На химию у нас в то время не было денег. Может, деньги и нашлись бы, но ведь для создания химии, кроме денег, еще многое требовалось. Требовалось оборудование. У нас его не было. Требовались специалисты. У нас их не было… Тогда-то наши мужики и вспомнили о Треборе. У него все выходило просто и понятно: травосеяние не требовало миллиардов рублей на химию. «Сейте травы! — говорил он. — Травы создают структуру, восстанавливают пласт. Поднимайте пласт, будете и с хлебом, и с мясом, и с деньгами».
— За травополье схватились! — говорил Алексей Иванович. — Схватились крепко. Это было что-то реальное. И — главное — не требовало денег. Мы наконец сбросили трехполку. Разве это не заслуга Требора?
— Заслуга, заслуга… — с ехидцей повторил дед Печенов. — Он, Требор-то этот, умер спокойно. Он был уверен, что навсегда избавил мужиков от неурожая. А мы вот сеяли травы, считай, тридцать лет. А урожаи, как были при дедах — сам-шесть. В городах про изобилие толк ведут, а мы — творцы изобилия — сами записались в кусочники. Как утро, так и бегут бабенки на станцию, в булочную…
Алексей Иванович вспылил:
— Причем тут Требор?! Пойми ты, садовая голова, — мы сотни лет подряд бороздим землю! Земле безразлично, чем мы ее пашем: сохой, плугом ли, или трактором. Важно, что ее пашем и пашем без конца! То есть берем от нее. И чем производительнее машины, тем мы больше от нее берем. А вот вносить, удобрять, восполнять то, что взяли, — скупимся. Скупимся! Очень даже скупимся! А нужно подходить к земле по-научному: сколько взял, столько и возверни…
Алексей Иванович был в ударе. Видимо, здорово его проняло. Пока он говорил, я наблюдал за ним. Агроном очень изменился за последнее время. Похудел, состарился. «И чего он не уходит на пенсию? — подумал я. — Копался бы в своем садике да почитывал бы журналы. А то с темна дотемна таскается по полям, ругается, горячится из-за всякого пустяка». Но едва я подумал об этом, и сразу же отогнал от себя подобную мысль. Я не мог себе представить Алексея Ивановича в стороне от колхозных дел. Мы привыкли видеть его постоянно: и в дождь, и в зной. С неизменной сучковатой палкой, в вылинявшем плаще — всегда на людях, всегда в деле. Никто не знал — болел ли он когда-либо; отдыхал ли… Его любили. Он был человек честный. Правда, была в нем одна не очень-то приятная черта: уж слишком он был задирист. Увидит где непорядок, раскричится — ничем не остановишь. Из-за этого многие его недолюбливали, особенно начальство. Ни теперь, ни тогда, когда в МТС служил. Зная это, Алексей Иванович никогда не навязывался ни к кому — ни в провожатые, ни в попутчики. Он был начисто лишен честолюбия. Карьера его не интересовала. Он не хотел быть ни главным, ни завом. Единственное, что волновало его, — это земля. Алексей Иванович считал, что он знает землю; он горячился, когда делали не так, кричал, требовал, писал акты, — и все это, выходит, понапрасну.
Выходит, что он не знал земли…
— Значит, в нашей бедности травы ваши не виноваты? Ишь ты, а я на них все сваливал! — будто соглашаясь с агрономом, сказал дед Печенов.
— Нет, не виноваты!
— Тогда, видать, мы совсем разучились пахать и сеять?
— Нет, пахать и сеять не разучились! Хуже другое: думать самостоятельно разучились, — говорил Алексей Иванович. — Теперь на нас, агрономов, все свалили. Окрестили нас травопольщиками. По улице пройти нельзя — ребята дразнятся. А если строго разобраться, то у нас никакого травополья и не было! Не было, не было! Системы не было. А эго главное! Не хватало терпенья. Вильямс как учил? Нужно строить запруды на балках и оврагах. Нужно строго чередовать посевы. Нужно семенное хозяйство. Нужны удобрения. И наконец уже — травы… А у нас ничего этого не было — ни запруд, ни чередования посевов, ни семенного хозяйства. Все это требует затрат, а все, что требует затрат — денежных ли, труда ли, — мы не любим. «А, нехай! — успеется». Ухватились за одни травы: с ними проще всего — засыпал семена в сеялку и шпарь… Но вот что самое страшное — у нас ведь и трав-то не было! Для отчета они числились, а на деле их не было! Пришел ли новый председатель, сменилось ли руководство в районе — каждый норовит свою прыть перед начальством показать. Вызывает тебя и говорит: «Площади под турнепсом надо увеличить вдвое». — «За счет чего? — спрашиваю. — Может, рожь сократить или овес?» — «Нет, отвечает, овес и рожь оставим, а травы— того!» — «Дорогой Иван Иванович, говоришь, нельзя так — нарушается севооборот». А он: «Нам нужен теперь турнепс. А севооборот будем заводить потом». Привыкли жить одним днем — вот в чем наша беда!
— A-а, вот-вот… председатели во всем виноваты! — согласился дед Печенов.
Алексей Иванович принялся развивать свою мысль о вреде, который наносят земле временщики. Дед Печенов поддакивал: угу, угу… Бедный Алексей Иванович! Он не знал, что в душе дед Печенов над ним подтрунивал! Наш липяговский мужик всегда себе на уме. Он, пожалуй, поумнее и поопытнее иного начальника, который ему указывает. Но наш мужик и ухом не поведет, и виду не подаст: все поддакивает да согласно кивает головой. А потом вдруг подбросит начальнику один-единственный вопросик, и глядишь — тот, как говорит наша «англичанка», стушевался, бедный.
— Угу, угу, — поддакивал дед Печенов. — Они, они, председатели, виноваты! Агрономы ни при чем тут. Агрономам некогда было думать о земле. Они бумаги подписывали да на машинах разъезжали…
Дед Печенов как ни в чем не бывало достал свою тавлинку. Весь его вид говорил: «Я ничего такого не хотел сказать о тебе, дорогой Алексей Иванович. А там, в общем, понимай сам, что к чему».
Алексей Иванович воспринял слова деда Печенова как намек.
— К сожалению, мы не сами ездили, а нас возили! — вспылил Алексей Иванович. — О нас только и вспоминали, когда нужно было подписать какой-нибудь акт. Был я участковым. Обслуживал три колхоза. Кем я был для председателя? Советчиком? Да на черта я ему нужен был со своими советами: удобрять землю так-то, сеять так-то, когда у него в хозяйстве — не то что повозки— вожжей-то путевых не было! Приедешь, бывало, в колхоз. Увидишь беспорядок. Говоришь председателю: «Дорогой Егор Васильевич! Что же это вы делаете? Разве можно сеять в этакую землю?» — «А ты кто такой? — огрызнется председатель. — У меня установка из района: к первому отсеяться!» — «Так не уродится же ничего на таком поле!» А он махнет рукой — и вся недолга. Ты к бригадиру тракторного отряда. Ты — туда, ты — сюда… Пока мыкаешься — поле засеяно: план выполнен… Или возьмем наше теперешнее положение. Меня «вернули к земле». У меня под контролем одно хозяйство. Дерзай, делай, что надо! Но практически я ничего сделать не могу. Я — в полной зависимости от председателя. Ну, хорошо, когда председателем такой человек, как Иван Степанович. Его можно чем-то заинтересовать. А зачем агроном Володяке Полунину? Я ему раз десять говорил, что нельзя сеять кукурузу у Подвысокого. Разве он послушал меня? Он выполнял план. Загубил семена, людской труд.
— Да, Володяка начудил, — согласился дед Печенов. — С таким трудно сладить. Только что ж ты сам-то тогда не пошел в председатели? Агроном. Непьющий. За тебя бабы скорее проголосовали бы, чем за Володяку. A-а, как?
— Я не родился администратором!
— А, вон оно что! Значит, нет организаторских способностей.
— Да.
— Так-так… А Володяка-то — он что? Прямо из пеленок вылупился администратором?
Все посмеялись. Алексей Иванович принялся объяснять, что бывают разные характеры у людей. Одни любят сами повозиться с землей, а другие стремятся к более возвышенной деятельности. Агроном относил себя к первым.
— Стань я председателем, — говорил он, — колхоз развалился бы в два счета. Я слишком мягок. Не люблю командовать.
— А зачем кричать и командовать? Разве нельзя обойтись без крика?
— Да что ты, Семен Семеныч, спрашиваешь? — отозвался Алексей Иванович. — Ты же прекрасно знаешь, что нельзя. Может, в других местах все по-иному, а у нас, в Липягах, нельзя!
Дед Печенов покачал головой;
— Эх-ма! Напрасно мы с тобой, Иванович, жизнь прожили. Ведь как оно в священном-то писании сказано: «Оставь землю лучшей, чем она до тебя была». А выходит, что мы за свою жизнь нисколько лучше ее не сделали. Нам-то мужикам еще так-сяк, простительно. А вы — интеллигенция! Совесть наша. Путь нам указывали. А вы — баловались травкой. Да всякие философии разводили. А теперь все ищем, на кого бы вину свалить. Всех вспоминаем: и мужика, и мать родную, и отца, и Требора… Да! Только мы — в стороне…
Алексей Иванович промолчал. Он как-то вдруг забеспокоился, стал собираться домой.
Я вышел его проводить. Он сухо попрощался со мной, что-то буркнул деду Печенову — и ушел. И только вернувшись к столу, я спохватился, что агроном ушел, не попросил даже новой книги.
После этого вечера Алексей Иванович вдруг исчез. Он не приходил ко мне более недели. Я полагал, что его вызвали в район, на какое-нибудь совещание, и потому не очень беспокоился.
Но сегодня, после школы, я пошел в сельмаг — купить соли и подсолнечного масла. Выходя из магазина, я повстречал жену агронома — Надежду Григорьевну.
— Плохо с моим стариком, — сказала она. — Просил, чтобы вы пришли навестить.
Признаться, до меня не сразу дошло, что Алексей Иванович заболел. И только когда Надежда Григорьевна сказала, что у него плохо с сердцем и врач прописал пиявки, я понял, насколько это серьезно.
Я сказал Надежде Григорьевне, что зайду обязательно. Вернувшись домой, отдал жене покупки и тотчас же, не переодеваясь, побежал к старику. Агроном жил в конце улицы, у самого пруда. Дом его — беленький, с голубыми ставнями — выходил окном на улицу. За домом — небольшой сад, огороженный частоколом. Когда-то дом этот принадлежал регентше церковного хора — чопорной и злой старухе по прозвищу Змейка. Той зимой, когда взяли попа нашего, отца Александра, Змейка за бесценок продала дом молодому агроному, а сама уехала к дочерям, в Каширу. Алексей Иванович, как и мой отец, мало заботился о своем «поместье». Дом от времени осел, накренился; давно не крашенная железная крыша поросла мохом.