Метрах в пятидесяти от лавки сельпо — красный кирпичный дом с высоким крыльцом, огороженным перилами. До немцев тут помещался сельский Совет. Теперь в доме расположился какой-то ихний штаб.
У крыльца дома, в затишке, стоят немецкие солдаты. Их двое. Один из них — высокий, в очках, — прислонившись к стойке крыльца, подрагивает, перекладывая с руки на руку автомат. На ногах у него грубые ботинки на толстой подошве. Вместо обмоток — самотканые онучи. Солдат стоит, по всей видимости, давно; он продрог и теперь, обрадованный показавшемуся солнышку, встал у перил, щурится от яркого света, ежится и то и дело повторяет: «кальт», «кальт» — холодно.
Стоящий рядом с ним молоденький солдат, с рыжеватым пушком вместо усов, тоже, видать, продрог. Поеживаясь, он достал из кармана куртки помятую пачку сигарет и потряс ею, предлагая сигарету приятелю. Они взяли по одной, и молоденький пошарил руками в кармане и вынул зажигалку. Он чиркнул, но пламя почему-то не вспыхивало.
— Черт! — выругался солдат и сунул зажигалку обратно в карман.
Автомат сполз с плеча; солдат поправил его и достал из нагрудного кармана другую зажигалку с изображением всадника. Он нажал большим пальцем на хвост лошади, всадник вывалился из седла, однако огонек снова не зажегся. Солдат испробовал так несколько зажигалок, доставая их из разных карманов, и ни одна из них не зажглась. Немец снова выругался, сославшись на этот чертов русский мороз. Тогда тот, пожилой, в очках, заулыбавшись, вынул спички и, прежде чем чиркнуть, повертел коробок в руках. Коробок этот был большой, с необыкновенно яркой этикеткой. На ней была изображена Эйфелева башня, а вверху, на фоне трехцветного французского знамени, — портрет Жанны д’Арк.
— Память о Франции, — сказал он. — Берегу. Зажигаю только по праздникам. — И солдат чиркнул спичкой.
Они закурили — сначала молоденький, потом и другой, который берег французские спички с портретом Жанны д’Арк. Солдаты задымили сигаретами, молча и тупо глядя перед собой.
Перед ними была пустынная площадь — с пожарным сараем, с разбитым ночным фонарем; чирикали возле разграбленной лавки воробьи. А дальше, за площадью, — село. Отсюда, с высоты, были видны все Липяги. Оголившиеся ракиты не в силах скрыть бедные избы, желтые покосившиеся мазанки, застывшие в высоте журавли колодцев…
За стеной, в доме, зуммерил аппарат. Сквозь выбитые стекла окон, занавешанных плащ-палатками, доносился разговор.
Солдаты стояли в затишке, смотрели на чужой, непонятный им мир и молча курили безвкусные румынские сигареты.
Неожиданно их внимание привлек одинокий прохожий. Он вышел из проулка, от пруда, и стал подниматься сюда, в гору. Солдаты заметили его не сразу, а когда увидели, то опешили от неожиданности.
Вид прохожего был необычен. Настолько необычен, что не свети теперь солнце, можно было б подумать, что средь бела дня явилось привидение.
Площадью шел человек в белом. Самотканого сукна белая куртка распахнута, и из-под нее видна рубаха, невероятно длинная и широкая. Подпоясанная веревкой, она свисала до колен; штаны влачились чуть ли не по земле. Они были настолько длинны, что скрывали обувь, и потому казалось, что прохожий босым шагает по скованной морозцем земле.
За спиной прохожего болтался мешок. Мешок был тоже белый, холстинный.
— Боже, это что такое? — Подслеповато щурясь, пожилой немец сквозь очки уставился на приближающегося прохожего.
Человек шел странной, подпрыгивающей походкой; шел, не разбирая дороги, спотыкаясь в рытвинах и колдобинах. Оступившись, он останавливался, перекладывал с одного плеча на другое рядновый мешок и снова шел вперед.
Вот наконец он вплотную приблизился к солдатам. Он остановился перед немцем в очках, поправил сползший мешок за плечами, и, протянув правую руку вперед, проговорил напевно:
— По-дай-те Сереже коробо-цек…
Немец отступил назад. От неожиданности очки у него подпрыгнули на переносице. Не понимая, чего хочет от него странный русский, он выставил вперед автомат и отрывисто крикнул:
— Стой!
Но тот как ни в чем не бывало продолжал протяжно, нараспев повторять одно и то же:
— Подайте Сереже коробоцек… Коробоцек…
Немец в пилотке тоже с удивлением уставился на просителя. Был он не стар, но и не молод. Был он хорошо сложен — высок, плечист. На непокрытой голове курчавились густые, нестриженные золотистые волосы.
Лицо русского было продолговатое, бледное и странно гладкое, без единой морщинки. Эта бледность никак не вязалась с его могучей статью, с живыми голубыми-голубыми глазами, из которых так и лучилась доброта и доверчивость. Он чем-то походил на Христа. Эту схожесть усиливали баки и крохотная реденькая бородка.
— Коммунист! Шпион! — сказал молоденький.
Другой, постарше, отрицательно покачал головой:
— Нет, он убогий…
Все в Липягах, от мала до велика, знали, что в село пришли враги. Один лишь Сережа не знал и не ведал, что такое враг. Перед ним были люди, и он с невозмутимой доверчивостью ребенка умолял их дать ему коробочек.
Молодой немец грубо оттолкнул его.
— Стоять запрещено! — сказал он.
Но Сережа не понял его слов; он понял только, что недобрый это человек, раз он мог так грубо оттолкнуть его, Сережу. И юродивый отошел от молодого. Повернувшись к другому, в очках, Сережа снова как ни в чем не бывало протянул руку и стал просить коробочек. Тот, что постарше, смотрел на юродивого с любопытством и состраданием. Солдат, видимо, понимал кое-что по-русски, так как когда молодой немец спросил: «Что он хочет?»— солдат в очках сказал: «Он собирает спичечные коробки».
Молодому, видать, стало не по себе, что он оттолкнул грубо Сережу. Чтобы как-то сгладить свою грубость, он достал из кармана несколько зажигалок, выбрал какую похуже и протянул ее юродивому и сказал по-своему:
— Бери!
— Бэри! Бэри! — повторил другой на ломаном русском языке.
Зажигалка блестела на солнце никелировкой. Но взгляд Сережи оставался равнодушным. Глаза его не засветились даже и тогда, когда немец высек из нее огонь. Он только испугался. Схватил мешок и, скуля, метнулся в сторону. Солдат расхохотался, довольный эффектом.
Пожилой солдат оттолкнул в сторону насмешника и, приблизившись к юродивому, протянул ему коробок с изображением Жанны д’Арк.
Увидев необычный коробок, Сережа вздрогнул. Миг он колебался, соображая: не замышляют ли эти люди новую шутку? Но солдат держал обворожительный, яркий коробок и повторял с улыбкой:
— На! На, бэри!
Сережа сжался весь, как хищная птица, готовящаяся к прыжку на добычу, и — раз! — быстрым, резким движением руки схватил коробок. И, когда он ощутил этот коробок в своих руках, лицо его озарилось радостью. Он весь засветился. Даже солдат, пристававший к нему с зажигалками, и тот заулыбался, видя его радость. Голубые глаза юродивого с благодарностью глядели на человека, подарившего ему редчайший коробок, коробок, равного по красоте которому не бывало у него в руках. Но это продолжалось одно мгновение. Сережа тут же позабыл про того, кто подарил ему коробок. Он весь ушел в себя, в созерцание подарка. Он положил коробок на ладонь, постучал по нему пальцем, словно проверяя — не поддельный ли? Услышав дребезжание спичек внутри коробка, он одним безошибочным движением открыл его, высыпал спички на ладонь и вернул их солдату. Тот, не зная, что с ними делать, подержал их в руке и машинально высыпал спички в карман куртки, неотрывно наблюдая за юродивым.
Сережа понюхал коробок. Острый запах серы и древесины убедил его в том, что коробок настоящий, не поддельный.
Сережа причмокнул языком, выражая свой восторг и удовольствие. Обнюхав, повертев подарок так и этак, Сережа вновь вспомнил про солдата, давшего ему коробок. Он глянул на него и, приседая и выбрасывая перед собой ноги, начал плясать перед ним — это было у него признаком наивысшего восторга.
Поплясав немного, Сережа сбросил с плеч мешок, поставил его к ногам. Хотел, видно, положить коробок в мешок, но тут же раздумал, опасаясь, как бы редкий подарок не затерялся среди обычных коробков. Он сунул коробок с красавицей Жанной д’Арк за пазуху, вскинул мешок на плечо и, подпрыгивая, торопливо пошагал вверх по улице. Губы его что-то шептали: не то слова благодарности, не то молитву.
— Что он делает с этими коробками? — спросил молодой немец, смотря Сереже вслед.
— Играет. Убогие — они ведь как дети, — отозвался пожилой солдат.
— Пойдем, посмотрим! — сказал молодой и первым двинулся следом за юродивым.
Пожилой постоял нерешительно и тоже пошел. То ли ему стало жаль коробка, от которого он прикуривал по праздникам, то ли и его разобрало любопытство, но и он поплелся следом.
Впереди, согнувшись под тяжестью мешка, шагал Сережа-коробочник, а поодаль брели два немца. Они пересекли площадь и, миновав двухэтажное здание школы, свернули под горку, в проулок. У третьей от края избы юродивый остановился. Тотчас же из избы навстречу ему выбежала высокая седовласая старуха.
— Пришел, сынок!
— У-у! — отозвался в ответ Сережа.
— Где же ты пропадал так долго?
— У! У! — Сережа обернулся и закивал головой, указывая, откуда он пришел.
Обернувшись, Сережа увидел идущих следом за ним людей. Он не знал, что это были немцы, враги; он знал только, что шел человек, который только что подарил ему редкостный коробок. Зачем же ему преследовать Сережу? Конечно же, только затем, чтобы отобрать этот коробок обратно!
Перепугавшись, Сережа заскулил, захныкал, как малое дитя. Пряча мешок, он стал пятиться к двери. Но когда он достиг ее, оказалось, что рядновый мешок, доверху набитый коробками, не пролезал в дверь. Сережа впопыхах пробовал протолкнуть его в сенцы и так и этак — все напрасно!
А те двое — в мышиного цвета куртках, идущие затем, чтобы отнять у него яркий коробок, — те люди приближались.
В порыве отчаяния Сережа метнулся на гумно. Только и видно было, как поверх плетня ныряет вверх-вниз рядновый мешок.