развелось.
Дарьюшка молитву запричитала. Таня Виляла хлещет кнутовищем мерина, а тот хоть бы ухом повел… «Ну, — думаю, — все, конец нам. Заедят нас волки вместе с этим норовом»…
Мать откусила от катушки конец нитки и, подслеповато щурясь, стала вдевать ее в иглу. Продев нитку, она завязала узелок, но начинать работу не спешила. Она посмотрела на меня из-под очков и заулыбалась.
— И знаешь, что нас спасло? Ни за что не догадаешься! Я вспомнила, как однажды мы с дядей Ефремом провожали тебя и Костю в ночное.
— А-а! — обрадованно закивал я головой.
И хотя мне не хотелось перебивать рассказ матери, я не удержался, коротко пересказал Нине тогдашнее происшествие…
Федор, старший брат, не любил брать меня с собой в ночное. А мне очень хотелось. Все ребята ездили. В ночном интересно. Где-нибудь у дуба или у Подвысокого, на лугу, разобьют табор. Горит костер. Возле него, на земле, разостланы зипуны и ватники. На лугу чернеют тени пасущихся лошадей. Подростки сбились к свету, У костра сидит дед Санаев и рассказывает всякие забавные истории про дальние страны, которые он исходил, про дивную землю Беловодье…
Интересно в ночном. Все ребята там. Только меня не берет с собой Федор. Я уговорил моего друга Костю Набокова. Мы решили ездить в ночное вместе, на их мерине.
Помню наш первый выезд. Собрали мне узелок с едой. Стоим мы с Костей возле Ефремовой мазанки. Мама тут — пришла проводить. Дядя Ефрем подостлал на холку мерина ватник, по очереди посадил нас на лошадь — сначала Костю, потом меня. Костя натянул повод: но! Мерин — ни с места. Дядя Ефрем огрел его арапником. Стоит. Ефрем знал нрав своего мерина и привычен был к его капризам. Однако и его терпение истощилось. Он и бил его, и принимался тянуть вперед за повод — безуспешно.
Ребята все ускакали, а мы стоим возле мазанки и бьемся. Не знаю, что тогда осенило маму: она взяла у меня сумку с харчем, достала ломоть хлеба, протянула его мерину. Мерин встрепенулся, повеселел и… шагнул. Мама с протянутой рукой пошла вперед; лошадь — за ней. Мерин смахнул языком кусочек хлеба — и пошел, и пошел. И уж если он зашагал — то все, тогда его нс остановишь. Шаг у него скорый; идет, а у самого в животе, как в пустой бочке, треск раздается.
Доехали мы к месту ночного быстро. Увидел мерин издали косяк лошадей да как припустит галопом. Мы растерялись, не можем с ним сладить. Костя выпустил из рук повод, вцепился руками в гриву. У меня нет иного выхода — я держусь за Костю. А мерин во всю прыть несется галопом. Промчался в самый табун, уткнулся в холку какой-то лошади и замер. Мы с Костей, не ожидавшие такой резкой остановки, грохнулись на землю.
Ребята животы надрывают, а мы с земли встать не можем.
Все мы от души посмеялись над этим рассказом, а мать продолжала:
— Вспомнила я, как он пошел тогда за куском хлеба, — обрадовалась. «Постой-ка!» — говорю Тане, а сама развязала узелок с харчем, достала лепешку, припасенную на обратную дорогу да, как и тот раз, под морду-то сую ему. Эка, сразу открыл глаза! Слизнул, значит, своим шершавым языком кусок, а второй я зажала в руке и держу. Держу, а сама задом пячусь по дороге. Подумал, подумал норовистый мерин и двинулся за мной следом. Я иду — и он идет. Я бегом, а он догоняет меня и все хватает хлеб из рук. Надолго ли ему ломоть хлеба! Слопал все и остановился. А волки — рядом совсем. Большая стая. Голодные, зубами стучат. Что делать? Картошка у нас была вареная. Давай я ему картошку таким же путем скармливать. Опять пошел. О себе-то, что голодные останемся, мы и не думали — лишь бы выбраться скорее из этой дыры. Когда все наши узелки я ему скормила, то по-другому приспособилась. Взяла охапку сена и пошла вперед. А он, мерин-то, за мной тянется и на ходу ест. Так всю ночь и шли — то Таня несет вязку, а я правлю, то, сменив ее, сама бегу впереди, сугробы мерю. Так и убегли от волков…
Под утро были уже в Выселках. В Выселках-то в избу крайнюю и напросились, отдохнули с часок, не больше. Утром погода угомонилась. Повеселели мы. И мерин будто тоже повеселел. Из Выселок без норова, сразу пошел. Отъехали от села этак версты три — тут тебе новая оказия: развилка. Одна дорога сворачивает налево, другая — направо. По какой из них ехать? Никто из нас в Данкове не был, и куда теперь сворачивать — ума не приложим. Остановиться бы надо, подумать али дождаться встречного. Сказала я об этом Тане, а она и говорит: «Остановишь, а он заупрямится, как в Ясновом. Что тогда делать — ни хлеба, ни сена». Решили мы довериться лошади — куда свернет, туда и поедем. Мерин свернул налево. Да так скоро пошагал, что у нас всякие сомнения изветрились из головы. Тихо так в поле, морозно. Поскрипывают себе полозья, да слышно, как что-то переливается и булькает в животе у мерина. Привалилась я, значит, к Дарье под бок, тулуп на себя накинула. Тепло, хорошо мне стало. Гляжу, и Татьяна вожжи-то хоть и не выпускает из рук, а бочком-бочком ко мне прижимается.
Да-а! Пригрелась я, и так хорошо мне, и тепло, и уютно. Лежу, глаза закрыла и думаю про свою жизнь. «Разве это жизнь? — думаю. — Сколько живу, только и есть одна забота — о куске хлеба. У других хоть мужья как мужья. А мой? Одержимый какой-то. Носится с утра до вечера, ноги все в волдырях от беготни, а семью прокормить не может. Разве путный мужик отпустил бы жену зимой да на такой кляче?!» Думаю так, вдруг слышу, голос мужской нас окрикивает:
— Эй, бабоньки? Это куда же вы едете?
Не успела это я полушалок от губ своих откинуть, а Таня Виляла уже затараторила:
— В Данков, — говорит, — поневы едем продавать. Садись, подвезем. С нами не замерзнешь! — смеется да меринка подгоняет: смотри, мол, какой у нас конь-огонь!
А мужчина стоит на обочине, головой качает. Одет попросту — валенки, полушубок. И не очень стар. Качает головой и, улыбаясь, говорит:
— Эх вы, бабы, бабы! Садовые у вас головы. На Данков-то за Выселками надо было взять вправо, а вы свернули влево.
— А это куда дорога? — спрашиваю я, а сама так и захолодела вся: на базар-то не успеем, что тогда делать?
— Это дорога в Сандыри, — говорит мужик. — Да вы сами-то издалека ли будете?
— Из Липягов.
— A-а, очень рад! Родня, можно сказать. На одном солнышке портянки сушим. — Посмеялся над нами и говорит: — До Данкова тут теперь недалеко. Заверните к нам, в Сандыри. Отдохнете, чаю выпьете, да и поедете дальше.
Согласились мы. Мужчина подсел к нам, взял из рук Татьяны вожжи да как прикрикнет на мерина. Тот сразу понял, с кем дело имеет, — рысью побег.
Недолго ехали: только поднялись на взгорок — вот и Сандыри завиднелись. Смотрю я на незнакомое мне село и удивляюсь. Хушь и зима, в снегу все, а сразу видно: богатое село, не родня Липягам. Дома крыты шифером, все, как один, беленькие. Дарьюшка-то спит, а мы с Татьяной смотрим во все глаза — себе не верим: неужели мы и на самом деле в Сандырях? Вот, думаю, недаром в присказке-то говорится: «Не было бы счастья, да несчастье помогло!» Когда б я так-то заглянула в эти самые Сандыри? А вот надо же — привел случай…
— Выходит, ты была в Сандырях?!
Мне не терпится узнать про Сандыри. Об этом селе — об удивительном сандыревском колхозе — я давно слышал. В Липягах рассказывают всякие присказки об этом селенье. Дядя Авданя, мой крестный, уверяет, что Сандыри — совсем недалеко от нас. Но так как это село находится в стороне от дорог, поэтому-де туда никто из липяговцев и не заглядывает. Он уверял меня, что Сандыри тем славятся, что там «все наоборот».
— Не то что люди там ходят головой вниз, — говорил он, — или солнце всходит на западе, а воопче… (Это любимое словечко дяди Авдани.) Вот, скажем, — продолжал он, — мы как живем? Мы живем правильно. Сказал мне бригадир: иди туда-то. Я иду. Не дал наряда — сижу дома. Другой раз и наряд есть — и то не иду, на огороде своем копаюсь. А там — люди сами на работу бегут! Бегут — понятно? Ни бригадир, ни председатель — никто в Сандырях не шляется по домам и не надрывает себе горло, как у нас. У нас ведь с чего начинается день? Бежит бригадир, хоть все тот же твой отец, бывало, бежит вдоль улицы и кричит: «Эй, Авданя, марш сено косить! Не выйдешь — огород отрежем!» А в Сандырях люди с охотой работают. Понял?
— Значит, ты была в Сандырях! — обрадованно тереблю я мать. — Ну и как там вас встретили?
— Я сама не знала, что это за село такое, — продолжала мать. — Слыхала, но самой не случалось бывать. А теперича смотрю, диву даюсь: все правда, как мужики сказывали. Вокруг села — сады. Всяких я садов видала на своем веку, в Лебедяни была, где самое яблочное место. Ну а тут — и того лучше! Едем, а кругом, куда ни глянь, яблони. Да все рядками, все квадратами посажены. По обочинам дорог — тополя. Чудно просто! А в село въехали — еще больше удивленье берет. Взять хоть вид самых порядков. У нас в Липягах в такую вьюжную пору сугробы вровень с крышами мазанок. На санях-то и то не по всякому порядку проедешь. Никто снег не разгребает, не чистит. А в Сандырях на улицах — как в городе. Снег убран; мостовые выложены камнем. Там, на Дону, все из камня: и дома, и дворы, и дороги. Потому как много его там. Кругом горы каменные. Улицы разметенные, дома все справные, а люди-то как хорошо одеты! У нас по праздникам только так наряжаются. Нам даже стеснительно стало за себя. Едем селом — все на нас смотрят. Чудны мы, наверно, если со стороны на нас поглядеть. Бараньи тулупы на нас, валенки дырявые, с заплатами. Они на нас дивятся, а мы — на них.
— Куда-то ваши разрядились так? — спрашивает Таня у сандыревского мужика.
— На работу спешат, — отвечает тот. — На фермы, в теплицы, на фруктово-консервный завод. У каждого на месте есть спецовка. Там они переоденутся во что положено. Разве у вас не так?
Таня только ухмыльнулась в ответ.
Чем дальше едем селом, тем больше удивляемся богатству сандыревского колхоза. Может, теперь-то и не так бы нас все поразило: и Липяги иные во многом стали. А тогда, куда ни глянем — все удивляемся: и электрические фонари на улицах, и радио играет. Видать, не только нам, но и мерину удивительно стало. Остановился он на самой главной улице и глядит по сторонам. Мы его понукать, а он уперся, как ночью в Ясновом, — и ни в какую! Сандыревец этот из саней вышел, оглядел мерина со всех сторон и говорит: