Нашел. Стали они вместе на восток, на звук боев, пробираться. От села к селу. Где накормят, где дорогу укажут. И так-то до самой зимы шли. А зимой набрели на партизан. С ними и остались. Всю войну в партизанах и провоевали бок о бок. До самых Карпат аж дошли.
— В партизанах куда труднее воевать, чем в регулярной армии, — рассказывал Пашка. — В армии ты знаешь: там фронт, там тыл. Ранен — тебя грузят в санитарную машину и отправляют в медсанбат, в тыл. А партизан окружен одними врагами. Кругом! И не знаешь, где ночевать будешь иной раз.
Бабы слушают рассказ Пашки, вытирают глаза передниками. А он все новые страхи им изображает: и как неделями приходилось корой да ягодами лесными питаться, и как сам лично штабной немецкий автомобиль подбил и полковника с важными документами живым захватил…
Бабы слушают, а Груня исподтишка девку эту, телефонистку, рассматривает.
Она ничего, партизанка: и улыбается приветливо, не жеманничает, и с лица упитанная. Не скажешь» что с коры осиновой отъелась. Вот только пятна у нее-какие-то на лице — конопатины, не конопатины, шут их знает!
И вдруг у Груни сердце на миг перестало биться. «А не беременная ли она, партизанка-то?!»
Пашка рассказывал про то, как он был ранен. Миной, взорвавшейся поблизости, всего изрешетило. Когда его принесли в глухой лесной лазарет, партизанский доктор, осмотрев его, сказал: «Не жилец…»
— Тогда Наташа за меня взялась, — он указал на партизанку. — Кровь свою отдала мне. Месяц ни на шаг от меня не отходила. Как младенца, с ложки кормила. Пролежни — во все это место… Поднимала меня на руки и часами на руках держала…
Не утерпела Груня, робко перебила Пашку:
— Что ж, всю жизнь разве решили вместе, как в партизанах? Аль роднее тебя у нее никого и нет?
— Груня!.. — Павел недовольно поморщился.
За войну он заметно постарел: много морщин появилось у него и на лбу, и под глазами. Теперь он поморщился, и все морщинки, старившие его, обозначились еще резче.
— Ну что ж, Паш, скажи! — настаивает боевая его подруга.
— Да как оно получилось? — помявшись, пояснил Павел. — Наташа сама смоленская. Старики в деревне жили. Заезжали мы. Деревню ту немцы сожгли. Отец в партизанах был убит будто… Мать уехала к старшему брату. Он где-то в Донбассе. Адреса никто не знает.
«В деревню к ней ездил!» Хорошо, что при его рассказе Груня сидела. Но довелись ей стоять тогда, она бы не выдержала, упала б.
— А в Липяги-то че ж? — спросила у партизанки Таня Виляла.
— Да Паша говорил, что шахты у вас тут рядом. Может, там устроюсь. Жить-то где-то надо.
— Оно так, конечно…
— Хватит вам, бабы! Про то, как дальше жить, завтра разговор будем вести! — Пашка снова подлил вина всем. — А нынче за победу. Гуляем нынче! Вспоминаем боевой путь. Вот был такой случай… В сорок третьем году, когда мы еще в Брянских лесах стояли…
…И долог был этот Пашкин рассказ, да короток осенний день.
Незаметно завечерело. Попрощавшись, соседки разошлись по домам: скотину дотемна надо прибрать, ребят накормить. Груня тоже ребят своих умыла, и они отправились спать на печку.
Павел чаю попросил. Самовара у Груни нет, но горячая вода была в чугунке в печке. Груня вышла на кухню. Пока достала чугунок, да отыскала заварку, да заварила, четверть часа прошло, а то и больше. Разлила она чай по чашкам и несет. Вышла из чулана с чашками, а Пашка ее незаметно так одной рукой фронтовую свою подругу обнял, к себе привлек. И сидят они рядом в обнимку, как скворцы весной.
Груня виду не подала. Чаем их попотчевала. Напились чаю, теперь и спать пора бы. Видит Груня, мнутся они как-то^. Время оттягивают. Пашка на двор сходил, покурил, а потом и говорит:
— Я, пожалуй, на печку спать полезу, к солдатам!
Груня молча подошла к сундуку, открыла его. Ряднушку новую из сундука достала да ею старую супружескую постель отгородила и говорит этой новой, партизанке-то:
— Стели сама… Простынь у меня нет…
Павел к Груне метнулся, сделал вид, что обижен очень:
— Груня, дорогая! Да мы… Да я… Она мне жизнь спасла!..
— Чего уж тут! — только и сказала Груня. А сама взяла с вешалки дырявый овчинный полушубок, полученный в наследство от отца-пастуха, умершего на второй год войны, постелила этот самый полушубок на лавке, ватник свой под голову и — футь! — погасила лампу.
Кто ж знает, сомкнула ли Груня за всю ту ночь хоть на миг глаза или лежала все время и вслушивалась, затихли ли там, за ряднинкой?
Утром поднялась она в обычное время, затемно. Холодно в избе, выдуло за ночь. Зима вот-вот, а избенка не конопачена, не ухвоена.
Груня сунула ноги в стоптанные валенки, телогрейку с лавки взяла, на плечи набросила. Потом заглянула на печку, где спали ребята. Раскрылся младший. Хоть на печи и теплее, чем у окна на лавке, где коротала ночь Груня, но все как-то зябко без прикрыва. Груня укрыла младшего, голубоглазого, и уже слезать с приступки стала, но вдруг опять к ним, к ребятам, потянулась, всех по очереди поцеловала.
Варежки в отдушине печной сушились, она надела их. Бесшумно ступая, на цыпочках вышла в сени, взяла ведра, коромысло и как ни в чем не бывало отправилась к колодцу.
На улице было морозно. Оттаявшую перед этим днем землю покрыло крепкой наледью.
Ни в одной избе еще не светились окна. Только звезды горели на небе.
Груня подошла к колодцу. Поставила ведро. За бадейкой потянулась. Опустила ее. И уж воды зачерпнула. Вынимать стала.
Вынула. Нагнулась над пропастью, чтобы бадейку подхватить и на притолоку поставить, — и…
Поскользнулась ли она нечаянно?
Голова ли закружилась у нее от бессонной ночи? Или заранее у нее все решено было?..
Кто ж про то знает…
А утром пошел Авданя за водой — сначала варежку ее достал, потом и полушалок.
Баб Авданя тут же покликал. Сбежались.
Достали Груню из колодца, похоронили.
Вскоре Пашка Перепел заколотил окна сторожки, забрал детей и смотался куда-то со своей товаркой боевой. Сказывали, будто в Бобрике-Донском он теперь на шахте клубом заведует.
Неделю, а может, и более, никто к нашему колодцу не подходил. Воду брали из самого дальнего, попова колодца.
Но разве за версту воды натаскаешься?
Бабы заволновались, стали из избы в избу бегать, шушукаться. Наконец договорились: освятить колодец надо!
Своего попа в Липягах давно нет. Как быть? Снарядили Таню Вилялу ехать за попом в Александрово.
Таня выпросила лошадь у бригадира, корзину с яйцами, что бабы к ней натаскали, в сани — и поехала.
Поп в Александрове молодой, красивый, второй год только из академии присланный. Он, видать, прослышал про Грунину историю. Встретил Таню ласково, корзину с яйцами взял, обещал на неделе приехать.
Неделя прошла, а попа все нет. Другая…
А тут вскоре завьюжило, сруб колодца забило снегом. Правда, зимой, под самый Новый год, Авданя задумал баню топить и порешил воду из колодца брать. Пудовую гирю на канат привязал, бил-бил, да так и не пробил, отступился.
Весной какой-то заезжий шофер остановил у колодца машину. Видит, исправный колодец и бадейка, как положено, на месте висит. Достал шофер одну бадейку, в радиатор вылил. Достал вторую, поставил ее на притолоку, нагнулся, чтобы попить, а тут ребята подошли и говорят:.
— Дяденька, из этого колодца никто воду не пьет… Грунька в нем утопленная…
Шофер как шарахнет бадейку! Слега со всего маху ударилась о землю и переломилась. Ночью слегу эту кто-то унес к себе и поколол на растопку. Потом унесли и подпорки от рассохи, потом нашлись люди посильнее — и самое рассоху выломали. Дальше — больше, и вот на месте нашего колодца, у самой Ефремовой мазанки, появилась яма. Летом бабы стали сыпать в нее золу, в дождливую погоду в яме бултыхались свиньи и гуси.
Прошел еще год, другой — заросла яма беленою и репейником. Редко кто теперь вспоминает, что на месте этих репейников глубоко под землею бил когда-то ключ, да придавило его — живого, теплого — холодной землей.
Привалило, придавило… Кому какое дело! Наша семья уехала. Ефрем с семьей в Каширу перебрался.
И разве что какая-нибудь баба-солдатка, проходя мимо этих репейников, вспомнит Груню — бывшую соседку свою — и вздохнет: пошли ей господь-бог царство небесное!
Баллада о колодце
МАДОННА
— О-ох, Палага, в какие хоромы ты забралась-то! Чай, на колокольню легче взойти, чем по этой лестнице… — сказала тетушка Авдакея, откидывая с головы клетчатую шаль.
Мать засуетилась, помогая старшей сестре. Сняв шаль, Авдакея потянула за концы белый платок, покрывавший голову, и потопталась на месте, не зная, куда идти.
Случилось это в пятницу, а в пятницу у меня свободный от уроков день. Я сидел в комнате и корпел над своими «записками». Услышав голос Евдокии Ильиничны, я оставил работу и вышел навстречу тетушке. Мы поздоровались и еще некоторое время постояли в прихожей.
— Какие тебе хоромы! — сокрушенно покачав головой, отозвалась мать. — Негде повернуться.
И продолжая ворчать по поводу неудобств коммунального дома, мать пошла на кухню. Следом за ней, грузно переваливаясь с боку на бок, двинулась и тетушка Авдакея.
Я с благодарностью подумал о матери. Она трогательно оберегала мой покой, особенно в те часы, когда я работал: никого в комнату не допускала. И даже такую редкую гостью, как тетушка Авдакея, тоже спровадила на кухню.
Тетушка с трудом протискивалась в нашем узеньком коридорчике. Наблюдая за тем, как она бочком-бочком пробиралась на кухню, я впервые понял, что мать во многом права, критикуя нашу новую «фатеру». До этого мне казалось, что все сетования на неудобства школьного дома вызваны привычкой к старой избе, тоской по ней. Тоска по избе буквально изводила ее. Она нигде не находила себе покоя: ни у нас, ни у братьев, в их станционном доме. Поживет неделю у нас — все в нашей квартире ей не по душе; сходит