О Чугунке и сейчас любят вспомнить липяговские мужики. Ох и заводной, ох и развеселый мужик был Чугунок! Плясать с бабами пойдет — никто его не перепляшет, песню затянет — заслушаешься. Он понастроил ферм, он развел невиданных в округе пестрых коров.
Году в тридцать шестом нашего Чугунка выдвинули в район. Он стал председателем РИКа. Его звали «наш Палыч».
Потом, года через два-три, в нашем районе был открыт какой-то вредительский центр. Вместе со слухами об аресте участников этого центра канул куда-то и веселый черноволосый шахтер — наш Чугунок…
И вот спустя столько лет он стоял передо мной, и я тряс его руку и слышал, как Володяка говорил над ухом:
— Вот, брат, дела!..
Шумная радость Володяки несколько коробила Чугунова. Это я сразу понял по выражению его лица. Оно было чуточку грустное и чуточку усталое. Павел Павлович снисходительно улыбнулся. Я тоже улыбнулся — виновато за своего друга. Чугунок нам с Володякой в отцы годится, а Володяка с ним вел себя как ровня.
— Вот так встреча! — Володяка потрепал Чугунова по плечу. — Давайте сядем. Чего стоять! — Он взял с тумбочки еще один стакан и налил в него водки. — Выпьем за встречу.
У них оставалось в стаканах понемногу водки. Доливая себе, Володяка рассказывал:
— Прихожу, вижу: новый жилец! Ясно, что учитель. Тары-бары. Разговорились. Я сказал, что я из Липягов. Он обрадовался. Говорит: «Я — Чугунов. Вы, — говорит, — может, и не помните Чугунова, а старички должны бы помнить». Это я-то не помню Чугунова?! Да я, если хотите знать, с детства вас помню. И чту!.. — Володяка рыгнул, рука дрогнула, водка расплескалась по столу. — Вы первый, так сказать. А я последний. Оба мы вехи в истории Липягов.
«Ну, ты-то, предположим, не очень уж какая «веха»! — подумал я о Володяке.
Владимир Евсеевич Полунин, или просто Володяка, года на два моложе меня. Сколько помню его, он всегда был рыхловат, не очень умен, но в делах напорист, изворотлив. Такого голыми руками не схватишь.
Странно: человеку под сорок, работал в райкоме, председательствовал, а неопределенное уменьшительное имя, вернее, прозвище, которым он был наделен в детстве, Володяка, так и сохранилось за ним. Правда, когда председательствовал, то мужики в глаза стеснялись называть его Володякой. На правлении или так, когда зашел мужик попросить что-либо, то обращался к нему почтительно: «Как бы мне, Владимир Евсеич, кирпичу сотни две? Печка совсем развалилась». — «А у меня откуда кирпич?! Я что, министр, что ли?!» Выйдя за порог председательского кабинета, мужик безнадежно махнет рукой и скажет тут же при всех: «Отказал Володяка».
— За встречу! — Полунин первым поднял стакан.
Чокнулись. Чугунов пригубил и снова поставил стакан на стол.
— Мне совсем нельзя. А я уже и так много выпил.
Откинувшись на спинку стула, он присматривался ко мне. Я сидел сбоку от него, и он повернулся, чтобы лучше разглядеть меня. Володяка, видно, изрядно успел наскучить ему. Я отметил про себя, что лицо Чугунова, показавшееся мне сначала матово-бледным, все было в мельчайших черных крапинах, какие остаются на коже при сравнительно близком разрыве мины.
Выпили. Запрокинув голову, Володяка разом опорожнил стакан и, видимо возобновляя прерванный моим приходом разговор, сказал:
— Так и ликвидировали наш липяговский колхоз. Мой колхоз! — он поднял кверху руку, в которой была зажата алюминиевая вилка. — А я сделал бы из него конфетку! Точно говорю! О моем колхозе гремела бы слава, если бы не это чертово объединение…
— С каким же колхозом вас объединили? — спросил Чугунов.
— С хворостянским. Видите ли, колхоз наш считался запущенным, а в Хворостянке получше, середнячок вроде. Понятно, мы мозолили глаза начальству. Тогда наши областные начальники так решили: все слабые колхозы объединить со средними, а захудалые районы — с более сильными. Чтобы не было в области отстающих! Понятно? Так мы очутились в Скопинском районе, а мой колхоз… наш с вами колхоз… У-у!.. — Володяка наклонился над столом и принялся налегать на закуску.
Чугунов достал из кармана галифе пачку «Беломора», закурил. Черная прядь волос упала ему на лоб. Он поправил ее и, подперев голову, пустил колечки дыма. Сизоватые крендели поднимались все выше и выше. Чугунов дунул на них, и они поплыли в сторону.
Мне хотелось порасспросить Чугунова обо всем. Но Володяку разве перебьешь? Я сидел и слушал. Я слушал беседу двух председателей нашего колхоза — первого и последнего…
Чугунов старался как можно больше узнать про колхоз. Иногда, когда Володяка замолкал на миг, он расспрашивал о том, как было в войну да когда объединились. Да лучше ли стало с использованием техники. Да как с трудоднем…
Володяка рассказывал.
По его рассказу выходило, что колхоз наш «доходил до точки». Однако за два года его, Володякиного, председательствования поднялся, не хуже иных передовиков стал!.. И снова Володяка переводил разговор на свое: не случись, мол, объединения, его колхоз гремел бы на всю область!..
Мне не хотелось возражать, но на самом же деле все было как раз наоборот. При Иване Степановиче дела у нас действительно пошли на поправку, и не заболей он, наш колхоз, возможно, гремел бы. Но Иван Степанович заболел. Некоторое время он еще тянул лямку через силу, но потом его совсем скрутило. И опять дела наши стали плохи. Тогда в райкоме начали ломать голову: кого послать в Липяги? Тут-то и подвернулся Володяка. Он оказался под рукой у начальства, как раз служил в райкоме. Видно, Володяка не очень ладил с заведующим отделом, где работал, и тот задумал от него отделаться. Он и предложил Василию Кузьмичу послать к нам на место Ивана Степановича Володяку. «Полунин местный, — доказывал заведующий, — работал там в инструкторской группе райкома при МТС. Молодой, инициативный…»
Что касается инициативы, то ее у Володяки хоть отбавляй. Только инициатива эта направлена не в ту сторону.
Я уже рассказывал, какие споры были в нашей семье про «коммунию». Отец мой, ходивший в отход, почти рабочий, горячо выступал за артель. Он первым отвел кобылку на артельный баз. Дед не соглашался. Он не был против «коммунии» — всю жизнь прожил в нищете. Но дед был философ. Он любил повторять свою присказку про грабли, о том, куда они гребут. «До тех пор, — уверял он, — пока грабли гребут по-старому, никакой коммуны вы не построите…»
У Володяки грабли гребли по-старому.
Недели не пробыл в председателях, как сразу же задумал ставить себе новый пятистенок. Навозил себе из колхозного леса елей-смолевиков, раздобыл где-то тесу. Позвал на совет Алеху Голована, парторга. Он соседом ему приходится.
Володяке хотелось, чтобы Алеха со своей бригадой дом ему поставил. В округе не найти такого мастера по плотницкой части, как Алеха Веретенников. Был еще Лепич в Хворостинке, но стар стал. А Алеха — он в самой силе. Не плотник, а артист, ювелир.
Его почему Голованом прозвали? Еще парнем он молодым был, подростком. Вскоре как умер Ленин, он смастерил Мавзолей вождя. Макет, конечно. Из нескольких тысяч палочек. Собирается и разбирается без единого гвоздика и без клея. Когда он показывал макет бабам, те очень дивились: «Ай да молодец, Алеха… Голова, да и только!»
Алеха повез макет Мавзолея в Москву, и там его детище взяли в музей, а самому Алехе дали бумагу с благодарностью. С тех пор его никто по-другому и не зовет, как Алеха Голован.
Ну и то — голова у него! Часы ли поломались, припаять ли что надо — со всяким делом идут к нему мужики.
Ну, и Володяке хотелось с ним совет насчет нового дома поиметь. Позвал его молодой председатель, будто не по партийной линии, а попросту, по-соседски. Пришел Алеха. Завел с ним председатель разговор про новый пятистенок: мол, приходи завтра со своей бригадой и начинай! Алексей Данилович и говорит:
— Зачем тебе, Владимир Евсеич, новый дом? И в отцовской избе жить можно.
Но Володяка и слушать про то не хочет. Любил он во всем шик. Жить ему в старой избе? Нет, что вы, Алексей Данилыч! И о цене повел речь.
— Хочешь ругай, хочешь прогоняй, — сказал Алеха председателю, — а ни сам, ни ребята мои дом ставить вам не будем. Нам в колхозе дел хватает.
Поругались они. Володяка со стороны плотников нанял. Все лето сам ими командовал. Отгрохал себе не дом, а крепость. Карнизы и наличники приказал плотникам выполнить по старинным рисункам, усадьбу огородить чистым тесом. Не в Липягах такому дому стоять, а впору, как крендель, на Нижегородскую ярмарку везти.
Иван Степанович тарантасиком пробавлялся. А Володяка купил себе за артельные денежки машину. В новенькой «Победе» наш председатель разъезжает, на пленумах да на разных собраниях речи часовые держит. Обязательства одно другого лучше! Портретики в газетах замелькали. Где ж ему в дело вникнуть? Времени для этого нет.
Глядя на председателя, и его помощники начали баловаться, запускать руки в артельный карман. Вот и пошло оно, дело-то, опять вкривь и вкось. Одно время Володяку терпели. А потом, как дали кое-кому по шапке за вранье, опять стали нас, липяговцев, называть слабосильными да отстающими. Раз поругали, другой — не помогает. Надоело.
И решили тогда раз и навсегда подрубить под корень наш «Красный пахарь». Объединили нас с хворостянскими мужиками. Теперь у нас один с ними колхоз — «Путь к коммунизму». Хозяйство большое — десять тысяч гектаров одной пахоты.
Вот почему Володяка стал последним…
Они сидели передо мной — первый, которого я больше знал по добрым воспоминаниям липяговцев, и последний — Володяка, мой институтский товарищ, можно сказать, друг. Смотрел я на них и думал. Вот, думаю, у древних мудрецов была такая поговорка: «Все к лучшему в этом лучшем из миров…» И невольно сравнивая сейчас первого нашего липяговского председателя с последним, я на минуту усомнился в неопровержимости мудрости древних. Но именно на одну-разъединую минуту. Ибо без Володяки после объединения все-таки стало лучше.