Я не сразу понял, о чем идет речь. Агроном кивнул на газету, лежавшую с краю стола. Я сказал, что да, читал. Обычно Алексей Иванович любит прощупать и выведать мнение собеседника. «Ну и как?» — спросит. Но на этот раз не сдержался и сразу же выпалил:
— Так! Значит, была королева — теперь появился еще и король! «Сей бобы — и придешь к изобилию?!» — Агроном покачал головой и, опустившись в жесткое кресло, шумно высморкался в платок.
Я с участием поглядел на Алексея Ивановича. «Удивительный это человек — наш агроном, — подумал я. — Нисколько-то он не меняется!»
Я помню его с самого своего детства. Вечно он такой: шустр, шумлив; и всегда он ходит вот с этой палочкой; и всегда он небрежно одет. Случись вам встретить его где-нибудь в Скопине, когда его часто требуют на совещания, вы ни за что не подумаете, что перед вами интеллигент, агроном высшей аттестации, человек, знающий не только науку о земле, но начитанный и в литературе, и в философии. Еще, кажется, Глеб Успенский заметил, что русский интеллигент невнимателен к своей одежде. В те, старые, времена такое невнимание могло быть и по причине нехватки. Об Алексее Ивановиче никак нельзя сказать этого. У него небрежность не от недостатка. Семья у агронома небольшая — он да жена. Был у них сын, но погиб в войну. На двоих им хватает; и на новые книги хватает, и на всякого рода журналы, которых он выписывает бездну. А вот на новый костюм Алексей Иванович разориться не может.
По-моему, он просто не обращает внимания на свою одежду. Летом он носит грубого сукна толстовку, подпоясанную узеньким ремешком, и такого же грубого сукна галифе. На голове — старенький кожаный картузишко. Зимой на нем бараний, рыжей дубки полушубок, — латаный-перелатанный, — и развесистый бараний треух. Обут он всегда — и летом, и зимой — в огромные кирзовые сапоги. Он вообще считает эту обуву чуть ли не вершиной цивилизации нашего века. Шутя Алексей Иванович любит повторять, что этому сапогу надо бы поставить памятник. Сколько солдат в последнюю войну топало в кирзовых сапогах!
Алексей Иванович любит поиронизировать. Скажет, и не знаешь: то ли он шутит, то ли говорит всерьез. Особенно, когда он в хорошем настроении. За это я и люблю его. Но сегодня, судя по всему, Алексею Ивановичу было не до шуток.
— Горох?! Да разве русский крестьянин не знал цены ему! Мужик знал… Мужик — он хитер! Да мы сами вдолбили ему, что горох и чечевица — это от бедности!.. — Говоря это, Алексей Иванович все продолжал качать головой.
Чтобы как-то вывести его из брюзгливого настроения, я спросил про книгу. В последний свой приход он взял у меня книгу «Рязанская земля». Теперь он принес ее, чтобы вернуть мне; однако, увлеченный своими мыслями, позабыл про нее, продолжал держать ее под мышкой.
— A-а! Собственно, затем и пришел! — оживился Алексей Иванович, возвращая мне монографию. — Одолел. Чудесная книга! Жаль только: кончается на временах Тохтамыша. Нет ли у вас еще чего-нибудь в этом роде?
Я сказал, что нет. Алексей Иванович помолчал, потом вдруг, откинувшись на спинку кресла, проговорил мечтательно:
— Почему я не занялся археологией?! Копался бы теперь в доисторических курганниках и городищах да писал бы годовые отчеты: «За лето в Дятловском городище нами обнаружено столько-то горшочных черепков…»
— Вы говорите так, будто и без того мало за свою жизнь написали отчетов, — сказал я в тон агроному. — Небось, если собрать все сводки, которые вы сочинили, получится десятка два томов.
Алексей Иванович махнул рукой: не говори, мол, писал! На его продолговатом лице — обросшем, давно не бритом, — мелькнула невеселая усмешка. Видно, своим замечанием я задел больное место. Он сам в последнее время много думал об этом.
— Да, писал! Только следа не осталось. А опиши я древние черепки и копья — отчеты мои изучались бы и через сто лет. То — наука, а отчеты — так себе, трын-трава.
В книге, которую вернул Алексей Иванович, описано множество древних поселений на нашей рязанской земле. Рассказывается про находки и клады; есть, кажется, упоминание и про Денежный. Все это очень любопытно. В другое время Алексей Иванович пофилософствовал бы по этому поводу. Он любит философствовать. Но сегодня он был явно не в настроении.
— Алексей Иванович, может, выпьем чаю? — предложил я, не зная, чем отвлечь агронома от грустных мыс-лей.
— Всегда рад.
Только я встал из-за стола, чтобы сказать про чай Нине, — явился дед Печенов.
— Здравствуй, хозяюшка! — обратился дед к Нине, вышедшей встретить его. — Дома ли наш физик?
— Дома.
— A-а, и Алексей Иваныч тут!
Дед Печенов, покашливая, вошел в комнату. Здороваясь, он опять назвал меня «физиком». Он всегда меня так называет — даже на собраниях. Слово «физик» звучит у него уважительно. Он считает, что прогресс современной науки связан исключительно с успехами физики, которую я преподаю. Восхищаясь науками, дед Печенов, однако, мало ими интересуется. Читает он только военные мемуары; причем читает все без разбора — низших генералов, и чужих. Возвращая книгу, непременно сделает какие-нибудь замечания. На такой-то странице— скажет — есть досадная неточность: 317-й полк не мог участвовать в боях на Перекопе, так как в это время он был на переформировании…
И сейчас, передавая мне прочитанную книгу, он сказал что-то в этом роде и повернулся к агроному. Алексей Иванович привстал, но первым руки не подал. Дед Печенов ухмыльнулся и выставил перед собой длинную, как перекладина шлагбаума, руку. Они вежливо поздоровались, каждый стараясь при этом сохранить свое достоинство.
Я заулыбался, наблюдая эту картину. Прошлый раз, будучи у меня, они переругались так, что, казалось, после всего и руки друг другу не подадут всю жизнь.
— Читал? — Алексей Иванович взял со стола газету и потряс ею в воздухе.
— Читал. А то как же! — Старик долго и не спеша усаживался, подбирая полы пиджака, чтобы не помять их.
Дед Печенов — не чета Алексею Ивановичу: он — аккуратист. Дед — рядовой колхозник. Но по виду его легко принять за сельского интеллигента: бухгалтера или фельдшера. Семену Семеновичу — за шестьдесят, однако он выглядит значительно моложе своих лет. Он высок ростом, сухопар. Ни усов у него, ни бороды. Одет он не в пример агроному — всегда опрятно: черный костюм и косоворотка — когда бы он ни пришел — гладко отутюжены. В нем, как говорит Алексей Иванович, есть порода. У него — узкие кисти рук и благородные черты лица.
Дед Печенов, как бы сознавая это, никогда не спешит, не суетится; говорит он мало, больше любит послушать, что скажут другие. Но насчет спокойствия я, кажется, оговорился. Он бывает спокоен лишь в те вечера, когда не застает у меня Алексея Ивановича. Тогда он придет, сядет в уголок, к окну, и, ожидая, пока я закончу просматривать тетради, возьмет какой-нибудь журнал и шелестит им. Он не раскрывает даже табакерку, боясь помешать мне. Потом, когда я закончу проверку тетрадей, он выберет новую книжку и, извинившись за беспокойство, уходит. Дед Печенов не останется даже выпить с нами чашку чаю, хотя он, как все рязанцы, завзятый водохлеб.
Не то при Алексее Ивановиче. Застав у меня агронома, дед Печенов уже после второй-третьей фразы начинает горячиться; Алексей Иванович возражает — и дело кончается обычно крупной ссорой. Каждый раз для этого находится новый повод. Зачастую я никак не могу понять, с чего эти ссоры начинаются.
Вот явился дед Печенов, сел, достал из кармана пиджака тавлинку, постучал по крышке, захватил щепотку зеленовато-серой пыльцы, поднеся к носу, блаженно закрыл глаза и… чих! Вздохнул и снова — чих!
Алексей Иванович переждал, пока дед Печенов отчихается, и спрашивает с надеждой:
— Ну, и что?
— Что ж, решение правильное, — сказал Печенов, пряча табакерку. Семен Семенович подмигнул мне: мол, смотри, — начинается!
— Гм! — Алексей Иванович поерзал в кресле. — А именно?
— Я именно так понимаю, — нарочито повторяя выражение агронома, продолжал дед Печенов. — Решили провести линию дальше. Начали с чего? Начали с того, что повысили закупочные цены. Потом дали возможность самим колхозникам командовать землей…
— На словах-то дали. А как до дела, так опять за свою дуду: сей горох да бобы… Будто мужик сам не знает, что ему выгоднее сеять!
— Нет, дорогой ты мой, Алексей Иванович, не то! — горячо возразил дед Печенов. — Совсем не то. Я так думаю: наверху правильно рассудили. Почему? Сам подумай! Сколько лет прошло с сентября? А смотрят там, наверху, — дело не слишком-то споро движется. С хлебом лучше стало. Так? Так. Только тут мало нашей с вами заслуги. Хлеба-то поприбавилось за счет целины Кавказа и Поволжья. А по мясу совсем мало прибавки. Вот и решили: не пора ли посмотреть, как колхозники землей своей распоряжаются? Посмотрели, а мы — как и двадцать лет назад травку вместо хлеба продолжаем сеять. Не дело! — сказали. Да всем вам, травопольщикам, и стукнули по шапке: не смейте разбазаривать землю! Пусть горох, пусть бобы — все одно — это лучше, чем втыкать саженцы вдоль клеток и сеять травы.
— Профанация! — Алексей Иванович не мог усидеть в кресле. Он вскочил и принялся ходить взад-вперед по комнате. Расхаживая, он выкрикивал: — Невежество, Семен Семенч! Невежество!
Подойдет к столу, бросит фразу и опять заковыляет в угол. С каждой новой фразой движенья его становились резче, суетливее, а слова — все обрывочнее, все желчнее. Алексей Иванович в эту минуту как никогда оправдывал свою кличку Щегол, Он и в самом деле очень походил на щегла в клетке. Серенькая птичка прыгает на жердочке и беспрестанно строчит свое чи-чи-чи… Так и агроном: бросил фразу — проковылял, пропрыгал в угол; возвращаясь к столу, договаривает свое чи-чи-чи.
— Травополье да травополье!.. Только и талдычат все. А кто из вас знает, что такое травополье?.. Травополье — это вершина науки о земле. Ату их — травы, кричат теперь все. И никто не задумывается над тем, а как же вести борьбу с эрозией? Вильямса выставили на посмешище! Имя Докучаева стыдимся произнести вслух. Нашего старика Требора чуть было не вытряхнули из могилы… Вильямса я не знал лично, а у Требора учился пять лет. Умнейшая голова — скажу вам…