— Как же вы ездите на такой рухляди? Его давно на бойню пора.
Мы, понятно, в ужас. Как «на бойню»?! Да с нас тогда отец три шкуры спустит — лошадь-то хоть и никудышная, но она ведь колхозная! А мужчина посмеивается себе в усы.
— Не беспокойтесь, — отвечает, — вместо этой коняги наш председатель даст вам добрую лошадь. У нас тут стоял на переформировании артполк. Артиллеристы переходили с конной на мототягу. Оставили нам породных битюгов. Уступим одного вам, на развод, как говорится.
Сандыревец улыбается, а мы — хушь плачь. Взялись с Татьяной хлестать мерина. Думаю: господи, скажи ему, чтоб послушался, а то вправду в порошок изотрут! Жалко мне стало. Еще ночью проклинала его — и про живодерню вспоминала, и просила, чтоб он сквозь землю провалился, — а тут жалко стало.
— Но! Но! — кричу я ему, а он будто понял, что обречен: стоит у столба и радио слушает напоследок…
Смотрю на мать и вижу, как у нее влажнеют глаза. Я и сам чую, что продолжи мать свой рассказ — и мне не удержаться. До того жаль мне стало бедного Ефремкина мерина.
Мать помолчала. Некоторое время слышно было лишь поскрипывание иголки о наперсток. Но вот она поправила очки, вздохнула и продолжала спокойно:
— Жалко мне стало мерина. Столько он, бедный, пережил на своем веку — а тут такая смерть! «Уж лучше, — думаю, — околел бы с голоду в конюшне. Отвезли бы в Разбойный лог — хоть кости валялись бы поблизости от Липягов. А теперь, выходит, и костей от него не останется: исклюют куры»… Да-а… Думаю так, а тем временем пошел он потихоньку. Подъехали мы к дому. Это, значит, где мужик жил.
— У нас, — говорит, — есть гостиница для приезжих, но поскольку вы мои гости, то прошу ко мне в дом.
Лошадь привязал и на крыльцо первым поднялся, чтоб мы, значит, идти не боялись. Пошли мы. С крылечка дверь на застекленную террасу. У нас вот при избе — сенцы, мазанные из глины или плетневые. В такую-то пору, зимой, дыры в сенцах соломой затыканы; тут же и куры жмутся. У иной хозяйки и не метено с самого Михайлова дня. А в их домах заместо сеней — терраса из стекла. Это теперича все так, по-городскому, дома стали строить. И ваш вот с террасой, и у Федора на станции. А тогда эту террасу-то я, может, впервой увидала. Светло, непривычно как-то. Гляжу по сторонам — двор у них небольшой, видать, скотины своей мало водят. На задах, за двором, — сад. У нас-то в войну на огороде одну картошку сажали. У кого и был до этого сад — и тот яблоньки повыкорчевал. А тут, гляжу, на задах — кусты малины, смородины. Каждый кустик к палочкам подвязан, чтобы, значит, ветром не поломало. Чудно! Так и не уходила бы с террасы. Но хозяин в дом зазывает. Нам неудобно: одеты-то бозныть как! Ну, тулупы в сенцах сняли. Пока топтались, раздеваясь, — лужи с валенок, грязь.
— Извиняйте, — говорю я хозяину, — мы в сенцах посидим, у нас есть кое-что с собой поесть…
Говорю, а у самой так и сосет под ложечкой — все до последней крошки мерину скормили! Мы-то с Дарьюшкой стесняемся, а Таня Виляла — та хоть бы что: тулуп скинула, валенки под мышку — и вперед самого хозяина норовит в дом. Глядя на нее, осмелели и мы.
Взошли, значит, в дом. Дом литой из шлака, просторный, светлый. Окна — большие, не то что в нашей избе. В первой-то комнате, куда мы вошли, как бы прихожая: вешалка, зеркало, столик. Мужик простой такой, веселый.
— Будьте, — говорит, — как дома. Раздевайтесь, проходите. Хозяйка моя на ферме, ребята — в школе. Так что самим придется командовать. Сейчас мы самовар поставим.
В гостиную, значит, провел нас. Тут стол, комод со стеклянной дверкой, и в нем, в комоде-то, всяческая посуда: рюмки разные, тарелки — и всего помногу. Ну все равно как у Бориса с Химой.
Хозяин на кухне самоваром занялся, а мы жилье сандыревское изучаем, во все комнаты заглядываем. И детская есть у них, и спальня! В спальне просто: широкая кровать закрыта тяжелой материей. Все равно как полушалок клетчатый поверх постели брошен. И подушек не видать. Не то что у нас в Липягах. У нас ведь как принято? Чтоб подушки горой взбитые лежали. Так уж считается — чем больше подушек, тем дом богаче… Да. Ну, в спальную мы не заходили — так, из дверей поглядели.
— Ни дать ни взять мы на самого ихнего председателя напали, — говорю я Татьяне.
— Ну и что, али испугались? — Хозяин как раз с самоваром из кухни выходил и услыхал, что я говорила: — Не бойтесь — никакой я не председатель, а мужик. У нас все в таких домах живут — и председатель, и доярка любая, и бригадир. За три года перед войной мы всем такие дома поставили. По плану строили. Новые строили, а старые землянки ломали. Война нам помешала, не то теперь в каждом доме у нас были бы и ванные, и горячая вода. Шахты у нас рядом. Уголь дешевый. И котельню поставили, да тут немец этот…
Рассказывая о своем колхозе, сандыревец накрывал на стол. Татьяна помогала ему. Когда сели чаевничать, тут и пошли у нас споры-разговоры. О жизни, одним словом, разговорились. Почему она такая? И липяговцы — колхозники, и сандыревцы — колхозники, а живем по-разному.
— Человек — единственное разумное существо на земле, — говорил наш хозяин. — А может, и не только на земле, но и во всей вселенной… — Говорил сандыревец складно — видать, начитан был всяких книжек. Я, может, не все так вам передаю, как он говорил, но вы уж не взыщите. — Да-а, и человек, — говорил он, — должен разумно сорганизовать свою жизнь. Сколько надо — трудиться, сколько надо — отдыхать. Разве разумно, — говорит, — жили крестьяне в прошлом? Я уж, — продолжал он, — не говорю о труде, но взять хотя бы сам быт. Каждый мужик содержал скот, выпекал для себя хлеб, готовил еду. В наших Сандырях, к примеру, шестьсот дворов. Значит, каждый божий день шестьсот женщин заняты были кастрюлями, стиркой белья, уходом за скотиной. Мы сочли, что это неразумно. Поэтому, как только колхоз набрал силу, мы построили общественную пекарню, столовую, прачечную. Там все это, сколь возможно, механизировано. А в некоторых колхозах и по сей день мужики живут по старинке.
— Рады бы в рай, да грехи не пускают! — заметила на эту речь сандыревца Таня Виляла.
Посмеялись. Только я чашку-то перевернула кверху донышком, чтоб показать, что сыта, — глядь, хозяин ставит на стол тарелку с яблоками. Это в войну-то! У нас в Липягах картошка-то не во всяком доме, а тут — яблоки. Татьяна набросилась — и ну уплетать. А я-то, знамо, есть не могу — зубы не позволяют. Так я возьму яблоко, поверчу его в руках, будто вытираю, а сама незаметно— раз! — в карман кофты и спрячу. Думаю, сама не съем, так хоть ребятам гостинец привезу.
Сандыревец беспокойный попался.
— Подзаправились? — спрашивает. — Вот и хорошо. А теперь пойдемте — я покажу вам наше хозяйство,
— Вышли мы на крыльцо — стоят наши розвальни, но в оглоблях уже не Ефремкин мерин, а другая какая-то лошадь. Ужасть, как мы сначала расстроились! А потом, глядим, красивый конь нам подарен: рослый, гривастый, а копыта — сковороды, да и только!
— Хороший конь, — сказал сандыревец. — Есть, правда, небольшой изъян у него. Но это сущий пустяк. С самого первого дня войны возил орудия, а потому глуховат малость.
«Ничего, — думаю, — пусть лучше глухой, но не норов. За такого ругать не будут».
Только уселись мы — этот с места рысью. Едем, а я все разглядываю. Вот какой-то дом высокий с колоннами — видать, клуб. Потом магазин; еще дальше — почта, правление ихнее, школа. За школой мы свернули в проулок. И опять по обе стороны дороги были такие же беленькие, с террасами, домики, что и у нашего хозяина.
Что мне особенно понравилось — во всем селе ни единого тебе плетня али там забора. У нас в Липягах каждый норовит отгородиться друг от дружки. В старину, кто побогаче, даже в полях валы копал. А как поля стали общими, на огороды переключились. Каждый норовит усадебку частоколом обнести. А в Сандырях люди открыто живут.
— Вот мы и приехали! — сандыревец первым выбрался из саней.
Мы — за ним. Гляжу: поле кругом, и снег лежит. Снег такой же белый, как и у нас в Липягах.
Рядом с дорогой — деревья. Иней на них. Из-за ветвей ничего не видно. Только вышли на поляну — строение какое-то в сторонке. Завод, не завод — не пойму: стены из белого кирпича, крыша не простая, стеклянная, труба высокая. Подошли, значит. Открывает сандыревец дверь. Коридором прошли в небольшую комнату. В комнате стол; за столом сидит женщина, пишет что-то. На ней халат белый и такой же колпак. Доктор — не доктор, повар — не повар, — не поймешь. Поздоровались. Оказалось, что это жена нашего хозяина-то! Ну, познакомились, он и говорит:
— Вот, — говорит, — Анна Михайловна, соседи наши из Липягов хотят поглядеть, как у нас коровы содержатся и все такое.
Женщина взглянула на ручные часы и говорит:
— Что ж, через четверть часа у нас как раз дойка начнется. Снимите верхнюю одежу. У нас на ферме тепло.
Сняли мы свои зипуны, а женщина нам из шкафа белые халаты подает. Обрядились в белые халаты — друг дружку не узнаем. Посмеялись над этим и пошли. Женщина ведет нас коридором, а я иду и головой качаю от удивления. «Боже, — думаю, — прости меня за прегрешения тяжкие, но в нашей липяговской церкви и то грязи было больше, чем в Сандырях на ферме!» Тут как раз мы вошли в коровник. Ферма высокая, потолок стеклянный. Коровы все, как одна, пестрые, лежат рядками. Ни цепей на них, ни ошейников — на полной они свободе. Перед каждой — блюдце с водой, а ясли одни на весь ряд. Одним словом, пей и ешь сколько хошь! Идем мы по коровнику, а женщина рассказывает: как они кормят коров да сколько молока надаивают, про отел и все такое. Не совру, если скажу, что у них одна корова молока дает больше, чем наших десять. Удивленье — да и только!
— Что ж скотину-то, аль вы не угоняли? — спрашиваю.
— Угоняли, — отвечает, — только недалече, под Лебедянь. А как немца отогнали, так коров мы опять вернули.
— И не бомбили, видать, у вас?
— В Данкове и кое-где на шахтах бомбил, а у нас — нет.