Старуха мать, в отличие от Сережи, понимала, с кем имеет дело. Она, словно наседка, готова была защитить своего птенца от коршуна. Домна распушила поневу, затянула покрепче концы платка и сама двинулась навстречу солдатам. Приблизившись к ним, она слегка кивнула им головой — не поклонилась, а именно кивнула, и даже будто не им, а совсем в сторону.
Солдаты остановились. Остановилась и Домна. Немцы в упор разглядывали старуху. Была она широкой кости, крепкая; руки, скрещенные на груди, — в жгутах припухлых, натруженных вен. Лицо широкоскулое, испещренное морщинами. И лишь голубые глаза строго глядели на врагов.
Молодой немец стоял, широко расставив ноги, и смотрел не на старуху, а мимо нее, туда, где скрылся юродивый. Другой — тот, что подарил Сереже коробок, — потоптавшись с ноги на ногу, спросил, коверкая русские слова:
— Э-э… Зачем он собирает коробки?
Старуха отошла, оживилась.
— Кто ж его знает? — проговорила она. — Богу одному известно. Им, господом, крест даден. Иди, сказал ему господь бог, собери со всего света сырники. И тогда не будет в мире пожаров. Вот он ходит и собирает…
Пожилой солдат пересказал по-своему слова старухи молодому. Тот слушал его рассеянно: все глядел на гумно, в узенький просвет между избами. От его глаз ничто не ускользнуло. Он видел, как юродивый открыл ворота риги и скрылся вместе со своей ношей.
— Вы только не ходите за ним! Христом-богом прошу! — умоляла старуха. — Он отца с матерью и то не подпускает к своим коробкам. А чужих и подавно! Все боится, что кто-нибудь их украдет.
— Королю! — сказал пожилой немец и, подойдя к старухе, похлопал ее по плечу. — Королю! Не беспокойсь, матка…
Солдаты постояли еще и пошли.
Домна, успокоенная, вернулась в избу. Немцы дошли почти до середины проулка. Вдруг молодой солдатик выплюнул изо рта недокуренную сигарету и снова свернул в проулок. Другой что-то сказал ему, но тот только отмахнулся в ответ и пошагал быстрее. Постояв в раздумье минуту-другую, и пожилой солдат, подаривший коробок, пошел следом за первым.
В проулке, ведшем на гумно, дул сильный ветер. Несмотря на солнце, подмораживало. Молодой немец опустил пришитые наушники. Второй кричал, догоняя его:
— Вернись, Ганс! Вернись!
Глиняные стены закутков, мимо которых они шли, кое-где пообвалились. В местах, где осыпалась глина, белели березовые колья и клочья обмытой дождями соломы. На земле чернели шлепки коровьего помета, покрытого наледью.
Обходя подернутые льдом лужи, солдаты вышли на зады. Позади закутков лежали посеревшие от времени бревна, связанные в нескольких местах проволокой. Ржавая проволока на серых стволах казалась красной. За бревнами, в затишке, копошились в навозе куры. Пестрый петух, увидев чужих людей, недовольно заквокал.
— Э, Ганс, куры! — обрадованно закричал солдат, шедший сзади.
Но молодой немец даже не остановился, только махнул рукой: мол, шут с ними, с курами!
В отдаленье виднелся большой сарай. Глинобитные стены его едва выглядывали из-под насупившейся соломенной крыши.
Это была рига, в которой Сережа прятал добытые им коробки.
От двора до самой риги простиралась широкая полоса непаханой земли. Среди пожухшей травы высились заиндевевшие будолья репейника с красными, как у кашки, цветами.
Солдаты бесшумно подошли к риге.
Большие тесовые ворота ее были приоткрыты. Молодому немцу не терпелось: он заглянул внутрь риги и тотчас же поманил к себе другого. Тот подошел.
После уличного света глаза не сразу приноравливаются к полумраку. А в риге было темновато. К тому же, встав в воротах, солдаты сами загородили себе свет. Но вот прошла минута-другая, и пожилой солдат пригляделся к полумраку. И когда он увидел, что было внутри риги, он так опешил, что потерял дар речи…
Пожилой был старый вояка. Он многое повидал на своем веку. Он был с Роммелем в Африке и видел пирамиду Хеопса. Он маршировал по улицам Афин и видел величественные развалины Акрополя.
Однако ничто — ни пирамида Хеопса, воздвигнутая трудом сотен тысяч рабов, ни руины Акрополя — ничто не шло в сравнение с тем, что увидел он теперь.
Вся рига была забита спичечными коробками.
Тысячи, сотни тысяч коробков! Они высились четко сложенными штабелями — от земли до самого князька. Разноцветными пятнами, как причудливая мозаика, пестрели наклейки — красные, зеленые, желтые. Сначала эти пятна воспринимались как непроизвольное смешение цветов. Но приглядевшись, можно заметить, что в каждый штабель, уходящий ввысь на восемь, а то и все десять метров, укладывались коробки с определенным, преобладающим цветом наклейки: зеленые — к зеленым, красные — к красным.
Коробки были уложены тщательно, с любовью. Между штабелями — узкие проходы. К вершинам коробочных пирамид вели лесенки, сделанные из отесанных жердей.
Пахло серой и свежераспиленным деревом. От этого запаха щекотало в носу.
Пожилой немец бесшумно вошел в ригу. Следом за ним — молодой. Пирамиды коробков были теперь рядом. Вошедшие смотрели на них, как смотрят археологи на раскопанную ими надпись древности, которую они не в силах прочесть. Разнообразие цветных наклеек не вызывало у них ничего, кроме удивления перед грандиозностью труда человека, сносившего в одно место такое множество коробок.
Оно и понятно: солдаты были чужие люди. А если бы в хранилище Сережи-коробочника заглянул хоть один раз кто-либо из липяговцев, то со спичечных этикеток перед ним предстала бы вся наша история, весь наш быт…
Чего только не было на этих наклейках!
Были тут картинки с изображением первого трактора. За рулем его сидел молодец в большезвездном шлеме — бывший буденновец, а теперь тракторист. А рядом — целый штабель коробков, и на каждом коробке намалеван гусеничный трактор ЧТЗ. Бородатый сеятель в холщовой рубахе с плетеным лукошком — и рядом агрегат из пяти сеялок, движущийся по бескрайнему полю; были молодцы-косари и громады-комбайны, был тут холоп, бросившийся с колокольни на самодельных крыльях, и бипланы, парящие над земным шаром; были портреты — много-много портретов: бородатых, бритоголовых, усатых; военных, гражданских; молодых и старых; были портреты пионеров, замученных кулаками, и ученых, опередивших Запад, и стахановцев с отбойными молотками…
Чего только тут не было! Но, пожалуй, больше всего было коробков с изображением вспыхнувшей спички и деревенских пожаров. Красный столб пламени над избой и — «Не давай спичек детям!» Вспышка спички и — «Будь осторожен с огнем!» Вся правая сторона риги полыхала этими яркими наклейками. И лица плачущих детей. И горящий лес. И замыкание электрических проводов. И молния, ударяющая в дерево.
И еще тут было много картинок, прославляющих нашу военную мощь. Были солдаты с трехлинейкой и тут же рядом — мощные танки КВ. Были грозноствольные орудия, плывущие по Красной площади, и многомоторные бомбардировщики, парящие в небесах; были тачанки, парады, маневры, цифры… Все это устрашающе глядело с этикеток на немцев. Но солдаты не страшились всего этого — они спокойно стояли в воротах русской риги, и их подавляло сознание грандиозности и бессмысленности человеческого труда.
Солдаты стояли и молча глядели на пестревшие в солнечных бликах спичечные наклейки.
У подножья одного из штабелей стоял юродивый. Он уже высыпал коробки из мешка; они кучкой возвышались у его ног, а в сторонке валялась пустая ряднина. Однако Сережа не спешил разобрать принесенное им добро — его занимал коробок, подаренный немецким солдатом. Он разглядывал его, повертывая так и этак. Он щелкал языком от удовольствия и что-то радостно приговаривал. Видно, ему трудно было расстаться с редким подарком. Он то прятал его за пазуху, то доставал вновь. Наконец он решился поставить его в штабель. Но тут Сережу вновь охватило сомнение: он никак не мог решить, какой цвет преобладает на коробке — красный, белый или синий? Поразмыслив, он все же решил что-то и стал подниматься вверх по лестнице. Он лез все выше и выше, не замечая следивших за ним солдат.
Он был уже на самом верху, когда пожилой солдат, подаривший ему коробок, не удержался и тихо проговорил что-то по-немецки.
— О, колоссаль! — отозвался молодой.
Сережа вздрогнул, услышав этот возглас. Трехцветный коробок выпал из его рук. Следом за ним и сам юродивый кошкой спрыгнул вниз. Вид его в этот миг был страшен. Он вскрикнул протяжно, со стоном. Крик этот не походил на человеческий, он скорее напоминал рев обезумевшего животного: и угроза, и мольба — все соединилось в нем.
Услышав этот возглас, солдаты испугались и заспешили к выходу. Но они не успели сделать и двух шагов, как на них налетел юродивый. Немцы — ни тот, в очках, воевавший в Африке и видавший тигров на свободе, ни другой, что помоложе, — не могли бы поверить, что в человеке может быть сила большая, чем в диком тигре и в неукротимом быке. А именно такую силу проявил юродивый.
Он схватил обоих немцев ручищами, поднял с земли и одним махом выбросил их за ворота.
Не успев опомниться, солдаты очутились лежащими на мокрой земле. Ворота риги со скрипом захлопнулись. Слышно было, как' юродивый стучал изнутри засовом.
— Свинья! — сказал молоденький немец. — Я разряжу в него автомат!
— Колоссаль! — передразнил его другой.
Пожилой немец, подаривший Сереже коробок, не мог говорить от разбиравшего его смеха. Поднявшись, он шлепал себя по коленям и все повторял: «Колоссаль!.. Колоссаль!..»
И чем больше он смеялся, тем больше приходил в ярость молодой. Выхватив автомат, он подбежал к воротам, с силой застучал по тесинам металлическим прикладом.
— Открой, свинья!
Юродивый не отзывался.
Пожилому надоело смеяться. Он поправил на плече автомат и подошел к молоденькому, все еще продолжавшему колотить тесовые ворота.
— Оставь! — сказал он и добавил с усмешкой: мол, варвары эти русские — ни в одной избе нет теплой уборной. Хоть тут, в затишке, устроиться…