— И ты, Алексей Иваныч, умнейшая голова! — заметил дед Печенов. — А вот лет тридцать, верно, ты у нас этими травками и леском занимаешься. И скажи нам по чести: прибавилось ли от этих твоих трав хоть капельку хлеба? А?
Алексей Иванович остановился:
— Прибавилось бы, если бы у нас уважали науку!
— Бы… бы!.. — передразнил дед Печенов. — Этими твоими «бы» сыт не будешь.
— А бобами будешь сыт, да?
— Причем тут бобы? — Дед Печенов пожал угловатыми, сухопарыми плечами. — Я так тебе скажу: агрономы наши, и ты в их числе, понапрасну хлеб едят. Вот я вспоминаю отца: он и без вашей науки по сто пудов с десятины снимал, а овса — так и побольше. А теперь?.. А теперь, если семь центнеров с га получим, считаем, что это хорошо.
— Травополье тут не виновато!
— А что ж, по-твоему, виновато?
— Бедность наша российская!
— A-а, бедность… Ну-ну!
Дед Печенов снова достал коробочку с табаком и, захватив щепотку, поднес руку к носу; вдыхая в себя зелье, он блаженно закрыл глаза и приготовился было чихнуть.
— Да перестань ты чихать! — закричал на него агроном.
— Говори, говори… — успел только произнести дед и тут же расчихался.
Нюхание табака — излюбленное занятие деда. Но оно не безобидно: дед Печенов пользуется им и как психическим воздействием на собеседника. Я заметил, что, когда дед не хотел слушать возражений со стороны кого-либо, он всегда делал затяжку, а потом, блаженно закатывая глаза, чихал. Алексей Иванович, видимо, догадывался об этом.
— Да-да, бедность! — заговорил агроном, как только дед вытер слезящиеся глаза. — Ведь травополье — оно с неба к нам не свалилось! Оно не завезено к нам из Европы. Это ученье наше, русское.
— Ох, уж это мне учение! — вздохнув, отозвался дед Печенов. — Не ученье, а мученье.
— Не смейте так! — Алексей Иванович подступил вплотную к деду Печенову. Казалось, еще миг, и он вцепится в своего друга.
Надеясь хоть чем-нибудь разрядить обстановку, я обратился к спорщикам с предложением выпить чаю. Они согласились. Я вышел к Нине на кухню. Чай был уже готов. Я взял чашки, сахарницу и стал накрывать стол. Расставляя посуду, я прислушивался к продолжавшемуся спору.
— Никто из наших агрономов не брал силой, — говорил Алексей Иванович. — Никто! Ни Вильямс, ни Требор, ни Сухарников. Все они были ученые. Читали лекции, публиковали статьи. Но Требора почему-то признали, а Сухарникова — нет. Почему — скажи!
— Требор твой — маленькая сошка, — возразил дед Печенов. — За травы повыше люди хлопотали.
— Но ты небось был на собрании, когда приезжал Требор!
— Ну был.
— Что ж ты тогда молчал? Умник! Встал бы да и сказал: твоя система плохая. Мы ее отвергаем. Чего ж ты тогда молчал?
— Тогда я еще не знал, что она плохая.
— A-а! Не знал?!
— Нет.
— Чи-чи-чи…
Чаепитие на некоторое время разрядило напряженность в споре. Наблюдая, с какой осторожностью оба старика пили горячий чай, я думал над тем, чем, собственно, вызваны постоянные стычки агронома с дедом Печеновым.
У нас стало традицией описывать споры отцов и детей. Принято считать, что старшее поколение (отцы) не понимает младшего поколения — то есть детей, и наоборот. Новое поколение кичится своей отверженностью и высокомерно, с иронией относится к идеям и вкусам отцов… Во всяком случае так было.
Споры же деда Печенова и агронома совсем иного порядка. Вот что интересно: они — и дед Печенов, и Алексей Иванович Щеглов — люди, в общем, одного поколения. Чуть ли не одногодки. Дед — наш, липяговский. С самого первого дня — в колхозе. Трудом вот таких «праведных», говоря словами матери, и держится наш колхоз. Недавно совсем случай такой был. Пришел к нам новый председатель, Иван Степанович. Новый человек; трудно ему поначалу приходилось. Главное — не было людей. Фермы годами не чищены; в стойлах — горы навоза. Председатель и говорит об этом на собрании. Перебрали всех: тот занят, тот крутит-вертит, — не хочет идти на тяжелую работу.
Вдруг встает дед Печенов и говорит:
«Я пойду скотником! Что ж делать, коль некому кроме! Что ж, навоз — он не Деникин. С Деникиным, со всей Антантой справились, а с навозом и подавно».
И теперь дед Печенов работает скотником.
Агроном же — человек пришлый. Правда, он живет в Липягах уже лет тридцать с лишком; сжился, сроднился со всеми.
Алексей Иванович выходец из семьи потомственных агрономов. Его отец — земский землеустроитель — был другом Требора и врагом Сухарникова. Это были наши агрономы, довольно известные в округе. Не знаю из-за чего, но они враждовали при жизни. У нас каждый знает об их вражде, но понаслышке. И я мельком слышал; но теперь, когда, опорожнив вторую чашку чаю, Алексей Иванович начал рассказывать историю их вражды, я слушал его с интересом.
История эта давняя. Еще с земства. Наше земство, в период его расцвета, решило организовать агрономическую школу и при школе — опытное сельскохозяйственное поле. Для чтения лекций было приглашено из столицы несколько молодых ученых. Среди них приехали два совсем еще юных агронома: Требор и Сухарников.
Требор происходил из семьи обрусевших немцев. А может, и из англичан. У нас, на Руси, в старину всех иностранцев именовали «немцами». Но это не имеет никакого значения. Требор хорошо знал наши земли, особенно степные. Он считал, что предотвратить эрозию и истощение почв может только травосеяние. И он всячески проповедовал травы. Всю жизнь, всю энергию свою он отдал травам. Это был неистовый человечище. Он сам разъезжал по селам и агитировал. Сначала помещиков; потом крестьян, и под конец жизни — председателей колхозов. Требор поражал своей настойчивостью и поистине немецкой педантичностью. Перед началом коллективизации он вступил в партию. Его избрали членом райкома. Наша российская организованность известна: назначают собрание в шесть, а начинают — в во-семь. Требор был не таков. Он являлся в приемную секретаря райкома за пять минут до начала заседания; брал газету, читал. Наконец настало время собрания. Однако ни председателя, ни других членов нет. Требор ждал минуту-другую, а потом и говорит помощнику секретаря: «Скажите, что Требор был… Да, был…» — и с этим уходил.
Раз, другой так сделал и — всё: райкомовцы стали являться на заседание строго в назначенное время.
Таков был агроном Требор.
Сухарников же — этот исконно наш, рязанский. У нашего земляка была иная страсть: любил он разъезжать по Европам. Один год едет он в Германию. Поживет там, скажем, лето, а всю зиму сидит и сочиняет трактат для «Агрономического вестника». Немцы, мол, ведут свое хозяйство так-то и так-то: трав сеют мало, но пашут глубоко, удобряют пашню богато.
Года два-три прошло — глядь, Сухарников опять поднакопил денег и отправляется на этот раз в Голландию или Данию. «У датчан, — сообщает он в очередной статье, — пшеница по двести пудов с десятины дает. А мы не получаем и пятидесяти, России не выбраться из тисков голода, если русский мужик не переймет опыт немцев и датчан».
Пишет такое Сухарников, а никто всерьез советы его не принимает. Разве липяговскому мужику в старину было до метода датчан!
Пописывали свои статейки агрономы: Требор ездил в экспедиции на Дон, Сухарников — за границу. Печатались в одних и тех же журналах; хаживали друг к другу в гости. Незаметно состарились.
И тут, в старости, все это и началось…
Началось с колхозов. Распахали мужики межи да и задумались: а как же дальше вести хозяйство? Неужели опять, как было — трехполка? И стали колхозники зазывать к себе агрономов, чтобы те дали совет. Зовут Требора. Зовут Сухарникова. Обоих сразу зовут: послушать, поспорить.
Чудные были старики. Помню: как-то липяговцы захотели послушать их. Еще при Чугунке было. Послали за ними в город тарантас. И что бы вы думали? Друзья ни за что не хотели ехать вместе в одном тарантасе: так пришлось привозить их по очереди. Не то, чтобы ехать вместе — на портретах один другого видеть не могли! Был такой случай. Пригласили Требора на «день урожая». В актовом зале школы накрыты столы. Народу — не протолкнешься. И мы, ребята, тут. Ввели ученого, помогли ему подняться в президиум. Начались речи. Первым слово, конечно, гостю. Вышел на трибуну Требор; только начал речь, вдруг закатил глаза и… К нему подбежали, а он молчит и лишь рукой на стену показывает. Посмотрели — а там, на стене, портрет Сухарникова. По случаю праздника члены исторического кружка устроили выставку знатных земляков. «Убрать! Убрать!» — закричал Требор.
Портрет тут же сняли; а как сняли портрет, так Требор сразу отошел, заговорил. И все про эти самые травы…
А потом приехал Сухарников… Представительный, с тростью, в шляпе.
— Колхоз — большое, разностороннее хозяйство, — говорил Сухарников. — Вы непременно должны применять передовые европейские методы. — И он подробно рассказывал, как датчане и немцы — на своих истощенных землях получают по сорока центнеров хлеба.
Мужики слушали, размышляли. Разве они враги себе, чтобы жить как прежде, в бедности?
— Для того чтобы, получать такие урожаи, — доказывал Сухарников, — требуется совсем малость — вносить по четыре центнера минеральных удобрений на гектар.
— И всё? — удивились мужики.
— И всё!
— А где эти удобрения взять-то? — допытывались колхозники.
— Надо создавать химию! — твердил ученый.
— Похлопочи, батюшка! Пусть строят. Мы — за химию! — говорили мужики.
Сухарников хлопочет: статьи, бумаги для верха пишет. Наконец одна из бумаг дошла до самого Госплана. Вызывают его в Москву. Выслушали внимательно и говорят: «Что ж, предложения ваши правильные. Химию создавать надо, и мы создаем ее. Но чтобы обеспечить полностью все поля удобрениями, надо строить в сто раз больше химических заводов. Вы подсчитали, во что это обойдется государству? Нет? То-то! Переключиться на химию — значит остаться без тракторов и танков. А случись война — чем воевать? Вилами?»