ула ему в ручонки спичечный коробок. А сама: «О, миленький! Какой ты хороший да кудрявый…» Тьфу, ведьма!
Теперь-то всяк знает, что Стулиха с нечистым связана. Соседа — Петра Лункина — с молодой женой развела. Жил себе Петр тихо, спокойно — не пил, по бабам не шлялся. Только раз в покос сидит он возле избы, в тени ветлы, и квас хлебает. Приходит к нему эта Стулиха, сует ему в руки ветку березы, да и говорит: «Катька Колоскова, — говорит, — привет тебе передавала и вот подарок велела отдать». Взял Петр ветку, да и бросил в репейники; еще и посмеялся над причудами Катьки. А через год — недуманно-негаданно — загулял, забуянил, да так всю зиму: то пьяный явится, жену бьет, то совсем домой глаз не показывает, на селе ночует. А на масленицу запряг сани, побросал в них кое-какую одежонку из сундука — и к Катьке той Колосковой. Из своей избы да в чужой дом! Вот как заворожила…
А тут еще случай. Повздорила Стулиха с другой соседкой; поругались-то так, из-за пустяка, — так она ей в отместку корову заворожила. Не то корову, не то ее самое. Сядет поутру соседка корову доить; до этого все будто ничего. А тут — засыпает, и все. И крестится, и помело ставит рядом, чтоб нечистую силу попужать, — ничто не помогает.
И Сережу она, Стулиха, заворожила!
Домна опять к знахарке. Свинью зарезала, сала с пуд взяла с собой. И снова в Чернаву.
Ворожея Сережу крестиком да водичкой…
Только напрасны были ее старания,
Сережа начал собирать коробки с восьми лет, задолго до революции. Сначала ему давали их отец или мать, потом он начал выпрашивать у соседей. Он прятал раздобытые коробки ото всех подальше и мог часами любоваться своей коллекцией.
День ото дня, год от года крепла у него любовь к собиранию коробков. Он стал тайком, не спросясь, уходить на соседние порядки. Его ругали, не разрешая ему попрошайничать. Крутой Михайла, выведенный из себя его непослушанием, пытался даже колотить его.
Ничто не помогало.
И тогда Домна обрядила Сережу в самотканую одежду, расчесала ему русые кудряшки, дала ему в руки мешок — и пошел он вдоль Липягов, от избы к избе, повторяя одно и то же:
— Дяденька, дай Сереже коробоцек!..
Поначалу кое-кто не прочь был и посмеяться над странным побирушкой. Много их в ту пору ходило по Липягам, но ни над кем не смеялись. Те просили хлеба кусок. А тут вдруг появился проситель, который молил не о куске хлеба, а о пустом спичечном коробке…
Малыши, едва завидя его на улице, соберутся ватагой и бегут за ним, кривляясь и поддразнивая: «Сережа, на коробочек!» Сережа оглянется, а озорник влепит ему в спину репейник или сунет в руку под общий хохот осколок разбитой тарелки.
— Не надо смеяться над Сережей, — скажет он в ответ. — Бог накажет…
Любили позабавить себя и мужики, особенно в праздники, когда бывали навеселе. Они зазывали его к столу, давали кусочки сахара, коробки из-под леденцов. Однако Сережа от всего отказывался. Он просил только спичечные коробки. Когда давали ему коробок, он радостно брал его, вертел в руках, рассматривая со всех сторон, и, если коробка была хороша, чмокал от радости языком, говорил «спасибо» и уходил.
Но и над Сережей смеялись недолго. Раз-другой прошел он по селу — и все к нему привыкли. Малыши не бегали за ним гуртом; взрослые не подсовывали ему банок из-под леденцов… Он так часто ходил по селу, что даже собаки заприметили Сережу-коробочника и выделяли его из ряда других попрошаек. Они не лаяли, завидя его, а поджимали хвосты и жалостливо наблюдали за ним, как он, пригнувшись, входил в сенцы.
Вскоре он набрал столько коробков, что они уже не умещались в подпечье. Тогда отец отвел ему угол в риге, и Сережа перетаскал все свое богатство туда. А потом рига и вовсе стала не нужна Михайле — в Липягах организовался колхоз. У большинства мужиков риги сразу же поломали на колхозные фермы. Калистратовскую же ригу оставили, снизойдя к мольбам Сережи-коробочника.
Рано или поздно, но это должно было случиться: ни в одной липяговской избе не осталось пустых коробок из-под спичек. Некоторые бабы из жалости высыпали спички в тряпицу, а новые коробки отдавали коробочнику. Сережа заприметил это и, ни слова не говоря, подался в соседние села. С каждым годом расширял Сережа-коробочник свой «микрорайон». Сказывали, что его встречали в селах и под Веневом, и под Лебедянью, и на Красивой Мечи.
В Липягах не было человека, более одержимого своей идеей, чем Сережа-коробочник. Думаю, что и муравьи уступали ему в трудолюбии. Он ходил по селам в любое время года — и летом, и зимой, и в осеннюю распутицу. Ни дождь, ни вьюга, ни изнуряющий зной — ничто не могло удержать его дома. Он ходил ежедневно. Если бы люди не отдыхали по ночам, а продолжали бы жечь спички, раздувая огни в печах, в лампах и лампадах, он ходил бы и по ночам.
И что удивительно: Сережа всегда ходил один и только пешим. Как бы ни был велик мешок, наполненный коробками, он обязательно нес его на плече, — часто за добрую сотню верст, откуда-нибудь из-под Ефремова. Нагонит его в дороге мужик с повозкой, скажет: «Садись, Сережа, подвезу!» — а тот отпрянет в сторону, затрясется весь, схватится обеими руками за свой мешок и только лопочет одно и то же: «Не надо обижать Сережу… бог накажет…»
Уж очень он боялся, что коробки у него отнимут, Из-за этого и на ночлег ни к кому не просился, а станут уговаривать, он захнычет жалобно — и скорее к двери.
Никто не знал, чем он кормился в дороге, где коротал ночи. Чуть свет на дворе, а он уже стучится в крайнюю избу порядка:
— Подайте Сереже коробоце-е-ек…
Бабы приберегали спичечные коробки до прихода Сережи. Мать, бывало, никогда не бросит освободившийся коробок в печку и не отдаст нам на игрушки. Она сохраняла их в закутке за печной трубой.
Много всяких попрошаек ходило по Липягам, и никого из них мать не любила так, как Сережу-коробочника. Более того: она считала его приход чуть ли несчастливой приметой. Случалось: с утра мать что-то все охает, вздыхает, поругивает нас. Но вот открывается дверь, и на пороге появляется Сережа-коробочник. Поздоровавшись с ним, мать тотчас же бежит в чулан и выносит полный фартук пустых спичечных коробков.
Сбросив с плеч мешок, Сережа берет коробки, разглядывает их. Из коробок падают на пол тараканы, но Сережа не замечает их. Все его внимание поглощено коробками. Изучив каждый в отдельности, он складывает их в мешок. Среди них обязательно найдется какой-нибудь с необычно яркой наклейкой. Увидев такой коробок, Сережа вмиг преображается: глаза его сияют, он постукивает по коробку пальцем, причмокивает языком.
Мать стоит рядом, смотрит на Сережу. Частица его наивного, непосредственного счастья передается и ей. На глаза ее навертываются слезы. Она пододвигает Сереже скамейку, приглашает к столу, наливает ему в кружку молока. Но Сережа от еды отказывается. Озаренный радостью, он напоследок рассматривает понравившийся ему коробок, сует его за пазуху и, пригнувшись, выходит из избы.
Спустя миг его высокая, в белом рубище фигура мелькнет сперва в одном, потом в другом окошке и скроется за соседскими ракитами.
Сережа-коробочник был такой же частицей быта Липягов, как все равно ходики в нашей старой избе. Висели они ржавые, пропыленные, и никто на них не обращал внимания до тех пор, пока они ходят: тик-так, тик-так. Но стоит им только остановиться, перестать тикать, так сразу же у всех один вопрос: «Что это с нашими часами стряслось? Никак опять таракан в шестерню попал…»
Так и с Сережей.
Помню, когда я в войну возвратился домой» то я сразу же подумал: чего-то, будто, не хватает? А чего — никак догадаться не могу. Вот лежу однажды утром в постели; тихо в избе, только мать гремит посудой на кухне. Лежал я, лежал — и вдруг спрашиваю у матери:
— Мам, а почему не ходит Сережа-коробочник?
Мать помолчала, а потом и говорит:
— Нет его боле, потому и не ходит…
— Как — «нет»?
Мать ничего не ответила. Потом уже, за завтраком, она села напротив меня и сказала:
— Сожгли его немцы… На второй али на третий день, как они пришли. Утром дело было. — Она вздохнула — Ведь вот как в природе все устроено! Хушь и враги пришли, а солнышку все нипочем. Оно и в тот день встало, как всегда, — ни рано, ни поздно, вовремя… Встало солнышко, и новый день, значит, начался…
Слушаю я мать и стараюсь себе представить, как было тут, в Липягах, при немцах. За всю свою жизнь это единственное время, когда меня не было в селе.
…Осень. Спят Липяги. Но вот над увалами Разбойного лога встало наконец солнце. Оно встало не очень рано и не так уж поздно, — одним словом, встало вовремя, как и положено вставать ему в этакую пору.
Но липяговцы будто не замечали солнца. Вот уж и полдень скоро, а улицы села безлюдны. Ни одна щеколда не звякнет, ни одна собака не взбрехнет. Лишь кое-где над крышами изб вьется из труб робкий, тающий тут же, над пеленой, дымок.
Высокие журавли колодцев выглядывают из-за оголенных вершин ракит. Пустые бадейки сохнут, раскачиваемые туда и сюда ветром. Уж какой день не собираются у колодцев бабы — не судачат, не гремят ведрами, а берут воду по ночам, крадучись, словно воруют.
Тихо, словно вымерли Липяги. Лишь в самом центре села, на бывшей церковной площади, заметно кое-какое движение. Возле «пожарки» стоят черные, крытые брезентом машины. Напротив — у лавки сельпо — дубовый столб. На столбе — фонарь. Этот ночной светильник единственный на все Липяги. Стекла фонаря разбиты; дверца, в которую вставляется на ночь лампа, сорвана, болтается на одной петле. Ветер поскрипывает дверкой. Каждый раз, когда хлопает дверка, со столба взлетает стайка воробьев. Трепых! — и к сельпо. Окна лавки закрыты ставнями, но дверь, обитая железом, распахнута настежь. На ступеньках невысокого крылечка и на поляне перед лавкой валяются осколки битой посуды, пустые бутылки из-под водки, белеют бумажки от конфет, россыпь круп и макарон, втоптанных сапогами в грязь.