— Скажи мне, физик, отчего так, — сказал он. — Умнейшая голова — этот Алексей Иванович, а в какое-то детство впал. От старости или от болезни что ли — не пойму…
Я не сразу понял, о чем речь.
— Ну как же! Или это не детство — думать так, будто колхозники не хотят работать из-за того, что украли эту самую «поэзию» крестьянского труда?! Смеяться хочется! Я уж боюсь теперь возражать ему. Пусть надеется, что как только создаст бригаду из школьников, — так все полюбят землю. Не тут-то было! И из бригады убегут!.. Убегут, убегут — это уж наверняка! Обожди — встанет, я ему скажу, почему народ бежит из Липягов. Дам ему книжечку почитать. Он умный — должен понять…
— Это что ж за книга?
— Есть такая.
— А именно?
— Статьи Ильича о кооперации.
— Ленина он наверняка читал.
— Читал-то оно, конечно, читал. Все читали, но мало что поняли. Вот встанет — пусть еще раз прочтет… Оно, конечно, ребят учить машине надо и как там за землей ухаживать… Но прежде надо научиться сочетать общественное с личной, материальной заинтересованностью каждого труженика. В этом все дело.
Признаться, я так и не рассказал Алексею Ивановичу о разговоре с дедом Печеновым. Мне жаль было разрушить выношенную им мечту.
С моей помощью статью о необходимости перестройки школы осилили. Она готова была в конце мая. Чуть ли не целую неделю ломали головы над тем, куда послать ее. Алексею Ивановичу не терпелось. На газеты, однако, он не очень надеялся. Мне пришла мысль послать статью в Академию педагогических наук. Агроном благоговел перед наукой. Хотя он ничего не знал об этой академии, но идея ему понравилась. Академики ему внушали доверие. Мы запечатали статью в конверт и надписали адрес. Теперь осталось малое — ждать ответа. Алексей Иванович жил надеждой.
Но он так и не дождался…
Алексей Иванович умер в середине июня, когда только что зацветают в школьном саду липы. У него случился второй инсульт.
Был тихий, знойный день, когда мы хоронили его.
Собралось не так уж много народу — все старички. И речей некому было произносить — мы с дедом Печеновым не говоруны, а зоотехник выпил с утра, и его так разморило от жары, что он едва держался на ногах.
И только, когда уже мы закопали могилу и насыпали невысокий холм, дед Печенов сказал:
— Могилку надо бы дерном обложить… Чтобы травка всегда зеленела. Он ведь всю жизнь любил ее, травку-то.
Щегол в клетке
БОРИС И ХИМА
Хима сидела на завалинке и ждала Бориса.
Был вечер; солнце уже село, становилось прохладно. Хима продрогла. Надо было бы сходить в избу за ватником, но вставать Химе не хотелось, и она продолжала сидеть.
Хима ждала мужа и, сидя на завалинке, то и дело поглядывала на увал Морозкина лога, откуда должен появиться Борис.
Что-то долго не идет он.
Химе наскучило глядеть на голую пажу, и она невольно стала наблюдать за соседкой.
Ждать Бориса — скучное, каждодневное ее занятие по вечерам, а соседство было для нее внове, и теперь Хима все чаще наблюдала за чужими людьми.
Всю жизнь Хима прожила без соседей. Избенка ее стояла одиноко, на отшибе. И с одной стороны пустырь, и с другой. А вот под старость бог послал соседей. Жизнь ее нисколько не изменилась от этого, разве что шумливее на поляне стало.
Бирдюка, своего теперешнего соседа, Хима знала немного, а его новую жену и видеть близко не видывала. Хима ни разу не была у соседей. Она и на «помочи» к Бирдюку не ходила, хотя бабы звали ее, и, когда новоселье праздновали, сам Бирдюк приходил, звал, а они с Борисом не пошли. Непривычны ходить по гостям.
Они не пошли, и молодая Бирдючиха, как поселилась, ни разу не наведалась к Химе. Так и жили: рядышком, а совсем не зная друг друга.
Хима не имела особого интереса к семье Бирдюка. Она и теперь наблюдала за соседкой просто так, от нечего делать, как она наблюдала бы за полетом птицы или еще за чем.
Молодая Бирдючиха снимала белье. Посаженные Бирдюком ракиты еще не успели вырасти, а белье-то надо на что-то вешать! Кузнец врыл с проулка четыре столба и натянул на них веревки. Не было такого дня, чтобы на этих веревках не сушилось чего-либо. Хима долгое время была уверена, что молодая Бирдючиха нарочно вывешивает белье на веревки, чтобы похвастаться, как много у нее всяких тряпок. Хима думала так потому, что у нее не было детей. Она не знала, что значит пятеро ребят, какие они все мазурики. Хоть весь день, с утра до вечера, не отходи от корыта — стирай да стирай, все равно не успеешь их обстирывать.
И еще Хима думала так потому, что сама страсть как любила похвастаться.
Случись, купит ей Борис обнову — юбку или платок какой-нибудь, — она места себе не находит, носится с этим платком, как курица с яйцом. Она никогда не подождет до праздника, чтобы надеть обнову, а сразу же напялит на себя и ходит по полянке возле дома. И ходит Хима до тех пор, пока какая-нибудь баба не заметит на ней новый платок и не удивится:
— И-и, Хима, какой платок-то на тебе нарядный! Никак, новый?
— Новый! Новый! — затараторит в ответ Хима. — Борис подарил… Премию ему дали. Он просто задарил меня подарками.
Что-что, а похвастаться Хима любила.
Недавно был такой случай. О нем, правда, и рассказывать как-то неудобно, но, как говорится, из песни слова не выкинешь.
Ходит перед избой Хима (а летом дело было), одета Хима в свой обычный наряд: черная юбка на ней, в которой и теперь она, и кофта легкая, клетчатая. Никакой будто обновы на ней. А ведет себя как-то странно. Крапиву зачем-то вздумала рвать — нагибается так, что и сказать нельзя. Корову Хима всегда доила в сенцах, чтобы не доглядел кто, много ли дает молока ее Красавка. А тут вывела корову на поляну, скамеечку вынесла, и когда садилась на нее, то задрала юбку выше колен. Мало того, сдвинула ее наперед, словно фартук, да и сидела так все время, пока доила.
Представьте себе состояние Химы: и на этот раз никто из соседок не обратил на нее внимания! Лето — все бабы ни свет ни заря в поле ушли, некому подглядывать было.
А обнова на Химе все-таки была! И глупой бабе не терпелось похвастаться. Ничем Хима заняться не может, пока обнову ее кто-либо не похвалит. На радость свою, она вдруг увидала, что у колодца берут воду бабка Лукерья и Таня Виляла. Хима схватила ведра — и к колодцу. Но пока бежала, они, наговорившись, взяли коромысла на плечи и пошли.
С досады Хима чуть не разревелась. Уж очень ей хотелось, чтобы Таня Виляла увидала обнову. Тогда весь порядок бы знал о Борисовом подарке.
Расстроенная неудачей, Хима начала доставать воду. Тут, на ее счастье, к колодцу подошел дед Печенов. Не перед Вилялой, так хоть перед Печеновым похвалиться! Доставая бадейку из колодца, Хима перегнулась так, что стали видны… рейтузы. Новые, сиреневого цвета. Да не какие-нибудь, не трикотажные, скопинской фабрики «Красная заря», а байковые, с начесом!
Очутись на месте деда Печенова, скажем, Авданя, он сразу бы заметил Химину обнову. Покрутив молодцевато усы, Авданя сказал бы: «Хо-хо! Где это ты, Хима, отхватила такие шаровары?» И тут-то Хима, к радости своей, все ему бы и выложила: про Борисову премию и про подарки. И еще Хима сказала бы, что вот, мол у Авданькиной Прасковьи нет таких рейтузов и вообще ни у одной липяговской бабы нет таких, а ей, Химе, муж купил! По-тому купил, что он любит ее, обхаживает ее, как голубь голубку…
Авданя б скорее Вилялы обо всем баб оповестил. Но вся беда в том, что вместо Авдани у колодца стоял дед Печенов. Когда Хима нагнулась за бадейкой и у нее стали видны рейтузы, дед Печенов, по своей тактичности, отвернулся, сделал вид, будто ничего не видел.
Хима не могла простить такого невнимания к себе и к своей обнове. Просто разум потеряла баба от злости! Задрала обеими руками юбку и стала трясти ее, опуская и подымая подол почем зря.
— Жарища-то какая — дышать нечем! — сказала она.
— Еще бы! — невозмутимо отвечал дед Печенов. — Напялила теплые рейтузы. В них зимой, поди, и то тараканы от тепла заведутся.
Эк, что тут было — после этих слов деда!
Подбоченясь, Хима встала перед ним и давай ему все выкладывать. Что это Борис, муж, ей купил, что это не какие-нибудь рейтузы, а заграничные, что ни у кого из липяговских баб нет таких и только один Борис одевает ее по-заграничному, потому что хочет, чтобы Хима его на городскую женщину во всем походила.
Дед Печенов не очень-то слушал Химу. Он как ни в чем не бывало опускал бадейку в колодец. Но Химе было все равно: слушают ее или не слушают. Ей важно одно: она все-таки похвасталась своей обновкой. Теперь она успокоится и может заняться обычным своим делом. Ей невдомек, что дед Печенов не слышал ее хвастовства. Да Печенов такой старик, что даже если бы и слышал все, все равно никому бы не рассказал.
Хорошо, что Таня Виляла случайно видела все это.
От нее бабы и узнали, что Борис купил Химе теплые заграничные рейтузы…
Молодая Бирдючиха снимала белье. Белье висело на веревках; столбы были высокие (Бирдюк ставил по своему росту), и Бирдючиха, босоногая, в коротеньком вылинявшем халате, поднималась на носочки, чтобы дотянуться. Рядом стояли малыши — мальчик лет шести и совсем еще крохотная девочка, — такие же белоголовые, как мать, и во всем легком, несмотря на поздний августовский вечер. В руках у детей были большие решета спелых подсолнухов с черными зернами и с поблекшими лепестками цветов по краям. Малыши выковыривали зерна и шелушили их. Делали они это сосредоточенно, не спеша; шелушили семечки и глазели по сторонам.
Бирдючиха снимала с веревок ребячьи штаны и рубашки. Когда она тянулась за бельем, ветер трепыхал полы ее халата.
Хима, наблюдая за соседкой, вздыхала, «Кажись, опять брюхата!» — думала она о Бирдючихе.
Думала Хима с грустью.
Хима была бездетной не от природы, а от своей оплошности. В первый же год, как они с Борисом поженились, она забеременела. В то время в деревне считалось грехом «накладывать руки» на плод. Но Химе уж очень не хотелось походить на всех деревенских баб, которые, выйдя замуж, тут же начинают рожать. Ей хотелось пожить «для себя», как городские живут. Она отыскала бабку, и та «наложила руки». Но, видать, не очень умело, и Химе пришлось малость поболеть. Потом все прошло. Только после этого она почему-то не «чижелела» боле.