Тут пришли доярки — все в белых халатах, с доильными аппаратами. Теперь-то это не диво: и у нас вон «елочка» есть, и воду на ферму насос качает. А тогда впервой увидала, как электричеством доят. Вот вытерли девушки коровам вымя и прилаживают к соскам резиновые трубочки. Коровы стоят как ни в чем не бывало. Морды у всех уткнуты в кормушки. Гудит мотор, а молоко струйками прямо в бидоны течет.
За полчаса все коровы были подоены. Надивились мы. Уж как я потом благодарила доярок! Руки готова была им целовать. Говорю: «Спасибо! Теперь, — говорю, — и умирать можно — поглядела, как настоящие-то люди живут и работают». И рассказываю им, как у нас на ферме. Бедные эти доярки ведь ревмя ревут. Грязь — по колено; а все ведь на себе таскать приходится: и воду, и корм какой. А в группе-то их пятнадцать коров! Хушь молока-то дают немного, а подергай-ка весь день соски! — руки отымаются…
Девушки серьезные такие, положительные. Не ухмыльнулись ни разу, покеда слушали про нашу ферму, только сказали, что и у них когда-то так было. Электродойка, говорят, — это не чудо. И вы, мол, можете у себя оборудовать.
Куда уж нам! — отвечаю. — У нас в Липягах и света нет еще. Хоть станция рядом, а ни электричества у нас, ни дорог хороших. Заготовку возить начнут — бьют машины всю осень…
— Весь день мы шатались по Сандырям. Где только не были! И в свинарниках побывали, и в теплицах, где даже зимой растут огурцы, и на заводе, где варят варенье… Хожу, а сама все думаю: «Откуда же у них богатство такое? Ведь мы-то в Липягах тоже работаем, не сидим сложа руки!» Думаю: осмелюсь, спрошу.
Тут вскорости подходящий случай пришелся. Сандыревец привел нас в столовую, где их колхозники обедают. Столовая и столовая — ничего особенного с виду, все равно как на станции в депо. Столы простыми скатерками накрыты. Две или три пальмы. Картинки на стенах. Сели мы, значит, за стол; сандыревец подозвал официантку, что-то сказал про нас. Глядим, и нам всем обед подают. Съели щи, и пока там еще что-то принесут, я и спрашиваю у нашего хозяина про богатство-то. Откуда, спрашиваю, оно? Может, говорю, сандыревцы клад какой-нибудь татарский раскопали, наподобие нашего Денежного?
Сандыревец усмехнулся.
— Нет, — отвечает, — никакого татарского клада мы у себя не находили. И соседей не грабили. Все своим трудом нажито.
Послушала я его, и мне обидно стало. Или мы, липяговцы, меньше ихнего трудимся? Или мы не радетели какие-нибудь, чтобы не думать об своей жизни?
— Видите ли, — спокойно отвечал он, — у крестьян все богатство от земли и от труда. Земля, если к ней приложить разумение, может давать в десять раз больше, чем мы от нее берем. Вот в чем вся загвоздка!
И тут он начал всякими непонятными словами объясняться. Не знаю, может, в Сандырях все так учены, а у нас разве что один агроном Алексей Иванович с ним мог бы поспорить. Про науку он говорил. Наука, говорил, так далеко зашла, что куда там! Мы — это он о своем-то хозяйстве — старались кое-что применить передовое. Хоть ту же электродойку. Или взять, к примеру, удобрения. Пока не случилась война, мы удобряли землю каждый год. И не как-нибудь, а по-научному, как велит агроном. Потому у нас и урожаи хорошие. А вы в своих Липягах ведете хозяйство по старинке: землю удобряете плохо, сеете несортовыми семенами. Видно, и в работе у многих ваших колхозников прилежания особого нет.
Я-то ничего — молчу. Только думаю про себя, что прав он, сандыревец. А Таня Виляла — так та из себя вся выходит! Уж больно обидно ей стало, что наши Липяги так поносят. Подсела к нему поближе — и давай, и давай шпынять его всякими вопросами. Даже еда ей не впрок! Отставила от себя тарелку, кричит, руками размахивает. Того и гляди, в драку с ним полезет…
— Прилежания, говоришь, у нас нет?! А откуда оно, прилежание-то, явится, если уж какой год задарма работаем! Весь год гнешь спину, а как придет время получать — и-и — председатель разводит руками. А их пятеро, ртов-то! Прокорми-ка их! Помыкались-помыкались люди, да и начали свое прилежание в иную сторону направлять. Одни поворовывать начали, другие в огородишки вцепились. При доме каких-нибудь двадцать соток, а только ими и живы…
Хозяин наш серьезный стал — сидит, слушает, вилкой по столу постукивает. Когда Татьяна все ему высказала, он заговорил не сразу.
— Что же, — сказал он тогда, — все ясно. И в Сандырях не сразу мы пришли к этому. Богатство наше не в один день нажито. Очень жаль, что вы впервые у нас. А вот если бы вы посмотрели наши Сандыри до артели! Что там ваши Липяги — престольный город! Ваше село ближе к железной дороге. У вас хоть избы были деревянные. А у нас — глина да солома. Ни одной бани в селе; избы топились по-черному. Народ в рядне ходил. Трахома. Бедность… Только в колхозе-то и воспрянули люди…
И он стал рассказывать про артель, с чего у них богатство повелось. Смотрю, даже Дарьюшка и та оживилась, отставила тарелку, слушает.
— Все, — говорит, — началось с доверия. Сразу же, как только организовали артель, твердо сказали мужикам: «Вот что, уважаемые труженики, вы — сами хозяева всего. Земля — ваша, и все, что вы с нее получите — то принадлежит вам…»
— Видать, с председателем вам повезло, — заметила Таня.
Сандыревец замялся.
— Да, как будто…
— Обходительный, знать…
— Обходительный… — соглашается тот.
— Потому у вас все так дружно работают.
— Может быть. А скорее всего потому, что трудодень у нас хороший. Хорошо, добросовестно трудится человек — он должен и хорошо получать за свой труд. От-того-то и работают дружно, с азартом.
— Али война-то вам не помешала?
Это мы его. пытали.
А он и говорит:
— Как не помешала? Фронт рядом всю осень стоял. Скот пришлось эвакуировать. Мужики все на войне. Старики да бабы в хозяйстве остались. Но мы быстро восстановили все.
— Ас семенами, — спрашиваю, — как вы обошлись?
— Что с семенами? — Он не сразу догадался, почему мы о семенах спрашиваем. — Семена, — говорит, — у нас есть. Когда немцы близко подошли, мы семена припрятали. А теперь откопали их, проверили на всхожесть. Хорошие семена.
Тут мы ему и поведали про нашу беду. Раздали нам, мол, семена каждому, для сохранности, чтоб немец не завладел, а у каждой ребят дюжина — поели всю картошку. Председатель семена требует к весне, а где их взять? Вот собрали барахло кое-какое: кички, коврики тряпичные, поневы — да в Данков, на базар… И про волков ему, и про то, как всю ночь с мерином-норовом бились, — обо всем рассказали.
— Н-да-а… — Сидит сандыревец супротив нас, смотрит то на одну, то на другую и повторяет свое: — Н-да…
Мать замолкла.
Мне тоже почему-то не хотелось ее теребить да расспрашивать. Мы долго сидели молча. Мать шила. Я глядел на ее руки. В заскорузлых трещинах, избороздивших ладони, навеки въелась чернота — неизгладимая отметина полувекового нелегкого крестьянского труда.
Наконец я не удержался и спросил, продали ли они тогда поневы-то.
— Продали, как же! — Мать заулыбалась. — В сказке иной и то не так все быстро свершается, как с нами тогда случилось… Ну, пообедали мы, вышли из столовой — к саням, значит.
Вдруг сандыревец и говорит:
— А ну покажите-ка эти самые поневы, что вы надумали продавать!
Татьяна, конечно, нас с Дарьюшкой опередила. Выхватила свой мешок из передков и давай вытряхивать шмутки. Известно, что за поневы у Тани Вилялы! Поно-шейные, стиранные-перестиранные. Поглядел сандыревец, — ясно, мол, — и грустно так качает головой.
Тут пришел мой черед. У меня в полушалок все завязано было. Ну, развязала я узел, говорю:
— Для себя ткала, а вот продавать приходится.
— Ну-ка! — Взял сандыревец поневу в руки, а она как заиграет на солнце — красным, голубым, белым. Пояс с махрами на ней, бисером унизан. Гляжу: заулыбался он, доволен. — Хороша! Это не то что наши шушки.
— Как же ей не быть красивой! — Это я-то ему говорю. — В нее труда вложено ой-ой сколько! Разве наши поневы родня вашим шушкам?! — И давай ему все выкладывать про поневы-то наши, как мы их в старину ткали…
Надо сказать, что мать была великой мастерицей — что ткать, что прясть. И свои, и из чужих сел бабы приходили — поглядеть, как она с ткацким станом управляется. Побогаче которые — и шерсть с собой привозили, и основу, лишь бы мать соткала им. Бывало, всю зиму мать вечерами с шерстью возится. Каждый репейник руками из шерсти выберет. А придут шерстобиты, до самого утра, всю ночь, от них ни на шаг не отойдет — следит, чтобы усердно они по струнам стучали, чтобы каждый пучочек шерсти в пух взбит был.
Потом она прядет шерсть, потом отбеливает, потом красит. В покраске, пожалуй, более всего секрета. Во-первых, нужна разная краска: черная, синяя, красная. Во-вторых, нужна такая краска, чтобы она не давала подтеков при стирке, чтобы не выгорала на солнце. Наконец, чтобы она не тускнела от времени, так как поневы носили (а чаще — хранили в сундуках) десятилетиями.
С краской мать не спешит. Прежде чем купить, она долго ее пытает: и нюхает, и на ладони трет, и шерсточки клочок ею обваляет. Краску мать никогда в кооперации не покупала. Чаще всего она покупала ее у еврея-старьевщика. Одно время их много ездило в наших местах. На повозке, запряженной какой-нибудь клячей, сидит старый-престарый еврей. Он не спеша едет вдоль улицы и кричит:
— Старье — зипуны собираю! Урюк есть! Краски есть!
Мать не на каждый такой окрик выходила. Она брала краску всегда у одного и того же старьевщика. Он уверял, что у него краска настоящая, индийская'. И вправду, покрасит мать мотки шерсти — они словно радуги цвет: ниточка к ниточке, играют, переливаются на солнце.
У нас в Липягах поневы ткали в большую клетку. Клетки черные, синие, белые. А меж ними полосы поуже — где красные, где белые. Шьют их из целого полотнища, свободным покроем. Низ отделывается разноцветной тесьмой. Чем богаче баба, тем понева у нее шире. А чтоб самотканая юбка понадежнее держалась на талии, продевают пояс. Пояса тоже разные бывают. У той поневы, что каждый день носится, пояс простой, из тесьмы. А что по праздникам надевается, у той пояс с разным орнаментом на маленьких дощечках соткан. На концах его — бахрома, бисером разноцветным отделанная.