калейдоскопа событий — общественно значимых, забавных, трагических. — перед нами незаметно выступает художническая концепция Времени, всевластного и неодолимого. Писатель озабочен поисками дальнейших путей — духовных, экономических, исторических. Философия Времени выражается различными приемами. Вот сцены рыбной ловли, где, как исповедь, звучит покаянный рассказ одного из активных участников памятного эпизода с приписками и со скупкой сливочного масла в шахтерских ларьках — все ради того, чтобы ходить в передовиках, слыть повсеместно «маяком». Неизгладимое впечатление оставляет новелла-притча о бескорыстном учителе и его любимом ученике, оказавшемся, как это ни печально, негодяем.
Весны, пахота, войны, рождения, похороны, свадьбы, смена поколений… И как символ вечности — дуб, стоящий на границах липяговских владений. Вспомнив предания о дубе, повествователь поражается его бесконечной жизни: «Считай, каждый председатель зарился на него. Эка ведь сколько сучьев на нем! И каких сучьев! Из каждого матица выйдет… Все дубки в липяговских лесах повырубили за эти годы. Один-единственный великан устоял». И даже в войну, когда в дуб попал вражеский снаряд, дерево не погибло. И автор замечает: «Может, кости того самого немца, что снизвести дуб наш — великан вздумал, сгнили давно. А дубу все нипочем, он год от году все выше становится, все развесистее». Но автор далек от бездумного ликования. Повествователь знает, что в жизни все перемешано: «Теперь, в середине апреля, дуб был черен и мрачен. Ни одна почка на нем еще не набухла». И следом точно подмеченные детали: «Мы прошли мимо дуба, к опушке леса. На поляне, обращенной к югу, было сухо; среди серой прошлогодней травы. уже. зеленели листья козельника. Где-то в лесу раздавались голоса ребят». Но и многовековое дерево, и побеги зелени, и голоса ребятишек — это не аллегории вечности и быстротекущего дня. Временные слои, взаимопроникаемы к «Липягах», они постоянно соседствуют, они неразрывны.
Сергей Крутилин хорошо знает прошлое и настоящее деревни, ее обычаи и нравы, психологию ее обитателей. Он принадлежит к числу тех «деревенщиков», у которых литературной молодежи следует учиться писать правду о деревне. Правду не в этнографическом понятии, а в историческом. Для выяснения общего взгляда на жизнь автора «Липягов», произведения, как я уже говорил, достаточно сложного по своей композиции, большое значение имеет заключительная глава — «Баллада о дороге», имеющая характерный подзаголовок — «Вместо эпилога».
В главе этой объединяются пространственное и временное. Приглашая читателей побывать в Липягах, автор рассказывает о путях, ведущих к селению. Сам по себе этот прием не нов, он использовался в очерках, рассказах и повестях, но Сергей Крутилин, как и в других главах; нашел одному ему присущую интонацию.
Дорога в Липяги — это дорога предков, обильно смоченная кровью и слезами. Она, эта дорога, видала деревенские драмы и деревенские праздники. Она, дорога предков, захирела. И автор поясняет: «Захирела, но не заросла чертополохом, как те поля, что направо и налево от нее. Не заросла не от того, что по ней много ездили и ходили, а от того, что слишком солена та полоска земли, солью слез людских она пропитана. Голод и холод, провожанье и встречи, горе и радость — все на Руси слезами обмывается».
Дорога в будущее не представляется автору похожей на ту, накатанную до блеска, что ныне ведет в Липяги и которую собираются осветить. За шутливой интонацией заключительных строк книги мы слышим голос человека, который, напряженно всматриваясь в даль времени, хочет угадать будущее: «Чудаки, право, люди! Сегодня им хочется, чтоб свет на дороге был. Завтра им захочется покрыть ее